Функциональная модуляция

Для Сенку неделя началась с определённо приятного события. «Всем доброе утро. Сегодня репетиции не будет — уехал на конференцию в Осаку. В пятницу работаем как обычно.» Запись выложена в полседьмого утра. Ха, в духе Ксено — в последний момент бросить всё ради интересной работы, или как минимум мероприятия, требующего максимальной вовлечённости. Только сейчас Сенку вспомнил, как в воскресенье учитель упомянул, что через пару дней будет давать какой-то мастер-класс по дирижированию в Осаке. Растянувшись на диване, он дал себе ещё две минуты на то, чтобы хотя бы прийти в себя перед занятиями. Проиграв на фортепиано до одиннадцати вечера (и мог бы ещё дольше, если бы не гневные удары соседей по батареям), неугомонный разум потребовал без малейшей передышки сесть за написание прелюдий — тетрадь сама себя не завершит! Потом написание задачек для несчастных первашей, коим музыкальная гармония нахер не сдалась, — им гармонию только внутреннюю подавай, и тонику они видят не иначе как ингредиент для алкогольных коктейлей — какой уж там основополагающий элемент лада… А потом на часах настало четыре утра. Проспать три часа уже привычно для его организма, но всё ещё немного грустно. Особенно внешняя слабая оболочка активно протестовала против бессистемного режима — разум же упорно его игнорировал. За эти две минуты лениво пронеслись воспоминания с позавчерашнего вечера в гостях, в особенности о том самом диалоге. «Какая пустая трата времени», — мысленно усмехнулся студент, собираясь с духом, чтобы встать с тёплой кровати… Воскресенье, 7 апреля, дом Уингфилд-Снайдеров. — Стэн, ну это просто невозможно! Не понимаю, за какие грехи мне поручили вести пед практику у этих идиотов? — Может, за такие, что ты в своё время сам настойчиво отлынивал от той же практики? Сенку сидел смирно, лишь поглядывая то на учителя, то на его мужа, и с удовольствием уплетал панкейки из доставки. Такие сцены уже давно стали обыденностью, и, если восемь лет назад он смотрел на эту экстравагантную парочку с широко раскрытыми глазами и незнанием, как себя вести и вообще «какого чёрта он здесь делает?», то сейчас моментами они даже вызывали крохотные вспышки умиления. Но Сенку им никогда об этом не скажет. Не в этой жизни. — Совершенно точно нет. — Ксено, ты драматизируешь, — снисходительно улыбнулся Стэнли, откусывая кусочек пышного блинчика, политого кленовым сиропом. — Он всего-то спутал Шуберта с Шуманом. — Всего-то?! Стэн, он с музыковедческого отделения. — Ну, люди оговариваются… — Хорошо, тогда так: представь, что твои оркестранты путают короткий пунктир с длинным. Ну как? — Все вопросы сняты. Ксено победоносно хмыкнул, тем самым вызывая напротив глупую, влюблённую улыбку. Будто им по восемнадцать, честное слово… — Кхм, я всё ещё здесь, — подал голос Сенку, только учуяв лёгкий запах романтики. — Хотя и не понимаю, почему, — и шепнул напоследок. — Что ты там бубнишь, мелкий? А, в общем, не важно. Просто сиди и ешь — ты худой как палка. Не понимаю, куда смотрит Бьякуя? — Мне двадцать два, — изогнул бровь студент. Ксено не впечетлился озвученной цифрой. — И вообще, дай хоть нам со Стэном за тебя порадоваться! Четыре долгих года я звал тебя в оркестр, и, наконец, мои молитвы услышаны! «А вы точно за меня радуетесь?» — слёзно просилось вырваться наружу. Ну правда, очевидно же, что праздник здесь вовсе не у Сенку! Ксено нисколько не преувеличивал цифру в четыре года — а преуменьшить — вот это возможно! Так что вот уже битый час он вместе со своим благоверным проедал несчастному студенту мозги со своими «этот день настал!» и «мы так гордимся тобой!» — Интересно, кому ты