тебя нет

             в стенах прокуренной кухни не утихает раздающийся без конца гул голосов, из магнитофона играет кассета, которую вместе с бутылкой водки принёс с собой демид, сидящий сейчас на табурете напротив кащея в растянутой белой майке. музыка становится невыносимой, а чужие разговоры доходят до него лишь невнятными обрывками, за суть которых совершенно невозможно ухватиться, но тоже бьют по вискам. больно настолько, что неосознанно почти хочется вырвать себе левый глаз и даже в какой-то момент кажется, будто это должно хоть немного помочь. мигрени начались у него уже пару месяцев назад. примерно тогда же, когда началась бессонница.       кащей не вслушивается, не делает тише, ничего не говорит, только откидывается на спинку стула, расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки, закатывает рукава повыше, демонстрируя всем в комнате следы от уколов в районе локтевого сгиба; какие-то относительно старые, какие-то свежие, проявляющие на бледной коже фиолетово-красными точками, один сегодняшний, оставленный практически только что. все здесь такие же. никого эта картина не шокирует, даже не удивляет, никто не отворачивается, но никто при этом и не смотрит. в таком незатейливом положении, запрокинув голову вверх, он какое-то время просто сидит и ждёт, пока боль уйдёт сама. рано или поздно ведь это должно случиться.       кащей невольно задумывается о том, что при вове он бы никогда вот так рукава не закатил, что-то бы ему точно не позволило, — какой-то внутренний безотчётный моральный барьер, — а если бы и случилось так, что вова и увидел, то, он, пожалуй, не осудил бы; забеспокоился только, отшатнулся бы поначалу, затем схватил бы его за руку и спросил, наверное, как же так вышло и как кащей вообще мог так с самим собой поступить, в такую бездну намеренно, даже по собственной инициативе, провалиться. при этом всё с этим взглядом понимающим, будто теперь, когда он всё знает, точно всё решится, разом наладится, исправится само собой. кащей ведь и сам не знает, как до такого докатился, но отчего-то ему кажется, что если бы вова был рядом, то всё бы может если и не уладилось совсем, то каким-то образом обошлось. если бы только вова был рядом, стало бы чуточку лучше.       впрочем, в такие моменты всегда в голову какая-то дрянь бессмысленная лезет. вспоминаются разом все случайно услышанные им новости сегодняшнего дня; ничего интересного, ничего стоящего, возможно, ни слова правды. вспоминается ещё то, как пару дней назад он слышал от всё того же демида про какого-то парня, который промахнулся мимо вены и всё — абсцесс, чуть не отрезали руку. каким же надо быть дураком, кащей вот никогда не промахивался, почти уверен, что и не промахнётся.              постепенно, когда головная боль уходит вместе со всеми мыслями и без конца всплывающими в голове воспоминаниями одновременно обо всём и в сущности ни о чём, до кащея наконец доходит суть разговора его гостей; обсуждают антиалкогольную кампанию и то, как долго она затянется. приходят к выводу, что недолго.       слушая это, кащей безо всякого интереса цепляется взглядом за, стоящие на столе и наполненные до краёв, стопки. пролитые рядом с ними капли алкоголя растекаются небольшими прозрачными лужицами на деревянной поверхности, почти как бензиновые пятна на бетоне, и кащей, смотря на это, кое-как сдерживает непрошенный едкий смешок. странное чувство вдруг захватывает его целиком; ему отчего-то резко становятся ненавистны эти обсуждения, эти люди, эта квартира, да и сам он, в общем-то, тоже, а уж такое случается редко.       кащей вдруг резко окончательно осознаёт, что хорошего человека из него, очевидно, не вышло, да и не выйдет уже, зато неплохо удалась конченая тварь. тут он и впрямь впервые в жизни отличился, прямо-таки преуспел. получился идеальный пример, почти как по учебнику.       а если так, то может это даже нормально, что ему хочется выгнать всех, вот прямо сейчас встать и сказать «пошли нахуй из моей квартиры», и пусть даже его за это в тот же момент его собственным ножом пырнут в порыве гнева; только бы остаться одному, не слышать ничего больше ни про антиалкогольную кампанию, ни про рейгана, ни про афган. про афган, конечно, более прочего.              вместо этого он встаёт, немного покачиваясь, шагает к выходу из квартиры, бросив быстрый взгляд на собственное отражение в помутневшем зеркале, закреплённом на гвоздь на стене прямо у входа в кухню.              демид, оторвавшись от разговора, спрашивает:              — куда ты?              кащей набрасывает на плечи свой кожаный плащ, проверяет, сколько осталось сигарет в пачке, которая завалялась у него в кармане и только после этого безразлично бросает в ответ:              — проветриться. ключей не оставляю, если будете уходить, просто захлопните дверь.              