Самоубийца

      Наэги нервничал, но не мог сдержать улыбки, переступая порог академии. Он прекрасно понимал, что это заведение ему не подходит ни по знаниям, ни по возможностям, ни по статусу, но внутри всё же теплился огонёк надежды, даже некого предвкушения. Ведь здесь и сейчас удача сыграла как нельзя лучше, дав обычному парню особенный подарок — письмо для поступления. Вот только счастливчик не учёл одного: билет был в один конец.       Казалось, мир сошёл с ума: внезапная потеря сознания в коллективном безумии, изменённый до неузнаваемости интерьер Пика Надежды, убийственная игра, медведь-робот вместо директора... Всё это накладывалось друг на друга, смазывая итоговое впечатление и смягчая удар по рассудку. Макото не удивился своему пробуждению, вытерпел знакомство с учениками и с тяжестью где-то в области сердца осознал своё положение. В определенный момент возникла мысль:       «Ну давай, что ещё?»       С ним, как на зло, были одни идиоты: писательница с кучей комплеков, озабоченный мангака, гипертрофированный школьный дежурный, высокомерный наследник богатой компании — и этот список был непозволительно большим для их ситуации. Казалось, что никто кроме него не мог здраво мыслить. Здесь был ещё какой-то странный ясновидящий, не внушающий доверия и убеждённый в несерьёзности происходящего.       Именно так и началась игра — 15 учеников старшей школы в ловушке рехнувшегося маньяка. Почему-то факт, что почти все они — абсолютные, не придавал Макото уверенности. Их статус скорее тревожил счастливчика: он замечал, что среди них полностью отсутствовали взаимопонимание и сплочённость. Согласившись работать вместе, каждый второй продолжал твердить о недоверии, своей исключительности и даже заигрывал, пусть и на словах, но с возможностью убийства.       Всё это — сплошная головная боль. К нему – а может совсем наоборот – как-то сразу прибилась Саяка. Он помнит её ещё со средней школы, потому как они учились в одном заведении. Саяка — знаменитый айдол. Она всегда находилась в центре внимания, привлекая к себе окружающих своей красотой и ангельским голосом. Не приходится говорить, где Майзоно, а где Наэги, поэтому её откровения сильно удивили. Выразительная улыбка и серьёзный взгляд, утверждающий о телепатических способностях, быстро располагали к себе. С ней было приятно. Стараясь избегать привязанности, всё равно нет-нет, да проскальзывало:       «Вместе мы справимся».       Монокума говорил о возможности выпуститься, ввергая Макото в ужас и непонимание. Каждое слово, каждое правило «академии» ударяло по голове, оглушительно разрываясь где-то в глубинах сознания, дезориентируя. Он слабо сжимал кулаки, не в силах возразить или хотя бы сделать шаг назад. Когда первичный шок стал проходить, зазвучали возражения — ученики энергично накинулись на медведя с протестом. Степень и грубость высказываний могли отличаться в зависимости от уровня воспитания каждого из них, но несогласие выражалось в монолитном единстве. Макото же по-прежнему стоял, растерянно наблюдая за перепалкой. Дрожь не отпускала. Он не мог пошевелиться.       До него слабо доходила суть горячего спора, ему с трудом удалось уловить момент, когда Саяка тоже вступила в противостояние. Прогремевший взрыв, нацеленный на Мондо, лишь слегка пошатнул его прострацию. В реальность Наэги вернул раздавшийся рядом голос:       — Мы должны приспособиться. Выживает не тот, кто умнее или сильнее своих собратьев, а тот, кто умеет адаптироваться — он машинально повернулся, вслушиваясь, — сейчас мы не можем ничего сделать, поэтому, если вы не хотите умереть, вам придётся смириться с этим, — готического вида девушка с пронзительным взглядом спокойно и размеренно доносила свою точку зрения.       Только от её слов Макото пришёл в себя, начиная анализировать. Это не лишено смысла, но явно пораженческий настрой, в такой формулировке...       «Она абсолютный азартный игрок?»       Он ни на миг не мог поверить ей.       Не получалось объяснить, откуда взялась такая убеждённость, но что-то заставляло задуматься, подвергнуть высказанную стратегию сомнению и разбить, по крайней мере для себя. Она играла на публику, пока все не успели опомниться.       Для большинства тон и давящий взгляд азартного игрока казались правдоподобными, убедив в «соглашательской» позиции девушки. Макото сильно задумался об этом, сосредоточившись на Селестии. Она вскоре заметила его напряжение, также внимательно глядя в ответ. Макото подумал, какого чёрта он вообще так засмотрелся, но не отвёл взгляд. Гляделки прервались, стоило остальным начать расходится и заслонить собой обзор.       Он уходил в сомнениях, но постепенно собирался с силами. Больше нельзя теряться, нельзя поддаваться на провокации Монокумы. День обещал быть долгим и тяжёлым. Однако у выхода его застиг спор абсолютного байкера и наследника. Всё бы ничего, не решись он вмешаться. Мягкая и добрая натура редко приносила пользу, как и сейчас. Один удар пресёк слабую попытку пойти на мировую.       Подняться оказалось нелегко. Отмахиваясь от головокружения, как от не самого здорового сна, Наэги встал на ноги. В комнате преобладали красные цвета, стояли постель, стол с тумбочкой, закрытые металлическими пластинами окна. Свет лампы показался неприятным, смотреть получалось через боль. Видимо, это была одна из комнат общежития. Взяв ключ, он вышел.       «Сколько сейчас времени?»       