История Падшей Ланы

Парировать было нечем. Мать вынесла приговор, а мне оставалось только низко склонив голову лить слёзы на сырую, холодную как мурашки на моей коже землю. -Ты был грешен. Так понеси же за деяния свои, дитя моё, кару матери своей. И земля жалобно, словно от мучительной боли, простонав разверзлась под моими ступнями. И лишь свист в ушах, ветер и принятие неизбежного были моими спутниками в этом полёте. И лишь темнота подо мной была мне судьёй. 14 апреля 1942 Год. Я не знал сколько было времени. Не знал сколько пролежал в этом страшном, грязном, решающем для многих душ месте. Ветер за эти мучительно долгие века стал моим верным другом. Он нёс в себе новости разных настроений, горе и радость, слёзы и улыбки, тепло и холод, воспоминания и полное небытиё, много-много ещё чего, что перечислять я устану. Устал. Как же я устал. Небо только начало багроветь. Значит, было около восьми вечера. Впереди была сложная, непосильно долгая ночь. Я перевернулся с боку на спину и беспомощно глядел на разливающиеся по небу алые краски небосвода. А небосвод смотрел на меня в ответ. Смотрел так, как ему и пологалось смотреть. С призрением, злобой, ненавистью и высокомерием. Кто я для него? Даже не таракан, которого можно было бы убить ради забавы. Нет-нет, небосводу было бы мерзко марать об меня свою честь. В этом весь он-могущественный, грациозный, великий. Я восхищался им каждую секунду не смея сравнивать с кем либо или судить его за высокомерие. Правда, кто я такой чтобы судить небосвод? Кто я такой, чтобы вообще судить кого бы то не было? Ветер дунул в меня запахом крови и дыма приводя в чувства. Он (как и я впрочем) пропитался отвратительной вонью железа и гари. Валяться дальше было нельзя. Нельзя, ведь… Что? Мотивации волочить своё мерзкое существование не было, но и угаснуть изнемождённому сознанию позволить я не мог. Одежда на мне была пропитана кровью, потом и грязью. На ней плотным слоем осела пыль. Вещи неприятно липли к исхудавшему телу создавая ещё больше неудобств. Приложив силы я подтянулся на локтях и оглядел это место сново. Я видел его столько раз, столько раз обходил его раньше, но теперь место это было для меня не прежним тихим раем, теперь это пустошь, кладбище. Почему я называю «место» местом? Не могу позволить себе назвать пепелище-деревней, но назвать то, что раньше было моим домом-пепелищем так-же не осмелюсь. Лишь обгоревшие обломки возвышались над выжженной травой. Ничего уже не горело, но местами дым всё ещё продолжал струиться в алое небо. Чёрные, обожжённые ветки деревьев торчали в разные стороны прогинаясь у оснований от порывов жалобно свистящего ветра. Он тоже тоскавал, тоже плакал, тоже переживал утрату. Утрату страшную, несправедливую… Я отдёрнул себя от этой мысли. Кто я такой, чтобы судить что справдливо, а что нет. И я встал. Встал с трудом пару раз заваливаться на бок тревожа раны. И побрёл. Мне некуда было идти. Мой дом был тут. Место было моим домом. Хотя… Нет, не место. Скорее люди которые тут жили были моии домом. Дом тётушки Ким первым встретился мне на пути. Чёрный от копати, он смотрел на меня разбитыми, местами подплавленными окнами. Смотрел грустно-грустно, как живой. Я старался не вспоминать последнюю нашу с тётушкой встречу. Мы оба не знали, что больше не встретимся. Оба не знали, что крыша дома которую я так старательно латал неделю назад обвалится во внутрь помещания при пожаре. Оба не знали, что на яблоню, которую она сажала с почившим мужем тоже перекинется огонь и от неё в конце концов останется лишь чёрный, как нефть, ствол. Мы не знали до последнего, что вражеские войска решат пройтись по нашей деревне стерев её не только с карт, но и с лица земли. Я осматривал деревню в поисках раненых которым нужна помощь и всё больше осознавал, что чужое, враждебное войско было безжалостно. Они жгли всё то, что можно было жечь, рубили и уничтожали всё, что возможно было рубить и уничтожать, убивали всех, кого возможно было убить и добивали если было возможно добить. На поверхности было мало тел. Когда враги пришли люди наверняка пытались спрятаться в собственных домах. Руины этих домов и стали их могилами. Лишь голова дочки Хён Су была нанизана на палку и вбита прямо в землю. Страшная жестокость. Чёрные, густые косы выглядели потрёпанно, были грязными. Отвернулся не в силах смотреть на отрезанную голову любимицы деревни. Я вспомнил как Хён Су всё нахваливала копну вьющихся волос дочери. Бережно заплетая её та часто приговаривала что-то про женихов и наследственность. Вынырнув из воспоминаний я снова взглянул на ужасающую картину. Тёмные, до невозможного грустные глаза 5-ти летней девочки смотрели далеко за горизонт. Люди говорят, что взгляд человека после смерти стеклянеет. Так вот взгляд той головы был живым. Наверняка живее моего. Может, люди брешат, а может живым мне этот взгляд показался из-за тьмы, что уже осела на землю непроглядным покрывалом. Лес вокруг меня был молчалив и тёмен. Я знал каждую тропу в нём, каждый овраг, каждое деревце. Лес был кормильцем деревни, другом местных жителей, но не сейчас. Сейчас он выглядел мрачным, отчаянно недружелюбным. Я старался не думать и об этом. Боялся потерять себя в пепелище «места». Боялся, что если не выберусь, то о моём доме все забудут, не вспомнят о людях, которые приняли грешника как сына, что не вспомнят о песнях, что могли улучшить даже самое паршивое настроение. Что не вспомнят о деревне, которая славилась своими шёлковыми тканями. Шёлковыми тканями, что очень хорошо горели.