болеро

Не стоит надеяться на увеселение, когда слушаешь ночную серенаду. Сонхва уже долго переглядывался с луной, но никак не понимал что в нём есть от неё. «Ты луна, милый» — говорил Минги, когда его волосы развевались на ветру. Он был с Сонхва таким, каким его никто больше не видел — ни клубные сцены, ни сквер его элитного жилого комплекса, ни друзья со своими особняками и бассейнами. Сонхва кое-как грелся в одноэтажном доме с видом на мерцающий город и никак не понимал что в нём есть от луны. Она хоть петь умеет? Минги дарил ему шляпы и говорил, что Сонхва красив, когда в его глазах не отражается солнце — когда они тёмные как ночное небо, таинственные и даже пугающие. Шляпы: болеро, панамы, феодора, борсалино и даже ковбойские с вогнутыми полями — Минги примерял на него всё. Сонхва не мог быть луной, потому что луна не носила шляп. Разве луна курила бы шоколадные сигареты, страдая у окна? Минги мог что угодно ему говорить, кивая, чтобы Сонхва приставлял взгляд к светлым прядям, спадающим с его головы, мог сколько угодно находиться здесь, кормя его ложью о том, что у него милейший дом, или приводя к себе — всё это не доказывало его любовь. Это ни о чём не говорило, увы, и Сонхва курил, не в силах опустить глаза, приземлиться. Он не подумал бы, что может быть таким — плакать о ком-то. У него раньше не было сердца. К Минги его привело наивное желание попасть в круги золотой молодёжи, найти там таких же бессердечных друзей и насладиться жизнью, что была недоступна здесь — в стеклянной пепельнице, в открытом окне, в незаправленной постели, где наволочка не просыхала от слёз. Минги оказался потрясающим; он танцевал не только то, что полагалось на сцене; танцы действительно можно было назвать его страстью, и он умел, кажется, всё — и стоять на голове, и высоко прыгать, кружась, и обожал ещё парные танцы. Сонхва, раньше ничего не смысливший в них, знавший разве что вальс со школы, танцевал с ним — болеро, и танго, и румбу, и свинг, и просто дрыгал конечностями, когда удавалось выпросить у Минги чтоб они хотя бы на час в тускло освещённой студии забыли, что нужно соприкасаться грудью и рукавами. Сонхва не мог быть луной, потому что луна не танцевала. Луна знала только небесную музыку, мелодии звёзд и покоя, которые для Сонхва были так же непостижимы, как для неё — прикосновения, полные страсти. Минги восхищался движениями его тела и говорил, что он превосходно чувствует музыку, что Сонхва и года хватит учиться, чтобы встать на сцену рядом с ним. Сонхва ничего не оставалось, кроме как смеяться, ломая домиком брови. Минги умилителен когда врёт — и оттого ещё больнее. Сонхва всего лишь ничтожный человек. Только люди могут скучать по вранью. Минги врал безупречно; ложь сверкала как поддельный бриллиант — ярче настоящего, и манила к себе, как это не делало бы ничто правдивое. У Сонхва в голове, вероятно, в какой-то момент произошёл сбой. Все: друзья, старший брат, соседи в городке — говорили, что Минги и Сонхва отлично подходят друг другу. Сонхва — пара фальшивому бриллианту, второй такой же, выросший далеко отсюда и стремившийся теперь занять своё место среди подлинных драгоценностей. Даже Юнхо, с которым он однажды связался, чтобы попытаться забыть, тщетно, конечно же, о серебряных цепях на шее Минги и однажды увиденный на бицепсе блестящий ремень, рассмеялся, когда Сонхва всё-таки сдался, рассказал про Минги и показал их фотографии из клуба. Сонхва тоже хотел дать всем понять, что Минги у него не один, быть сволочью на публику, связаться, может, даже с большим числом человек, чем Минги сам. Но Юнхо отступил без лишних слов, хотя Сонхва просил его этого не делать. С Минги он сверкал так же ярко; его шкаф был набит всем, что только можно купить за деньги. Минги любил когда он был похож на облако, на тёмный ночной туман, рассеивающийся от одного шума проходящего поезда. Он одевал Сонхва с ног до головы, и купил ему новый огромный шкаф, и набил его болеро, длинными юбками и разноцветными брюками, которые делали Сонхва похожим на цветок, — и там был ещё греховного вида боди из кружева, который однажды ночью чуть не оказался разорван. Сонхва не мог быть луной, потому что луне хорошо было без всего, самой по себе, ей не нужно было ни болеро, ни танцы, ни шляпы, и ей, уж точно, не нужен был Минги. Луна увлекала своей бредовой томной песней, перемещаясь по небу, но Сонхва наконец оторвал от неё взгляд. Это оказалось тяжело, пусть он и не был оборотнем. В тёмной комнате Сонхва решил, что с него довольно белого. Было кое-что, что могло бы подарить ему радость сейчас — огонь. Синее пламя, в котором сгорели бы мысли о Минги. Сонхва вышел во двор, держа в руках белую паутину, которую Минги любил поправлять на его плечах, — болеро, сшитое из воздуха. Оно валялось у постели и попалось, как говорят, под горячую руку; Сонхва не забыл взять спички, и совсем скоро его рука стала горячей в буквальном смысле. Рукав сворачивался, медленно темнея по краю, тух от ветра, но Сонхва упрямо поджигал снова, и огонь наконец взялся, когда боковой край лёг под плечо, радуя Сонхва прозрачным оранжевым огнём. Он вздыхал и невольно думал о том, что Минги мог бы сказать обо всём этом. Некоторые искусственные бриллианты поцарапать довольно сложно — на Минги наверняка не останется и следа. Сонхва любовался пламенем, начавшим уничтожать боль, и изредка кашлял. Гул рингтона, раздавшийся из открытой двери в дом, заставил его подняться. — Чёрт, — выдохнул Сонхва. Ему пришлось притоптать пламя; он повеселился, издеваясь над воротником. Можно, конечно, было остаться здесь, но он боялся, что это звонят с работы. У других жизнь всё ещё рутинно продолжалась, пока он занимался ерундой на своём заднем дворе. С той стороны слышен был шум дороги, врывающийся в машину из открытого окна. — Ты дома, ангел? Сонхва охнул тихо и замер. Он стал лихорадочно вспоминать есть ли на кухне что-нибудь сладкое. Кусок чизкейка? Сухое печенье? Нет, Минги не любит такое. Если он ещё далеко, Сонхва мог бы забежать в кондитерскую неподалёку, пока вечер ещё не укатился совсем. Там были вишнёвые пирожные «Болеро», от которых они оба были без ума. — Хва-я?.. Я тут просто недалеко, и у меня совершенно случайно есть кое-что для тебя, поэтому если ты… — Да, я дома, подожди чуть-чуть!.. Он побежал на задний двор, снося мебель, и поднял белую паутину, выпачканную в пыли. Его любовь такая же: её можно аккуратно отстирать, и ничего не будет напоминать об этом вечере, кроме собравшегося по краям рукавов тёмного шва с маленькими шариками. Сердце Сонхва находилось за стенами, прямо как он сейчас — за забором от улицы, но билось, как и другие. Минги любил его слёзы, но ему вряд ли понравилось бы то, что их природа так меланхолична. — Хва-я? Ты плачешь? — Нет, я… — Ц-ц, ангел, ты не мог соскучиться по мне, — Сонхва мочил свои щёки отчаянной нежностью, которую только что пытался сжечь. — Мы же виделись на выходных. — Ты… приезжай быстрее. Пожалуйста.