молился, — нашёлся с ответом Сенку, изогнув губы в насмешливой улыбке. — Всем композиторам, чьи концерты ты когда-то мог сыграть с моим оркестром: Бетховену, Шопену, Чайковскому, Брамсу, Моцарту- — Ты хотел, чтобы я сыграл Моцарта? — Даже я думаю, что это было бы жестоко по отношению к Сенку, — подхватил Стэнли, смотря на мужа, точно на монстра какого-то. «Милый, ты вообще за кого здесь?» — собрался было предъявить Ксено, но он вовремя прикусил язык. — Разве не ты восхищался совершенством формы и гармонии классицистов? — Это было в пятнадцать лет, — Сенку еле-еле удержался от того, чтобы так по-детски закатать глаза. По какой-то неведомой причине, ему вечно приходилось доказывать, что он уже взрослый. — И вообще почему Моцарт? Он даже тебе не очень нравится, не так ли? — Подловил, — глупо хихикнул он в кружку. Боги, кто ещё здесь ребёнок… — Но я был готов на всё. И, кстати, Сенку, — и лицо, и тон его мгновенно посерьёзнели. — Не всегда мы будем исполнять то, что нам нравится. Порой жизнь подбрасывает не самые приятные сюрпризы. Хотя я уверен: ты и сам это прекрасно знаешь, — потупив взгляд, Сенку коротко кивнул. — Ну, мне сейчас, конечно, грех жаловаться — с началом руководства оркестром у меня стало куда больше свободы… Ах, как бы Сенку хотел той же судьбы! Выбирать не заезженный репертуар, от которого за три версты несёт запахом тухлятины, а находить то, что веками ждало своего часа, незаслуженно обделённое и недооценённое своими современниками и, конечно же, даровать первое дыхание совсем новым произведениям. Но, пока он мало кому нужный выпускник консерватории, — к великому сожалению, он не застрахован от осточертевших «Времён года» Вивальди или Пятой симфонии Бетховена… или того же Моцарта. — Ах, да, к слову, о свободе: послезавтра я еду в Осаку, так что во вторник репетиции не будет. И, да, его обожаемая свобода касалась не только выбора программы. Чёрт бы побрал эту счастливую сволочь! Нет, Сенку не завидовал… Разве что иногда. Совсем чуть-чуть. Каплю. Жирную, опасно свисающую каплю, отчаянно желающую со всей дури приложиться об асфальт, но каким-то чудом держащуюся на сотой доле миллилитра водорода, кислорода и немыслимом терпении. *** Вторая учебная неделя пятого курса только началась, а Гену уже хотелось использовать кухонный нож не по главному его назначению. — Я дома! — он тяжёлой тушкой опрокинулся на кровать, не спуская глаз с манящего блеска острия ножа, какого-то хрена оказавшегося на его тумбочке. — С каких пор ты считаешь общагу домом? Напротив сидел Рюсуй, поедающий очередной дорогущий сет роллов из доставки, и смотрел на друга таким довольным, сытым взглядом, что даже как-то и желание беситься потихоньку начинало сходить на нет. Ген просто не мог испытывать к нему негативные чувства, какую бы глупость тот ни сказал или ни сделал (что считал своим огромным недостатком). — А с каких пор ты любишь запечённые роллы? — он благополучно проигнорировал вопрос, не сомневаясь в том, что Рюсуй и сам знает на него ответ. — С тех самых, как мне их посоветовал Укё, — младший Нанами широко улыбнулся, и, удивительно, как ему это удалось, учитывая занятость его рта. — А. Ну да. Кто бы сомневался, — фыркнул Ген, теперь наблюдая за соседом, ловко орудующим палочками. Но, вдруг, он весь выпрямился, посылая другу сверлящий взгляд. — Так, нет, подожди! Укё посоветовал тебе именно эти роллы? — Э, ну да? — палочки застыли в воздухе. — Откуда у него, мать твою, на них деньги? Я помню эту фирму, — он пальцем указал на эмблему на пакете. — И у меня нет ни единого сомнения, что одна эта коробка стоит дороже, чем моя стипендия! — Так я его угостил… Они ему