а сам в этот момент думает, что конкретно сейчас, в данную минуту, ему вообще нет никакого дела до этой двери. пусть даже после его ухода прямо здесь взорвётся газовый баллон, чтобы не только эта квартира, но и вообще весь дом взлетел на воздух, его это ни капли не потревожит.       пусть весь мир сгорит, станет горсткой пепла и развеется по ветру. в конце концов, было ли в этом самом мире хоть что-то, что стоило бы сохранить? на это кащей сам себе отвечает, мол, «да, было», а вытекающий из этого вопрос «осталось ли?», последовавший сразу же после этого, так и остаётся без ответа.       гости только смотрят на него с удивлением, но никак не комментирует это слишком очевидное и неприкрытое отсутствие гостеприимства, даже на прощание ничего не говорят и сам он больше ничего им не говорит, не смотрит на них, захлопывает дверь и спускается медленным шагом по лестнице обшарпанного подъезда.              лампочка на его этаже перегорела ещё неделю назад, но он почему-то не уверен, что когда-то её заменит. может, заставит кого-то, но это будет позже, а сейчас приходится первый лестничный пролёт преодолевать почти наощупь, опираясь лишь на память и внутренние ощущения, брести по ступенькам в кромешной тьме, как корабль ночью идёт по воде посреди океана, вот так же и он; медленно и вполне вероятно, что через пару часов кого-то вырвет за борт.              морозный зимний воздух в сравнении с душной квартирой освежает. он не знает, куда конкретно идёт, просто шагает в неизвестном направлении, куда глаза глядят, но в конечном итоге оказывается у входа в ночлежку, откуда вова когда-то выгнал бомжей и куда позже поставил диван. какое-то время просто стоит у входа, оглядывается вокруг, пытается определить, появились ли в комнате хоть какие-то новые детали. всё осталось прежним, только пылью пахнет чуть сильнее.       когда-то он здесь часто бывал. едва ли не каждый вечер сидел на этом самом диване вместе с вовой, слушал как тот лениво перебирает струны на гитаре, рассказывает что-то, смеётся. потом вова решил отдать долг родине, — именно сам решил. кащей это точно знает, потому как, если бы вова того не хотел, то нашёл бы любую возможность остаться здесь; прибегнул к обману, воспользовался бы связями отцовскими, договорился с кем надо, но вот только ничего из этого вова не сделал, — и он уехал, больше нечего было слушать и приходить не было смысла. вот кащей и не приходил.              он садится на старый диван, прикрывает глаза. хочется лечь на бок, накрыться плащом и, отвернувшись лицом к стене, уснуть вот так хотя бы на пару минут в этой пыльной комнате под тёплым светом желтоватой лампы. и он действительно ненадолго проваливается в сон, держа между средним и указательным пальцами так и не подкуренную им сигарету. и без того совсем тонкая нить, прежде связывающая его с реальностью, окончательно рвётся, отчего ему кажется, будто он провалился в бездну. нет больше никакого мира, нет больше никакой реальности, осталась только эта маленькая комната.              вдруг, дверь открывается, впуская в помещение порыв морозного зимнего воздуха, кащей дёргается, не сразу отойдя от недолгого сна. он старается сконцентрировать свой взгляд на вошедшем, смотрит сперва расфокусировано, а когда наконец приходит в себя, то не может поверить своим глазам.       вова стоит перед ним, голову в плечи вжимает, всё ещё слегка дрожит от уличного холода. видимо, не успел ещё толком привыкнуть к теплу в помещении, ладонями собственные локти обхватывает. на волосах и на вороте его стёганной куртки лежит снег, он его не стряхивает совсем, даже не пытается, как будто не замечает вовсе.       какое-то время кащей смотрит на него в абсолютном молчании, не зная, что ему следует сказать. он не может заставить себя заговорить, и, конечно, не может спросить вову ни о том, как он здесь оказался, когда должен быть в афганистане с автоматом в руках, ни о том, почему тот не отвечал ни на одно из тех немногочисленных писем, которые кащей, несмотря на то, что ему это совсем не свойственно, всё же ему отправлял. плевался мысленно, почти готов был бумагу в клочья порвать, иногда даже рвал, но всё равно писал заново и всё-таки отправлял.              вова смотрит на него в ответ, улыбается тепло так, как будто они и не расставались и только через какое-то время спрашивает:              — может обнимемся хотя бы? чего как чужие совсем?              кащей толком вопроса не разбирает. моргает только, вове руку первым протягивает, сжимает крепко-крепко холодную ладонь в своей. притягивает за затылок так, чтобы тот уткнулся ему лицом в плечо, потом отстраняется, смотрит на него снова, будто всё ещё не верит до конца. он обеими ладонями чужое лицо обхватывает, всматривается внимательно, пока вова в ответ на это улыбается, а затем снова обнимает, по волосам гладит, чувствуя, что те стали влажными от растаявшего на них снега.              «вернулся», — единственная мысль, которая укрепляется в сознании кащея, заглушает собой все другие. на фоне этого простого вывода всё остальное отходит на второй план, кажется блёклым, не стоящим того, чтобы об этом задумывались, поэтому он только спрашивает еле слышно, сам удивляясь от того, как это на него не похоже, и, наверное, если бы он не произнёс свой вопрос прямо у вовиного уха, то тот бы и вовсе не сумел расслышать сказанного:              — это правда ты, вов?              — что за вопрос такой? а не похож?              кащей не отвечает. удерживает вову в своих объятиях, боится отпустить, а вова только посмеивается ему в плечо, но не отстраняется, несмотря на то, что в таком положении и вздохнуть тяжело.              — знаешь, вов, мне снилось... — ни с того, ни с сего вдруг говорит кащей, — постоянно снится, что я стою посреди комнаты, рассматриваю фотографии на чешской стенке. по телевизору крутят озеро это ебучее, а рядом без конца звонит телефон. в какой-то момент я беру трубку, на другом конце провода молчание. помехи какие-то, но я знаю, что это ты...              — откуда знаешь?              — просто знаю. во сне я так и не дожидаюсь ответа, но почему-то понимаю, что ты точно не просто так звонишь, что ты где-то там, и мне обязательно нужно до тебя добраться, тогда я срываюсь, кладу трубку, бегу из комнаты, открываю дверь, а там уже не квартира вовсе, понимаешь? бред какой-то... кругом баррикады, обломки, дым. я задыхаюсь, тебя ищу и никак не могу найти... — прежде произнося слова лихорадочной скороговоркой, он вдруг осёкся и внимательно взглянул в вовины карие глаза, отметив про себя, что всё в чужом взгляде осталось прежним, когда ему почему-то казалось, что что-то определённо должно было измениться. вова смотрел на него внимательно с неизменной теплотой, слушал, но кащею почему-то казалось, что не особенно вникал в услышанное. какая-то смутная, почти такая же эфемерная, каким ему сейчас виделся вова, мысль начала постепенно проявляться в его сознании, как изображение на старенькой фотоплёнке. — тебя нигде нет, вов.              вова протягивает свои по-музыкальному изящные пальцы, прислоняет ладонь к чужому лбу, убирает с него, влажные от холодного пота, волосы.       не человек — почти полупрозрачная, до ужаса хрупкая, иллюзия, стоящая перед глазами кащея. отчего-то очень хочется перехватить вовину холодную руку своей, прислониться поближе, но он только утыкается лбом в протянутую вовой ладонь, как собака; просит, почти умоляет, чтобы его погладили, забрали домой и никогда больше не оставляли.       на душе так погано, что кащей, который даже на похоронах отца не проронил ни одной слезинки, почти готов расплакаться; не как в фильмах, где герои театрально пускают искусственную слезу, слегка шмыгая носом и смахивая её с глаз ладонью, а натурально так разрыдаться, по-детски, как никогда в жизни не рыдал, чтобы слёзы комом в горле и как будто тебя тошнит. он падает обратно на диван, неспособный удержаться на ногах, обвивает руками под расстёгнутой курткой чужую талию, пока вова, опускает свои ладони ему на плечи, смотрит на него сверху-вниз, гладит по кудрявым волосам.              — тебя лихорадит просто, слышишь? здесь я, успокойся.              «лжец», — думает кащей, но ничего не отвечает, хочет верить. боится, что вова отнимет свою руку от его головы, поэтому обнимает его ещё крепче, пытаясь удержать рядом собой подольше. желательно навсегда.              — у тебя температура, кажется. тебе бы поспать хотя бы немного... — предлагает мягко, почти уговаривает, на что кащей только отрицательно мотает головой, всё ещё продолжает за вову цепляться. — ложись, хорошо? поспи, я никуда не уйду, я здесь.              и кащей, вопреки собственному желанию, подчиняется, ложиться на бок, глаза прикрывает, чувствуя, как вова продолжает его волосы пальцами перебирать. грудную клетку сдавливает, сердце бьётся слишком часто, словно готовое вот-вот остановиться, отчего из горла вырывается лишь болезненный выдох.              он хмурится, наконец отвечает совсем тихо, не открывая глаз, и голос его при этом звучит непривычно сдавленно:              — нет, вов. тебя здесь нет.              должно быть, кащея найдут завтра или послезавтра, если снег не заметёт вход в помещение, скрывая дверь за высоким белоснежным сугробом. соберут со всего района деньги, помолчат о нём немного, потому как давно ведь принято, что «либо хорошо, либо никак», а вову... вову уже никогда не найдут.