В коридоре лежал красный ковёр, на тёмные стены падал тусклый свет. Выглядело мрачно. В табличках на дверях угадывались их лица, но сами рисунки казались довольно жуткими. Температура словно упала на несколько градусов, атмосфера угнетала. У входа в белую, слепящую на контрасте комнату стояла Селестия. Она, кажется, была увлечена чем-то сторонним, но сразу обратила внимание на Макото. Тот без задней мысли подошёл к ней:       — Селестия? — неуверенно обратился он.       — Наэги, очнулся? — начала она снисходительно. — Я удивилась, почему ты ходишь тут, неприкаянный. Но точно, Мондо. Ах, какая грубость. — её голос звучал артистично, выдавая её ознакомленность с манерами светского общества, а элегантная жестикуляция дополняла образ.       Макото невольно засмотрелся, пока не закружилась голова.       «Из-за удара, что ли?»       — Да, неприятно, — последовал неопределённый кивок. — Слушай... А где все?       — Мы решили осмотреть академию на предмет возможности выхода. Похоже, никто не добился успеха, — Макото ненадолго отвлёкся от разговора, осматривая будто выбеленное помещение, — Если Вам интересно, где остальные, то они в соседних комнатах. Мы решили разделиться для лучшего поиска. — аккуратная улыбка украсила её бледное лицо.       Селестия держалась ровно, её слова были выверены и поданы с правильным акцентом. Он не сильно уступал ей ростом, и она вела себя обычно, но всё равно возникало чувство, что ситуация далеко не под его контролем. Речь девушки словно усыпляла, и вот пальцы уже добровольно вверяют ей право на лидерство. Макото не возражал такому раскладу, то ли не решаясь тягаться с королевой азартных игр, то ли попросту доверяясь.       — Ой, Макото!       Саяка появилась из-за угла, едва не сбив двух учеников. Её взбудораженный вид наводил на предположение о удаче поисков, но идея быстро оказалась отброшена. Что-то подсказывало, что она лишь надеется на успех остальных.       — Я верю, что другим повезло больше! — уверяла Майзоно.       — А? — Макото на миг растерялся, впрочем, быстро сориентировавшись. — Ну, я могу только довериться вам. — под коркой болезненно кольнуло, губы измучено растянулись от уха до уха.       Селестия неопределённо повела головой на небольшой диалог:       — Другим повезло, говоришь?       Собрание в столовой не принесло хороших новостей. Конечно, каждый отчитывался перед остальными, что он узнал: У нас достаточно еды. Есть все необходимые для человека удобства. Нашли схему академии. Но всё это — мелочи. Настолько несущественные, что с трудом улыбаясь, как бы выражая одобрение, Макото думал:       «Им остаётся только храбриться. Теперь придётся признать, мы в ловушке, и пока ничего не можем сделать».       Все понимали ситуацию, но старались не выдавать испуга. Это было правильным решением, ведь нельзя играть на руку Монокуме, ему их страх услада, как обычному медведю мёд. Хотя и результат собрания признали неудовлетворительным.       У Саяки играли желваки, лицо помрачнело, брови чуть нахмурились. Глаза неподвижно смотрели в одну точку, не выражая эмоций, но Наэги заметил, как в них дрожал зрачок.       — Саяка? — позвал он.       Девушка сразу среагировала, буравя парня взглядом бездонных синих глаз. Макото застыл. Что он мог сказать? Что мог сделать кто-то вроде него, когда их жизнь превратилась в страшный кошмар и стала зависеть от воли пресловутого директора-робота?       — Не бойся, — не громко, но достаточно уверенно сказал он, — ничего не бойся. Мы выберемся обратно, на свободу.       — Прямо как тот самый журавль, — тихим голосом проговорила Майзоно.       — Что?       — Н-ничего! — её глаза зажглись, удивляя и даруя всеохватывающее спокойствие.       Макото кивнул, предлагая пойти, и неожиданно взял её за руку. Смелости хватило на короткий промежуток, щёки зарделись, а сам он стыдливо смотрел в сторону. Замешкавшись на секунду, айдол крепче сжала ладонь, едва не побежав вперёд. Этой ночью плохо спалось, пришлось много думать, но о хорошем. ***       Счёт перешёл на дни. Они не ощущались мучительно долгими, просто были и шли свои чередом. Не хотелось думать, сколько времени прошло, сколько ещё пройдёт. Такие мысли отягощали, хотели утянуть глубоко на дно. Постоянная злость — реальная или же наигранная, всяко лучше оцепенения или страха. Лучше бессильно скрежетать зубами, чем затравленно смотреть на каждую камеру.       Жизнь в академии шла, словно ничего не изменилось, только безмолвное клеймо заключения нависало над учениками. Им требовалась какая-никакая регулировка, распределение обязанностей и их исполнение, поэтому каждому приписали определённое занятие на каждый день. Так Макото оказался на кухне.       Деревянные ящики ломились от обилия продуктов, под витринами лежало всё — от аппетитных кусков мяса до сладостей. Стоял приятный аромат множества специй, сводя с ума своим запахом. Также был передовой инвентарь: плиты, духовки, фритюрница, ножи на все случаи жизни, набор для суши. И всего всегда было в достатке: фруктов от яблок до хурмы, овощей, приправ, стаканов и тарелок, лимонадов всех сортов и разливов, клубники в шоколаде, горького шоколада, белого, с орехами, с изюмом, клубники и изюма без шоколада, соусов и других добавок. На удивление не было ничего некачественного. Фрукты без червей, непросроченные, без брака и всегда спелые. Начинало казаться, что утопия стала реальной, а он пропустил это.       — Монокума оказался весьма щедрым, — оценивающе проговорила Селестия.       Люденберг выпало работать с ним в паре, но Макото мало на неё надеялся. Для утончённой натуры марать руки ниже собственного достоинства.       — Здесь есть всё, — протянул Макото.       — Почти всё, — она окинула взглядом расфасованные виды мяса, — некоторого не хватает.       «Страшно представить, о какой экзотике она думает».       — И с таким количеством еды они хотят, чтобы им её ещё и готовили?       — Ну, всё же есть сырое - идея так себе, а готовые блюда нам не предоставляют, — он вздохнул.       Радовало одно — выбор меню целиком и полностью лежал на поварах. Если каждый сделает пожелание, то ему никаких навыков не хватит всем угодить. Его кухонный талант, если среди абсолютных можно так выражаться, являл скромное и жалкое зрелище, способное понравиться разве что семье.       Он направился к столу, со всей серьёзностью и ответственностью подготавливая рабочее место. В этом Макото больше всего не любил, когда что-то идёт не по плану: бегать по кухне в поисках соли, переворачивать шкафчики из-за вовремя не приготовленной пряности, в середине процесса вспомнить, что чего-то не хватает и срочно бежать в магазин. Такие промашки — одна из немногих вещей, что злила парня, поэтому готовка проходила в условиях прусских порядков.       Игрок стояла позади, и не получалось понять, смотрит она с безразличием или интересом. Макото волосами на загривке чувствовал, что глаза впиваются не в интерьер, не в стол, а именно в него, и стараясь не подавать вида, продолжал заниматься делом.       — И-и-итак, Селестия, — глаза закатились от глупости начала, — чем ты занималась... — он запнулся на полуслове, понимая, как плохо прозвучит законченное предложение.       — До академии? — её голос скорее утверждал, чем действительно спрашивал. — Я играла в азартные игры и мне не было равных. Пасьянс, покер, даже обычные игровые автоматы — абсолютно всё. Будь то человек, искусственный интеллект или просто бездушная машина — они проигрывали мне. За такое простое и незатратное развлечение меня признали абсолютной и пригласили в Пик Надежды, — повествование сопровождалось скучающим видом, словно она совершенно не заинтересована в таких простых победах. — А ведь я даже не стремилась к этому.       «Я тоже не стремился, да и вряд ли сейчас нахождение в академии кажется тебе благом».       — Мне просто дано свыше быть абсолютной, но это так скучно, когда всё падает перед тобой ниц. Должно быть, Ваша история будет более интригующей, не так ли?       В голове почти родилась мысль, что сейчас, находясь здесь, взаперти, Селестия Люденберг, возможно, впервые в жизни проиграла, но столкнувшись с пронзающим взглядом точно наполненных кровью глаз, Макото не дал ей ходу. Она смотрела прямиком в душу, давила выразительностью, и он сдавал позиции. Глаза пронизывали, как рентген, их алый цвет бушевал в скромном пространстве зрачка, но не имел злости или бешенства, только хладнокровие с чем-то ещё горело в Версальском пламени пожара. На ум приходили слова, что если смотреть в бездну, то бездна начнёт смотреть в ответ. — Нет, конечно нет, — наконец произнёс Макото, — мне просто непропорционально повезло, моя жизнь для тебя будет скучной, — только сказав, до него дошло, что Селестия обращалась к нему на вы.       — Думаете, у остальных интереснее? — с выражением, похожим на растерянность, поинтересовалась она.       — Пожалуй, так оно и есть. Их ждёт не Пик Надежды, а весь мир.       Смотря на её обескураженность, даже дышать становилось легче. Макото уже понял, что её коронный взгляд — страшное оружие, поэтому его прекращение было облегчением.       — Да, — сомнительно протянула она, — ведь Вы совсем обычный. — странным тоном Селестия закончила.       Наэги напрягся, разгадывая значение её слов. Она к чему-то вела или намекала? Эти пространные диалоги никак не укладывались в единую картину, она вечно что-то недоговаривала и обрывала. Порой казалось, что Люденберг просто бросала фразы невпопад, но всё же выбивала из равновесия. Может он надумывает лишнего?       На столе готовы ингредиенты, под рукой соевый соус для мисо-супа. Макото промывал рис, пока Селестия продолжала невозмутимо наблюдать. Он не был против заняться всем в одиночку, ведь готовка была ему в удовольствие, но хотелось как-то привлечь девушку к процессу, расшевелить её. В конце-концов, будь для неё приглашение поучаствовать дурным тоном, то плохой пример заразителен!       — Как же здесь жарко! — она вовсю размахивала веером.       «Откуда только она его взяла?»       Макото, не поворачиваясь, повёл головой. Плиту только включили, вся духота ждёт впереди, стоит ему войти во вкус.       — Селестия, — после обращения, по своей привычке, он замолк на пару секунд, — ты можешь присесть. — М-м-м, не думаю, что тут есть место, — она осматривалась с раздражением.       — Не здесь, в столовой, — рука, как бы наотмашь, указала в сторону.       — Вы предлагаете мне уйти? — голос стал тише, в нём отчетливо звучали вкрапления вызова, а после повисла угрожающая тишина.       — Просто подождать, — он сглотнул, занимая руки работой, чтобы спрятать волнение, — готов поспорить, я справлюсь лучше, — договорив, он затаил дыхание.       «Я сейчас стану тем недостающим видом мяса». — он внутренне кричал.       Ему не ответили. За спиной молчали, заставляя вслушиваться сквозь всплески воды. Капля пота скатилась по лбу, на глаза упал мокрый волос. Несмотря на глубокое, размеренное дыхание, застучало сердце. Раздались шаги. Селестия появилась в поле зрения, вставая рядом. Выразительно стрельнув в напарника обещанием страшных и мучительных последствий, она взяла в руки продукты, принимаясь за закуски. Макото улыбнулся, провокация удалась.       