понравились, и я решил себе взять такие же. — О… О-у! — Ген смотрел на него, как на какой-то музейный экспонат — с широко раскрытыми глазами и невнятной улыбкой. — У нашего богатея было свидание? — улыбка стала лукавой, а голос приторно елейным, с маленькой издевательской ноткой. — Ну, — слишком драматичный выдох. — Мне бы хотелось так думать. Но, мне кажется, он динамит меня. «Сомневаюсь, что тебе кажется» — пронеслось тут же, но Ген отчего-то решил сегодня не поддевать подавленного друга. Несколько секунд идиллического молчания, и он придумал, как можно его поддержать. — Но он дал себя угостить — я думаю, это хороший знак. — Я тоже так думаю! Настроение младшего Нанами, казалось, было способно меняться со скоростью света. Какое счастье, что Ген не был с ним знаком в детстве — а тот абсолютно точно был гиперактивным ребёнком, даже сомневаться не стоит, — в отличие от Сая, которому уж точно не позавидуешь. Что касалось Укё — похоже, он таки дал назойливому саксофонисту крохотный шанс. С ним Ген не так много общался, но знал, что он чертовски сильно отличался от Рюсуя. Так что, если и представить их парой, то тут определённо есть только два варианта содержания призрачной картины: первый — следуя логике бессмертной фразы «противоположности притягиваются», они должны сойтись, образовав идеальный баланс из ходячего сгустка солнечной энергии и титанического спокойствия; второй же — полный крах. Асагири общался и так или иначе взаимодействовал с очень, очень многими людьми, и опыт подсказывал, что такие сказки в реальной жизни случаются крайне редко. Не потому, что подобная динамика, в удачном её исполнении, воспринималась как нечто из разряда фантастики. Нет, всё куда прозаичнее: подавляющее большинство людей не хотят работать над своими отношениями. А в таких парах трудностей не избежать. Даже вечно спокойная, мягкая натура однажды может дать сбой, что выльется в ужасных масштабов цунами, грозящееся разрушить всё хорошее, что смогли построить два человека. И вот в такие штормы и раскрываются истинные желание и готовность работать в первую очередь над собой. Тем не менее, было чертовски любопытно, во что всё это выльется. Где-то на середине грустного ужина Гена в виде купленного в ближайшем комбини сэндвича (мольбы Рюсуя о том, чтобы дать покормить себя ресторанной едой, он стоически игнорировал вот уже третий год), в комнату зашёл не менее усталый на вид Сай. — Добрый вечер! Я ненадолго, — вяло протянул мужчина, зевая на последнем слоге. — Братишка! — Рюсуй вскочил, подбегая к брату и с размаху впечатываясь в него своими медвежьими объятиями и чуть не сбивая его с ног. Не видеться три дня с братом, по мнению младшего Нанами, — серьёзный срок! Поёжившийся же старший так явно не считал. — Ну всё, отстань, — с трудом спихнув с себя крепкие лапищи, Сай прошёл внутрь, с облегчённым выдохом уселся на кровати брата и тут же принялся доставать содержимое портфеля. — О, так ты уже всё сделал? — глаза Гена загорелись ярче автомобильных фар, прорезающих ночную темень, и он с нескрываемым энтузиазмом подскочил со своего нагретого места, садясь рядом. — Ага, — спокойно улыбнулся мужчина, протягивая ему небольшую стопку нотной бумаги. — Я думал отдать их завтра перед твоей репетицией, но, так получилось, что я успел напечатать всё до закрытия общежития. Вот, держи. — Сай, ты просто невероятный! — воскликнул Асагири, крепко прижимая благословенные распечатки к своей груди. — Ты меня перехваливаешь, — на щеках проступил лёгкий румянец, а из уст вырвался глуповатый, смущённый смешок. — У тебя красивый и понятный почерк, так что работать в нотном редакторе было одним удовольствием. — Спасибо, — обворожительно улыбнувшись, Ген аккуратно сложил бумаги на ничем не загаженный краешек рабочего стола. — Сколько я тебе должен? — Нисколько. Я же говорил тебе, — рука так и тянулась неловко зарыться в затылок. Пальцы сомкнулись в плотном замке. — Не помню такого! — он забавно нахмурился, уперев руки в бока. — Здесь шестнадцать листов, и лично я бы просидел с этим вечера два, не меньше. Так что- — Ген, ты же знаешь, что мне это несложно. Это буквально то, от чего я тащился во все годы обучения в колледже. — Это всё ещё работа! Стоя на пороге, Рюсуй наблюдал за перепалкой (хотя перепалка — конечно, громко сказано), и только попкорна не хватало. Господи, как же очевиден его брат… — Братан, он ведь не отстанет от тебя, — и в голову пришла гениальная мысль. Резкий щелчок пальцами, и по маленькой комнатушке пронёсся хлëсткий смешок. О, даже стоя в десятке метров от источника этого уникального звука и не видя его, можно запросто угадать в нём его обладателя! А потом та же рука поманила к себе старшего брата. — Ну что? — лицо приняло страдальческое выражение, но ноги всё же подняли бренное тело, нехотя потащив его к двери. Рюсуй тут же приблизился к его уху и начал что-то шептать. Ген закатил глаза. — И какие на этот раз хитроумные планы ты ему предлагаешь? Младший ничего не ответил, а только отстранился от брата, легко толкнул его в плечо и как-то странно-неоднозначно повёл бровями. И кивнул в сторону Гена. — Вы мне объясните что-нибудь? — Сай хочет предложить другой способ оплаты! — Чт- — Господи, Ген, не слушай этого идиота! — как же чесались руки прописать леща этому гению формулировок… но нужно держаться. Особенно при Гене. И всё же… стоило признаться, что то, что шепнуло ему на ушко его персональное шило в заднице, казалось довольно приятной идеей. — пригласи его в ресторан. — ну ладно, не ресторан, а кафе. — зачем? Я что, не вижу, как ты на него смотришь? — как? Как пубертатная девчонка! Правда, последние реплики он предпочёл пропустить мимо ушей. — Ген, прости, но я не возьму с тебя денег, сколько не проси, — Ген уже хотел было запротестовать с новой силой, но… — Но я мог бы угостить тебя чем-нибудь. Можешь выбрать любое место, куда ты захочешь, которое тебе нравится, всё-таки ты ещё студент, и в это время бывает и некогда, и не на что поесть, ну… в общем, вот. Он старательно делал вид, что не слышал за спиной тихие хохотки младшего брата. На самом же деле он не просто их слышал — он чувствовал эту дурацкую улыбку своим затылком. — О… в таком случае, хорошо, — Ген, наконец, расслабил плечи и подкрепил свой ответ обольстительной улыбкой. — Кстати, завтра у меня не будет репетиции с оркестром, — подумав о ней, невольно в памяти всплыла капустная башка, но Ген быстро отмахнулся от нежеланной картины перед глазами, мысленно плеваясь на неё ядом. — Ты свободен вечером? — С шести вечера — да. То есть, ты и профессора Уингфилд-Снайдера завтра не увидишь? — Да, — только увидев на лице старшего Нанами слабый намёк на грусть, он поспешил успокоить его. — Нет-нет, не волнуйся об этом! Это было не так уж срочно, я принесу их в следующую репетицию, или, может, даже отловлю его где-нибудь между. Ох, мне самому немного неловко, что ты так торопился, а по итогу вышло… — Всё в порядке, я быстро работаю. — О, это точно! — плечи обоих слегка вздрогнули от неожиданно громкой реплики Рюсуя. — Ты бы видел, как он быстро печатает! А как он работает в кубейс! — Не сомневаюсь, что это впечатляющее зрелище, — мягко улыбнулся Ген и подмигнул, откровенно забавляясь чрезвычайно яркой реакцией покрасневшего до ушей Сая. — Ладно, хорошо. Тогда до завтра. Напишешь