Всё время у конфорок ему пришлось терпеть гонения и придирки со стороны Люденберг. Ярость Её Величества карточных игр не имела предела, постоянно выливаясь в «ни-разу» не специальные уколы шпилькой, удары по рукам за любой промах, использование в качестве «принеси-подай» и зачитывание лекций-рассуждений на тему ренессанса и античности. Макото выносил всё с улыбкой, словно не замечая неуступчивый нрав. Его радовал сам факт совместной работы, а то, что Селестия ворчала, но заинтересовано участвовала в ней, приводило в восторг. Признаться, вид её творений напоминал произведение искусства, и Макото мог лишь поражаться неочевидному таланту.       — Мы смогли потратить на это время, по крайней мере, — она подводила итоги. — Конечно, я не прикладывала усилий, но из под моей руки не выйдет посредственности.       Макото искрение улыбнулся в ответ.       — Селестия, — он всегда звал её по имени, ломая язык об фамилию, — спасибо за помощь!       Он поклонился, и не дав ей убрать удивлённое выражение, вынес две чайные кружки. Она умела заставлять испытывать чувство вины, даже если её и в помине не было. Аромат чая мгновенно привлёк внимание королевы лжецов. Переглядываясь между подносом и счастливчиком, она благодарно кивнула, словно специально с изящной сдержанностью. Сложенные трубочкой губы намекали на терпеливое принятие презента, как думал Макото. Вид его одноклассницы казался очень задумчивым. Поднеся кружку, предварительно вдыхая аромат, Селестия сделала глоток. Макото весь замер, обжигая пальцы о свой стакан. Люденбрег умиротворённо отпила ещё и поставила обратно на стол. Лукавая улыбка взыграла на бледно-румяном лице:       — Спасибо, Макото. Выходит, ты небесталанный. ***       — Счастье, — говорил он, — есть ловкость ума и рук.       «Все неловкие души за несчастных всегда известны».       Пальцы, пробиваемые мелкой заламывающей дрожью, сжимали край простыни, стискивали наволочку, наматывали на кулак до боли в ногтях, желая продавить. Макото старался не плакать. Кусая сжатую в ладони ткань, он совершенно не слышал крика, только горло саднило и царапало. Сутулился, одними губами выводя слова, фразы, но ни говоря ничего ясного. В лопатках ломило спину, словно от глухого удара бейсбольного мячика, отдавая в рёбра, в руки, в голову. Казалось, сознание держится на последнем дыхании, бессильно стараясь осмыслить испытываемые муки и понимая, что эту боль не с кем разделить.       «Как удивительно, — думал он, — наедине нам стало вдруг неловко».       Её вид по-прежнему стоял перед глазами, несмотря на старания не думать, не вспоминать. Макото не мог в одночасье выбросить всё из головы, помня теплоту прикосновений, ощущая запах тех духов и незримое присутствие и некое постоянное напоминание, что она была. В комнате идеальный порядок: начищенный до невозможного блеск, в ванной запах освежителя и химии. Но в каждом движении здесь, идя по полу, лёжа на кровати, он чувствует частичку того, сейчас кажущегося бесконечно родным и близким.       «Я умер сегодня, — понимает он. — Сегодня, двадцатого числа, я убит во второй комнате по правую сторону».       Мигала потолочная лампа. У Макото слегка расширились зрачки, в ушах, перебивая писк, звучал электрический треск, а глаза слезились от непостоянного света. Горячее дыхание проходило по сухим, поджатым губам, руки распластались на кровати в форме креста, находясь в полусжатом, но расслабленном состоянии. Из груди вырывалось тихое дыхание, зарёванные всхлипы смешивались с хрипотой и свистом, нытьё в плечах и позвоночнике, невыносимая мигрень. Только одинокие слёзы скатывались по виску, чей горячий след передёргивал весь организм, теряясь в бакенбардах. От однотонного потолка всё плыло, сливались во едино люди, кони, тени. Душил накрепко застрявший в горле комок, словно опять вынуждая проглотить непереваренный ужас этого дня. Без конца вспоминались моменты здесь: взаимопомощь, общение, шутки про телепатию. Время с ней прогонялось в голове, раз за разом раня и приводя к одной концовке. Изнывая от несправедливости и от того, как всё чудовищно неправильно, как легко всё случилось, Наэги задавал вопрос: «за что?», понимания, насколько жутко близок ответ:       «Я...»       На налёжанном месте нагрелась спина. Впервые за всю жизнь, в жаре застёгнутой кофты, Макото ощутил, как болит сердце. Это режущее ощущение при каждом вдохе становилась всё сильнее и словно удалялась в коридорах мозга сверлящая голову боль, будто уходило то, чем он жил последнее время, и непропорционально громко надрывалась мольба: успей остановить и впиться в её сердце крепче словами любви, пока не утекла вода. Зубы, поискусав кожу щёк, неприятно разомкнулись, избавившись от напряжения. Веки скользнули вниз, прикрывая глаза. Слышалось жужжание и мерцание лампочек, хотя нигде более такой проблемы не получится найти, ни перебоев с проводкой, ни не подошедшей в проём двери.       Несколько следующих часов занял сон, который правильнее будет назвать беспокойством и метанием. Кошмары периодически вырывали из убогого, но отдыха, что ещё больше выматывало. Он вскакивал посреди ночи, взмокший и запыхавшийся, совершенно ничего не понимания. Видел Саяку — бледную, тусклую, мёртвую и давился слезами. Смотрел на Леона, нашедшего смерть в жестокой казни и не мог остаться равнодушным. Стоило отойти, успокоиться, снова прилечь, как появлялся кукловод и говорил убить.       Ночь была страшной и бестолковой. Сидя на краю кровати, Макото пялился сквозь темноту на дверь ванной, преодолевая захламленность восприятия. Даже думать о постели стало тошно.       «Покой нам только снится».       До подъёма было ещё прилично времени, но оставаться в пределах общежития не представлялось возможным. Он практически бежал оттуда, судорожно оглядываясь, вздрагивая от каждого шороха в полумраке. Ему мерещилось нечто в потёмках коридора, везде возникали образы, тянулись руки, мигали вытянутые зрачки.       Его рубило наповал, казалось, что прямо сейчас он рухнет без памяти. Но у входа в столовую Макото остановился, запыхавшись осматривая слегка освещённое помещение. Здесь имелись хоть какие-то рабочие лампы, через окна внутрь проникал механический свет. Сердце прыгало и рвалось наружу, от бега мутило и шатало. Не хорошо нарушать негласное правило, но он ничего не мог поделать, что в действительности не давало оправдания. Ему нигде не было спасения. Выпрямившись, отойдя от марафона на короткую дистанцию, Макото глубоко и свободно вдохнул. Основная кухня закрыта, но часть еды могла остаться в столовой. Голод с аппетитом отсутствовали, но в ожидании рассвета заняться нечем. К тому же, с утра до окончания суда времени обедать не нашлось.       Внутрь он входил растрёпанный, по-прежнему не находя себе места, то и дело смахивая слёзы. Покачиваясь, по-солдатски вышагивал, тянулся вперёд носками, наступал на пятки с громким эхом. У стен без окон разливалась непроглядным пятном тень, мрак покрывал всё, кроме центральных столов. Он выходил к ним, как на театральное представление, неловко появляясь из-за кулис прямиком к свету прожекторов. Скудное освещение всё больше сходилось над головой с каждым пройденным сантиметром, артистично стучали «каблуки» кроссовок, в остальном стояла полная тишина. Хотелось услышать каплю воды, тиканье часов, чьи-то голоса за стеной, но не кузнечик, не «кузнечика» играть не собирались.       — Значит, Макото, — он услышал голос, уже садясь за стол, — я думала, ты дал слово.       Наэги неаккуратно дёрнул руку, задевая скатерть. Со стола слетели солонки, разбилась стеклянная подставка под салфетки, звякнули неведомо откуда взявшиеся столовые приборы. Испуганно уставился на источник звука, соображая — что говорит Селестия. Она стояла в правой части столовой, держа поднос с десятком горящих свеч и чем-то ещё. Слабый блеск огня бегал по лицу девушки, интересно играя с её кожей. Тёмное платьице, хоть и проглядывалось, но фактически скрывалось на общем фоне, чуть лучше видны два завитых хвостика и на секунду мелькнувшие глаза. Ему показалось, что они сверкали в ночной темени, насмешливо исчезая и появляясь.       «Ведьма ж, ну глянь, ведьма».       Всё ещё находясь под впечатлением, парень отмахнулся, упираясь локтями в стол и пряча лицо в ладонях. Глубоко вдыхая, перебиваясь истеричными смешками, смахивал седьмой пот. Негромкие ругательства сыпались на проклятый день, жалостливо убивая свои нервные клетки. Готический образ в полумраке, да ещё и в окружении свечей заставлял стынуть кровь в жилах.       — И что ты здесь делаешь в такой час? — она бесшумно подошла к столу.       Подняв голову, Макото засмотрелся на представшую картину. Каждый брызг пламени от слабого дыхания, игра света и тени на освещённой шее, прыгающие пряди волос, то выходящие на свет, то скрывающиеся в ночи и завораживающий взгляд, острее любого ножа.       Он подумал о всей крови, что увидел меньше, чем за сутки, а это было больше, чем за всю предшествующую жизнь. Пробыв недолго в академии, Макото сталкивался со страхом, который он преодолевал, опираясь на других. Боясь Монокумы, прислушивался к возмущениям Джунко, не зная, что делать, брал за руку Саяку. Он прокручивал у себя в голове последние двадцать четыре часа. Прошёл всего один день, превратившийся в три трупа. Перед ним стояла Селестия, которой Макото совсем не верил и которую очень ценил. Не существовало ни единого шанса, что когда-нибудь ему даруют ключик к ней настоящей, что ему позволят открыть ящик Пандоры. Наэги осознавал это. Но нутром чувствовал, насколько непростые эмоции она испытывает, что что-то важное в проходящие секунды прячется за маской спокойствия абсолютного азартного игрока, и испытывал смутное чувство дежавю.       — Присядь, пожалуйста, — он заговорил невпопад. — Прости, не хотел нарушать правило, забылось что-то... Это только на этот раз, извини. — ему не было разницы, что Люденберг тоже здесь в неположенное время.       Селестия продолжила стоять.       — Ну что ж, Макото, — не получалось понять, говорит она с укором или пониманием, — ты расстраиваешь. Если даже ты не держишь слово, то что думать об остальных?       Стол украсили свечи, немного печенья и две кружки.       — Мне стало страшно плохо, поэтому пришлось покинуть комнату. Наверное, я горевала о подпольном турнире, что должен был пройти в эти дни, и который я пропустила. Для моих соперников это единственный шанс выиграть и потешить своё эго.       Макото заметил, что только над одной кружкой шёл пар.       — Со мной не случалось ничего хуже за последнее время, — Селестия продолжала.       Наэги перевёл взгляд к слабо проглядывающимся рядам белоснежных зубов девушки, про себя повторяя последние её слова. Не возникло злости, несмотря на всю циничность и слабые возражения сознания о страшной трагедии, Макото позволил себе слабую улыбку, он был рад за неё.       — А мне казалось, что Вы хотите отбросить всё связанное с прошлым, то есть приспособиться.       — А мне казалось, у тебя есть наивное желание бороться с нашими обстоятельствами, — она подвинула обе кружки к середине, одна была пуста. — Но как видишь, я продолжаю жить здесь и пользоваться всеми имеющимися возможностями для комфорта. Ты же даже не можешь соблюсти правило, призванное противостоять осуществлению этой игры, — жестикулируя, палец с перстнем рассёк воздух, словно пройдя по шее Наэги.       Все её слова настолько фальшивы, насколько зеркальны прозвучавшие обвинения.       — Нет, — он оборвался, поджимая губы, — конечно, это невероятно печально, но то, о чём я думаю, то, что в моей голове... это не грустные мысли, — удивительно легко было поднять глаза и не отвести, — это скорбь по погибшим.       Макото взял несколько свеч, не заставляя девушку тянуться через весь стол.       — Они хотели убить Вас, — заметила Селестия.       — Во всём виновата убийственная игра, поэтому я не опущу руки, — он выпрямился, собираясь с мыслями. — Я знаю, будь у них возможность, никто бы сегодня не умер, и поэтому нельзя мириться с Монокумой. Вы можете приспособиться, но когда я... мы найдём возможность вернуться к привычной жизни, у вас не останется выбора, кроме как пойти с нами. Так что я не сдамся хотя бы... да ради Вас.       Люденберг улыбнулась.       — Как насчёт.. — взяв кружки, она перелила в пустую половину горячего напитка, — нам выпить чаю? ***       «Снова и снова, — он пространно рассуждал. — Неужели они будут гибнуть снова и снова?»       Новое убийство, бесчестное и подлое, произошло спустя несколько недель не без помощи нового мотива от Монокумы. Макото хотелось всецело и полностью верить в своих одноклассников, но попытка «выпуститься» предстала пред ним неоспоримым фактом. Разве они не видели смерть Саяки, Джунко и Леона? Разве не они боролись на первом суде против грязного умысла, гнусной попытки пожертвовать десятком чужих жизней за призрачное спасение собственной? Разве заслуживали Майзоно и Фуджисаки смерти?       В голове не укладывалось, как? Почему? Для чего? Да и кто, подумать только! Мондо! Мондо, ненавидящий самоутверждающихся за счёт тех, кто слабее, убил беззащитного Чихиро. Дело прокручивалось, как запись на плёнке, поражая злобой, той ничтожностью мотива и порыва, побудившего к нему. Настолько отвратительно и бессмысленно, что Макото выходил из себя, трясясь от гнева.       Суд кончился. Все разошлись по комнатам, спеша забыть случившееся. Наэги методично делал перекус на кухне, находясь вовсе не здесь.       Суд кончился. Приговор не принёс им нечего. Если в первый раз пришлось хлебнуть и страха, и боли, и горечи, и предательства, и разочарования, то сейчас изменился только список живых учащихся в планшете. Весь мотив, само разбирательство, убийца, жертва, приговор — всё абсолютная, страшная бессмыслица.       Суд кончился. Не наказали виновного, нет. Не отомстили за Чихиро. Единственными мучениками и получившими наказание стали те, кто действительно страдали. Ими были участники убийственной игры в Пике Надежды. Казнь, на самом деле, предназначалась им.       Макото сжимал выступы деревянного стола, смотря на простенький бутерброд. Мондо, Чихиро и Киётака, обстоятельства сошлись клином таким образом, что невозможно разделить их тяжесть. Меж тонких ломтиков хлеба лежал кусок ветчины, немного зелени, соус. Думая, что испытывал Фуджисаки в последние минуты, смотря на полное отчаяния лицо Овады, слыша крики Ишимару, Наэги совершенно забыл о главном, ненадолго отключился от сети, вернувшись в реальность лишь наблюдая казнь. Восемь часов огромной нагрузки и последующая переработка в... Плавленый сыр стекал с краёв, прилипая к блюдцу, разливаясь по окружности, дыша паром всё ещё не застывшей структурой. Макото вырвало.       У бассейна никого не было. По пути тоже не встретилось ни единой души. Двери раздевалок, на сей раз, плотно закрыты. Не в них, не за пределами не осталось намёка на тело.       «Тело ненаглядное, родное!»       Почему это случилось? В четырёх стенах становилось тесно. Одна лихорадочная мысль плотно засела в сознании, продолжая повторять этот вопрос: почему, почему, почему? Он старался держаться спокойно, ровно, но ритм дыхания неумолимо ломался, тело начинало колотить. Пытаясь смириться, дышал всё чаще, до солёного привкуса во рту кусал губы, всё шло кругом. Макото шатало из стороны в сторону, а после он упал на колени, заваливаясь на бок и больно ударяясь. В лежачем положении, немигающим взглядом сверлил оставленные на полу гантели. Прошло немного времени, прежде чем поднявшись, они оказались в руках парня. Наэги тупо уставился в камеру, смутно помня о пулемёте за спиной. Он больше не даст ему увидеть их страданий. Рука поднялась к потолку, замахиваясь.       — Наэги-кун, здравствуй,       Он сразу узнал голос, на этот раз. Она всегда появлялась, когда нельзя было ждать, зачастую совпадая с необходимостью вмешательства. Понятное дело — его поза выдаёт желание совершить столь глупый поступок. Стало неимоверно тоскливо. Именно перед ней Наэги всегда находится в убогом положении.       Замереть с занесённой рукой на снаряд выглядело весьма глупо. Осознав всю нелепость ситуации, Макото опустился и аккуратно вернул всё на место, но продолжал стоять спиной. По излюбленной привычке Селестия не продолжила говорить, с удовольствием следя за обескураженностью собеседника.       «Поприветствуй хотя бы, — рассеяно размышлял Макото, — выпутывайся как-то, эх-х-х-х».       — Селес, — улыбка сейчас ни к месту, но парень не смог справится с собой, — можно задать тебе вопрос? Будь серьёзна, но можешь не отвечать.       — Как ты пугаешь, Наэги. Хорошо, у меня как раз тоже есть вопрос. Я слушаю.       — Почему это случилось? — не зная, как скрыть неловкость, рука потянулась к затылку. — Я понимаю, они не могли отказаться от жизни, не могли приспособиться. Я понимаю, ну... Твою точку зрения. Но если говорить с моей: я ведь тоже не отказывался, но не стану убивать.       — Человек — животное по своей природе, ему не чужда жестокость, — сказала она без эмоций.       «Нет, не животное. Ну, кхм, животное, конечно, но совсем не то, о которым ты говоришь. Совсем не такое».       — Но знаешь, говоря о тебе, — Селестия неожиданно продолжила, — давление. Страх быть убитыми, два мотива и напоминание о собственной ничтожности, — она пропела последние слова, — скажем так, «вынуждает» их сломаться. Выигрывает по качеству.       Макото кивнул.       «Сломаться. Сколько ещё людей не выдержит? Сколько ещё придётся сопротивляться?» — он не хотел делиться тревогой.       — Пойдём отсюда? — Селестия отошла от двери, пропуская вперёд.       В тёмных коридорах вечно не хватало света, светильники немногочисленны, люстры на высоких потолках банально не добивали, чтобы осветить всё пространство. Двери и комнаты на этаже — новое пространство, фактически новый мир. Правильнее сказать, новый вольер.       «Новый формикарий».       Макото понимал: каждый новый этаж, каждая новая комната, каждая возможность продвинуться дальше — это шаг к свободе, к долгожданной цели. Их исследование, поиск предметов и тайных лазов, ответов на вопросы и тайны — дело, которому полностью отдавались, как нерушимой гарантии спасения. Но Монокума игрался. И хоть голос в голове твердил, что нужно сохранять надежду, от себя никуда не деться. Рефлексируя по ночам, Наэги признавал: всё безрезультатно. Три этажа метаний в подготовленной маньяком ловушке. Три этажа, как результат пяти жертв. Идя вдоль стен академии, по дорогому и высококачественному ковру средь десятков дверей, Макото мог думать лишь о смертях, которые их открыли.       — Кажешься обеспокоенным, — проговорила Селестия, заставляя собраться, как в строю на параде. — я хотела задать вопрос, если позволишь.       Глубоко задумавшись, он несколько потерянно мотнул головой, сумбурно вспоминая разговор ранее, но не смог найтись с устным ответом.       — Ты примешь ответственность, — она выдержала МХАТовскую паузу, — за нашего ребёнка?       Всё размышление за секунду как рукой сняло, оставив Макото наедине с шоком, растерянностью и судорожными попытками вспомнить, когда у них вообще мог появится ребёнок. Он так и замер на месте, где оказался настигнут поразительной новостью. Люденберг деловито скалила зубы, перебирая пальцы в ожидании ответа. У Наэги высохло во рту, очень хотелось вытереть пот, но в кармане не оказалось платка.       — О-о чём ты, Селес? — он почти взмолился.       — О чём? М-м-м, должно быть, я перепутала письма, — она серьёзно рассудила.       — Больше, пожалуйста, не ошибайся так. А то и у реального адресата сердце не выдержит, — дрожащим голосом просил Макото.       Оправляясь, он созерцал полное хитрости лицо Селестии. Удивительно, как легко он попался на столь очевидную уловку. Она хоть и выбила из колеи, но тем не менее отвлекла от не самых солнечных мыслей, роящихся внутри. Она всегда как-то отвлекала, будто бы была неравнодушна к происходящему. Ведь правда, всегда готическая леди приходила, как, зачастую, единственное спасение. Кто бы захотел ему помочь? Кому бы он открылся?       «А кто поможет ей?»       Миниатюрная, даже сравнивая с ним, считай девочка. С неоспоримым талантом, но кому-то смог помочь абсолютный навык? Хоть кого-то спас? Нет, лишь помогал «запятнанному» настичь жертву. Аристократичное поведение, тонкий вкус, своеобразный взгляд на вещи, даже сострадание, пусть и специфичное, она не была лишена достоинств, качеств простого человека, личности. По сути, она такая же, как сам парень, как все ученики.       Ничто не могло уберечь от сумасшедшей игры, никто не имел страховки от смерти, но Макото видел насквозь, готов был поспорить, сделать ставку, что Селестия боится смерти, как он проиграть. Все действия, от правила не покидать комнаты после отбоя до чрезмерной осторожности во всём нацелены на безопасность, попытки избежать худшего. Она не могла знать, о чём он думает, но пристально следила и, казалось, подозревала. Чувствовала, что её секрет стал ему ясен, или же они просто стали слишком близко идти.       «Она хорошая. Хороший человек. Наверное, одна из немногих. С ней так хорошо молчать, но зато слова на вес золота. Как это всё сложно, как же ж хочется покончить с нашей ежедневной мукой. Может, я просто лезу вперёд всех или зазнался, но отчего-то кажется, что на меня... прости Господи, надеяться? Се-лес-ти-я. И в голове язык ломается. Думаю, я могу ей верить. Я должен, свято должен, как... как... как Иисус должен был умереть. Не слабаку заикаться о подобном, но Селестия, ничего не бойся. Я тебя не брошу».       Он ничего не произнёс вслух, да и для королевы лжецов такой льстивый подарок будет слишком сладким десертом. Пару раз сжал руки, раздумывая взять её ладонь, но и без того смущённый до покраснения ушей, наверняка не выдержал бы.       — Макото, — она неожиданно заговорила, степенно произнося имя.       — А? — счастливчик вздрогнул, путаясь в мыслях и реальности.       — Хочу поздравить, ты мой рыцарь ранга C, таких людей единицы, и все они верны мне до смерти. Будь и ты, — смакуя, с непривычным намёком на нежность говорила она, протягивая руку.       — Конечно, — Макото рассеяно лепетал, принимая кисть и целуя запястье. ***       Макото оцепенел, чувствуя, как пальцы бессильно цепляются за косяк двери. Парень с покорным обречением замер на вечно тянущуюся секунду, что показалось, будто застыл мир. Не вдохнуть, не шевельнуться — колени сами стали клониться к земле. Хотелось ничего не замечать вокруг: ни крови, ни бездыханных тел, ни очевидности преступления. Только холодные, расцветшие маком, налитые алым глаза, в которых он прямо сейчас сгорит.       «Не думай. Нет... Больше нет...»       Это была ужасающая ошибка, невообразимое недоразумение; будь хотя бы одно хлипенькое, сшитое белое нитками объяснение, он в то же мгновение готов принять, но он не мог ни объясниться, ни поверить в оправдание. Потускневшим взором метался от лежащих у брезента Хифуми и Киётаки к брошенному оружию и недавно державшим его рукам. Тонкие, изящные пальцы с перстнем в виде когтя орла впервые дрожали перед ним. Отчасти, он испытывал стыд за это.       На него словно разом навалились все возможные недуги, острыми лезвиями раня и терзая рассудок, особенно зудело чувство неотвратимости всего представшего. Можно упереться лбом и отрицать связавшую по рукам и ногам вину, только глубже погружаясь во мрак, но на Макото давило именно понимание того, что здесь произошло и выработавшийся за суды иммунитет к эмоциональным выводам. Не отточенный, но проверенный на практике ум со спокойствием и некоторой усмешкой подводил к неутешительному выводу, подливая горя в общий стакан.       Его разум светлел с каждым выдохом, но всё также не позволял заговорить. Больно, нестерпимое жжение раздувалось в груди, не давая сделать шагу, разомкнуть губ. За рёбрами так сильно рвалось наружу, что он точно бы расплакался, найдя этому выход хоть в словах, хоть в жестах. Он словно шёл по стеклу, которое стало трескаться под тяжестью шагов, все найденные мосты и тропы осыпались за спиной, пока идущий пролагал дорогу, вымощенную благими намерениями.       Они стояли друг перед другом лицом к лицу, несчастный абсолютный счастливчик и проигравший абсолютный азартный игрок. Селестия побледнела, при разделявшем их расстоянии и помутнении от волнения, было видно как нервно сжались её зрачки. Она выглядела поникшей: от опущенного подбородка до опавших хвостиков, от рваных движений до шокировано распахнутых век, от неровного дыхания до помятого платья. Сцена тянулась неприлично долго, словно Макото ждал слов от неё, хотя просто сам не знал, как можно начать.       — Как Вы не вовремя... зашли, — хрипло, неестественно зажато сказала она.       — Да, пожалуй,       Он не мог спокойно смотреть на девушку и сам не понимая зачем улыбнулся, тихонько всхлипывая. Страшно коробило: преступления, суд, дебаты, голосование, начало ка...       «Не говори мне, что было дальше, — он попытался перекричать себя, — я и так знаю, что было дальше».       Не пугала мысль, что позволь его убийство ускользнуть от раскрытия, она могла бы пойти на это. Он неожиданно ясно осознал кровную обиду, слишком сложную и личную, чтобы суметь сходу облечь её в речь. Но достаточно для понимания, сколь мерзкие замыслы нёс Монокума и до чего готовился доводить. Это не первый раз, но больнее всего донёсшийся уровень вероломства и корысти кукловода. Селестия никогда не должна была так делать, но сделал он.       Хифуми закашлял, судорожно сгибая руки. Наэги сразу бросился к нему в приступе надежды, - может быть, если отнести его в медпункт – при этом стараясь не думать, что Киётаку не вернуть. Ямада смотрел через отсвечивающие очки, беззвучно шевеля губами. Руки ощупывали тело в поисках ранения и когда пальцы коснулись чего-то мягкого и склизкого, у парня едва не сработал рвотный рефлекс. На «оконце» в затылке страшно смотреть, даже не имея представления о серьёзности травмы не трудно понять, что ему не выжить.       «Двоих. Без учёта грядущего, мы потеряли двоих. Как же ты смогла, как же? Как? Ямада явно получил удар сейчас, но ведь Ишимару? Когда же, когда? Если только..?»       — Макото, — она слабо позвала.       Парень резко поднялся, изумлённо глядя на окружение, пока что-то не пришло ему в голову. Он берёт молот, крепко сжимая рукоять.       «Антуаннета». — он думал о ненужном.       Слабость в руках. Сознание почти меркнет от ужаса задуманного. Макото, заговорщически, как маркиз де Ружвиль, опускается над Хифуми, сдерживая рвоту и панику. В спешке он подворачивает лодыжку, и электронный дневник ученика выпадает из кармана. Судорожно нащупывает вену, чувствуя слабый пульс.       За дверью слышны шаги, бесстрастный голос Тогами, вскрики Асахины. Нельзя позволить игре снова что-то отнять.       Люденберг смотрит напуганно. Пошатнувшись, ему начинает казаться, что зря она тяготеет к французской монархии, французская революция подойдёт ей куда больше.       «Ведь революция, как Сатурн, — Хифуми шепчет имя Ясухиро, — пожирает своих детей».       Макото заносит деревянный молот, не сумев сдержать слёзы, и бьёт по умирающему. Не смотрит, куда приходится удар. Что-то щёлкает или скорее хрустит. Голова, поддаваясь заложенной силе, безвольно запрокидывается назад, а киянка словно проходит куда-то вглубь черепа, продавливая любую преграду. Открыв глаза, парень тонет в разлившийся крови. Больше он ничего не слышал.       Стоит гам и суматоха, грохот упавшей статуи, кто-то торопливо входит. Его трясут за плечи, кричат и повторяют какие-то вопросы, аккуратно ощупывают. Чужие холодные ладони обхватывают горящее лицо, снижая силу, с которой ломит кости. Перед ним Селестия, она плачет. Звучит сигнал оповещения.       «Как хорошо, что сегодня умер я».