мне время и место? — Ага. Что ж, хорошей тебе обратной дороги, Сай-чан! На прощание старший Нанами озарил всё пространство нежно-лучезарной улыбкой. Ген закрыл за ним дверь, и как только шаги за той стихли, плавно повернулся одной головой к не сдвинувшемуся с места, будто ожидающему ещё бог знает чего, Рюсую. — Ты что, сводишь меня с ним? — Нет… возможно… просто развлекаюсь, — Ген снова закатил глаза. — Этому социально замкнутому обаяшке не помешает хорошая компания. Со мной-то он не хочет по ресторанам ходить, так пусть хоть с тобой… Асагири лишь фыркнул и снова вернулся к распечатанным нотам, принимаясь медленно перелистывать страницы, внимательно проходя взглядом по каждой строчке. Нет, конечно, он доверял умелым рукам Нанами старшего — не зря же он был главным звукорежиссёром консерватории, — но засевший на подкорке перфекционизм не позволял так просто принять чужую работу, предварительно не осмотрев её на наличие малейшего недочёта вроде целой паузы вместо половинной или коряво поставленной лиги. — А что это за ноты? И зачем ты собираешься их показать шефу? Рука застыла на секунду, а после опустилась на прежнее место, так и не пролистнув очередную страницу. — Это мои сочинения. — О! Те самые, да?! — Угу. — Это замечательно! Ты наконец-то решился- — Пока рано радоваться. Я ещё ничего ему не показал. Честно… я даже не знаю, захочет ли он вообще на них взглянуть. Голос потух, и на душе стало отчего-то так тяжело. Ген никогда не был пессимистом, но всё, что касалось собственного творчества, переживалось порой слишком остро. Может, только ему кажется, что это чего-то да стоит? Ну, и Рюсую ещё… — А я думаю, что пока рано отчаиваться. — Я не отчаиваюсь. — Вот и не надо! — Насчёт второго вопроса, — предпочтя проигнорировать слова, полные энтузиазма, он продолжил ровным тоном. — Я уже давно хочу услышать их исполнение на публике, но не знаю, стоят ли они того. Так что было бы неплохо узнать мнение профессионала. Ничего не ответив, сбоку кивнули понимающе. Пальцы возобновили мелкую работу, и на несколько минут в комнате воцарилась приятная тишина. … которую, конечно же, потребовалось нарушить Рюсую. — Тут всё для твоего инструмента? — Нет, не только, — запоздало ответил Ген, заострив взгляд на нисходящем пассаже. — Вот здесь, например, — кисть обвела целую страницу. — Это трио для кларнета, гобоя и фортепиано. — Круто, — низкий голос тихо запел мелодию в фортепианной партии. — Ну, оно совсем маленькое — при том, что здесь прописаны все три партии, оно занимает всего пять страниц. И форма самая простая. Так что ничего особенного. — Да ну брось, — в лоб прилетел лëгкий дружеский щелбан. — Зато я вижу красивую мелодию, интересные ритмические фигуры и… — И всё. Ген резко выдохнул и, наконец, перекочевал на свою кровать. Ноты грубо опрокинуты на тумбочку, развалившись из стройной стопки в сумбурное скопление будто бы никак не связанной между собой бумаги. — Ты куда? — обеспокоенно спросил Нанами, наблюдая, как сосед рваными движениями снимает с себя верхние слои одежды и встаëт, направляясь к выходу. — В душ, — отрезал Ген. Сразу за ним пронёсся гулкий хлопок двери. *** Было страшно. Страшно и как-то по-идиотски паршиво. Рюсуй, как всегда, был прав: рано отчаиваться. И Ген это, правда, понимал, он полностью, безоговорочно согласен с данной установкой, но… Черт, как же тяжело принимать такие простые истины на себя! Легко советовать другим расслабиться, не париться и, естественно, — куда же без этого, — поверить в себя. И Ген сам был своего рода психологом, убеждая приятелей и учеников в их безусловно стóящих способностях. Только вот когда роли менялись, — и тогда уже он становился объектом поддержки, — именно тогда вдруг вера в искренность слов говорящего куда-то пропадала, любезно уступая место удушающей неуверенности. Сейчас, пока ещё ни одна живая душа не услышала качественное исполнение его писанины, Гену искренне нравились свои сочинения. И было так страшно потерять это слабое, держащееся на тонких ниточках, но такое настоящее, греющее душу удовлетворение. Что, если профессору не понравится? Что, если места, над которыми он так усердно, с трепетной любовью работал, не заметят или, что гораздо хуже, — уничтожат уничижительной критикой? Захочет ли он после этого что-то сочинять? Глупо, очень-очень глупо. Так сказал бы и Рюсуй, и его родители, и все чëртовы студенты с теоретического отделения. Ведь на ошибках нужно учиться, не зацикливаться на них, а постоянно, вечно совершенствоваться, неустанно продвигаясь вперëд и только вперëд — к эфемерному идеалу, сносящему светлые головы с ума. Безумная страсть, поглощающая всё существо — вот он, идеал вдохновенного творца. Ген знал это чувство. Эту страсть, порой выходящую за границы здоровой и адекватной, он испытывал вот уже долгие пятнадцать лет, играя на своём любимейшем инструменте. Но это то, к чему он привык с нежных детских лет. Это и его вдохновение, и его работа. Но сочинительство… Это было чем-то совершенно другим, болезненно интимным. Одна мысль о том, что вот это, его драгоценное, нежно любимое детище, однажды заклеймят посредственностью, ужасала до дрожи. Он не хотел работать над ошибками. Ведь их словно и не существовало вовсе. Уже сложно вспомнить, как долго он так разрывался между желанием оставить своё почти тайное увлечение только при себе и мужественным решением поделиться им если не со всем миром, то хотя бы с некоторой частью его консерваторского окружения. Но три дня назад, в тот вечер после оркестровой репетиции… Те мысли, словно окутанные туманом, сейчас вспоминались с трудом. Но всё начиналось с того момента, как перед глазами простыл след капустоголового. Какой-то поток сознания обрушился на измождëнный разум тяжеленной кувалдой: от усталой озлобленности долгим, витиеватым путëм он пришëл к импульсивному порыву достать из дальнего ящика все свои пьесы, этюды и даже самые маленькие наброски, дабы выбрать из них самые лучшие (хотя, пожалуй, всё же вернее сказать любимые), составить небольшой сборник и, наконец, предоставить почитаемому мастеру на блюдечке. Возможно, то, что однажды Ген вспомнит как знаменательный день (или проклятый — тут уж как сложится его дальнейшая судьба), произошло именно в тот день отчасти благодаря чёртовому Ишигами. Вот он, какой-то безымянный студент-композитор, видать, чем-то да заслужил дифирамбы от профессора Уингфилд-Снайдера. Вот и Гену как никогда хотелось доказать, что и он на многое способен, что не только всякие там выскочки и любимчики достойны признания. Очень тихий, почти что и не слышимый, затерявшийся в пучине бурлящих чувств, голосок шептал: «Зачем, почему тебе так сильно нужно признание?» Ген даже не пытался услышать его. *** Пятница, без двух минут пять вечера. Главный зал консерватории. В ушах тихие голоса оркестрантов переплетались с главной темой первой части концерта. Перед глазами восемьдесят восемь клавиш и ноты, уже наполовину ненужные. В сердце запал, страсть и решимость. Пятница, без одной минуты пять вечера. Главный зал консерватории. Он вбежал последним, молниеносно достал из чехла кларнет и поставил на пюпитр ноты. Взгляд носился от дирижёра к пианисту и обратно. — Добрый вечер, коллеги. Надеюсь, вы все подготовились к этой репетиции как следует. … И снова остановился на пианисте. — Первая часть, от начала и до конца. Никаких остановок — исполняем как на конкурсе. Пальцы едва ли не дрожали в предвкушении захватывающей работы. Он, чёрт возьми, был на десять миллиардов процентов готов показать каждому присутствующему музыканту результат своих многочасовых трудов. Не было и тени сомнения, что их не заметит даже тот, от кого он получил вдохновение в несколько извращённом его понимании. Но сейчас… О, сейчас ему было откровенно плевать на причины возникновения безудержного желания играть — да, сегодня он с удовольствием явит зазнавшемуся духовику свои настоящие способности, но а после — хрен с этим кларнетистом. Да, детка, он поймал божью искру! Казалось, сердце стучало в унисон с дробью вступающих литавр. Секунды длились бесконечно долго. Странно, но внутри поселилось чёткое ощущение, что сейчас, вот-вот, совсем скоро произойдёт нечто… … нечто, что заставит сердце сделать двойное сальто назад. Застыл, зачем-то затаил дыхание, забылся, от поразившего изумления прервав собственную игру на добрую половину главной партии и с трудом вступив лишь только в связующей. Он не так часто слушал игру на фортепиано или рояле, на самом деле, но всё же считал, что его опыт слушателя был вполне достаточным, чтобы сказать, что то, что он слушал в этот самый момент, было одним из самых ярчайших впечатлений в его жизни. Это было похоже на катарсис. На тринадцать минут всё перестало существовать, кроме звуков солирующего инструмента и образа того, кто теперь представлялся настоящим творцом. Блять. Откуда за одну, мать её, неделю в этом маленьком человеке обнаружилось столько экспрессии и огненной, волнующей душу чувственности? Как? Как это возможно?! И когда игра на рояле стала такой захватывающей? Неделей раньше или только сегодня? А, не важно! Всё внутри ликовало в приступе эйфории. Он уже даже не обращал внимания на Гинро, перелистывающего страницы с лицом, выражающим крайнюю степень озадаченности. Он знал каждую ноту, чувствовал и любил её, словно родную, написанную собственной рукой. Это было настоящее, концентрированное счастье на долгие, но такие мимолётные тринадцать минут. Ксено едва сдерживал слёзы. Фермата утихла, и дирижёр обернулся направо. — Сенку, — тело расслабилось и взгляд смягчился, обводя всех музыкантов. — Мои оркестранты, — те не так уж и часто видели своего тирана с улыбкой, особенно с искренней и особенно здесь. — Это было невероятно элегантно! Впереди Гена во все тридцать два заулыбалась Кохаку. — Но! — как по команде все замерли. Только два студента пятикурсника всё ещё пребывали в своём мире. — Надеюсь, вы понимаете, что теперь на меньший уровень я не рассчитываю. Если услышу исполнение хуже этого — кто-то точно полетит к чёртовой матери! Улыбка комично сползла с лица флейтистки. — А теперь вторая часть. Так же — без остановок. Струнные: приготовились. И, ради Баха, не «бегите»! Смотрим в ноты — адажио: медленно, плавно, нежно… У него оставалось не больше двух минут на то, чтобы собраться с духом. Секунды степенно сменяли друг друга, и к своей маленькой цели он так и не приблизился. В голове пульсировало. Он был неправ. Ужасающе, предельно неправ. Этот человек обладал по истине невероятным талантом. Однако… Прошла всего лишь какая-то жалкая неделя. Конечно, очевидно, что парень не терял время зря. Но за неделю?! Кто вообще может за такой короткий срок настолько продвинуться в каком бы то ни было мастерстве? Ответ был очевиден. Только гении. Гении, наделённые даром, что простым смертным даже и не снился. Восхищение слилось с болезненной тоской. Сегодня Ген не гнался за Сенку. И свои сочинения так и не были переданы в руки дирижёра.