Вороньё

      Ворона уставилась в стену, в угол, у которого они сидели, и завела речь, словно читала старинное сказание с разводов бурой краски:       — Это история про далекие-далекие горы Силатьела, горы высокие, неприступные и наполненные изнутри чистейшим пламенем, сжигающим все, до чего доберется. Однажды две птицы летели на эти горы: одна была орлицей, прекрасной и могущественной, с перьями, сделанными из шелка, а ее спутник был соколом с алмазными глазами, и этими глазами он мог увидеть крошечную мышь у подножья горы, сидя на вершине. Но они летели, не замечая ничего, забрались на самый верх, в лунку, где днем и ночью кипел огненный бульон, нырнули в это жидкое пламя и там спаривались, пока сокол не умер, а орлица позже снесла одно-единственное яйцо и тоже умерла. Яйцо пошло ко дну, сквозь толщу земли к самому ее эпицентру, где в бескрайнем огненном просторе покоится огромное каменное ядро — поговаривают, что это кусок чистейшей воды хрусталя, огромный настолько, что всю Хрустальную можно было бы накрыть этим камнем. На нем и нашло яйцо свое пристанище; триста тридцать тысяч лет оно там лежало, пока, наконец, не треснуло, и из яйца появилась необычайная птица. Птица-феникс, гора-птица, жар-птица, горе-птица; она выбралась из яйца, переплыла на своих пылающих крыльях море пламени и наконец вынырнула в той же лунке, где когда-то нашли свое пристанище ее родители, и взлетела в воздух, и издала крик, полный счастья и восторга, едва увидев безграничное небо, прозрачный сладкий воздух, простор и свободу большого мира. Удивительная то была птица, необычайная, необыкновенная; паря в небесах, она сияла ярче солнца, даже по ночам, и из-за этой птицы в Силатьеле тридцать три года, три месяца и три дня не наступало ночи. Птица-феникс стала вторым, негаснущим светилом на небосводе; тепло ее перьев сожгло посевы и принесло засуху, дождь таял от ее жара, не доходя до земли, а если в полете из ее хвоста выпадало огненное перышко, то в том месте, куда приносил его сухой ветер, непременно разгорался пожар. Жители Силатьела были в ужасе, в настоящем ужасе, не знали, куда бежать и как жить; их соседи, в том числе и Хрустальная, прослышав, что над Силатьелом летает огненная птица, построили высокие стены вдоль своих границ, стены до небес, надеясь, что это помешает фениксу забраться на их территории. И тогда правитель Силатьела созвал самых мудрых и самых искушенных мужей страны, они все сели в Большом зале и начали пить вино и думать о том, как избавиться от этой напасти. А за высокими окнами летала птица-феникс, целовалась с солнцем в губы, смотрела с любовью на мир и сбрасывала свои огненные перья, веря самой искренней верой в то, что если она любит людей, небеса и постор, то и люди, простор и небеса души в ней не чают точно так же. Птица-феникс и подумать не могла, что ее любовь может сеять смерть.       Мудрые мужи и правитель просидели в Большом зале три месяца, там же они пили, ели, испражнялись и спали, и все думали, думали и думали, разбирая ситуацию по кусочкам и не находя решения. Залить горе-птицу водой? Да ведь любая вода испаряется, не замочив и пера. Поймать в силки? Любой металл расплавится, веревка сгорит, даже камни, и те загораются, не долетев до птицы, превращаются в пылающие метеоры и падают на головы силатьельцев. Птицу не выйдет застрелить, не получится уговорить — речей людских она не слышит с высоты; нет спасенья, нет-нет спасенья Силатьелу!       И тогда правитель и мудрые мужи начали горько плакать, осознавая, что никогда не вернется спокойная сытая жизнь на их земли. И одна из служанок, все эти месяцы безропотно убиравшая зал и подносящая вино, вдруг осмелилась заговорить, хотя и знала, что за такую вольность ее ждет наказание: обратившись к правителю, она сказала, что птицу не выйдет убить или схватить силой, то самое лучшее решение — взять ее любовью и лаской, найти другую птицу, птицу-мужа, и сделать так, чтобы горе-птица влюбилась, вышла замуж, завела гнездо с яйцами и сидела на нем, а в небо больше не поднималась. «Не родится ли тогда на свет еще больше горе-птиц?», — спросил правитель, взглянув на храбрую служанку, а та, поразмыслив, пообещала, что добровольно поселится возле гнезда птицы-феникса и всякий раз, когда та будет засыпать, станет пробираться в гнездо и разбивать яйца, и тому же делу обучит свою дочь, а та — свою дочь, а та — свою, и так будет царить покой на землях Силатьела до тех пор, пока род этой женщины не прервется. Правитель качал головой, поглаживал бороду, пощипывал брови, но лучших идей у него все равно не было, и тогда ученые мужи приказали восточному ветру разнести весть по всем краям страны: ищется, мол, муж для горе-птицы, и если у вас на скотном дворе есть достаточно крупный птичий самец, требуется немедленно отослать его в столицу, для проведения смотрин.       И хотя шансы были невелики, вскоре пришел ответ: на дальних землях Силатьела жил, оказывается, индюк, жадный, прожорливый и гадкий. Он клевал все, что попадалось ему под ногу, склевал зерно из кормушки, индейку и индюшат, всех свиней из свинарника, овцу и корову, ребятишек хозяйки, хозяйку саму, а затем и хозяина, склевал стол и буфет, кровать, шкаф и подсвечник, затем склевал крышу, стены и пол, а после — фундамент, а затем целое поле, и продолжал клевать, клевать и клевать, постепенно съедая свой город и всех его жителей. Те люди давно писали правителю с просьбами решить проблему, потому что индюк уже стал размером с дворец и все клевался, но прежде правитель оставался глух к этим просьбам, он ведь не птицелов. А тут прослышали про идею с женитьбой горе-птицы, и для такой ужасной твари не было мужа лучше, чем прожорливый индюк. Жители почти склеванной деревеньки предложили принять птаху в дар, и правителю это предложение понравилось куда больше, чем просьба спасти народ от съедения.       И из дворца выехало четыреста воинов на конях; они прибыли в деревню, над которой горой возвышался индюк, посадили его на огромную платформу, сколоченную из всего Силатьелского флота, привязали веревками, на которые ушли все волосы всех женщин страны. В процессе индюк склевал триста воинов и с лошадьми, но оставшиеся сто смогли его погрузить и привязать, и покатили. Три недели пришлось тянуть тушу без устали, еще восемьдесят девять воинов надорвали животы и умерли от усталости, но оставшиеся одиннадцать достигли столицы, и с индюком. Счастливый правитель выбежал навстречу и с восторгом смотрел на то, как индюк клевал Академию Художеств — правитель все равно не слишком любил картины.       Лучшего мужа для горе-птицы и правда нельзя было представить! Он был больше ее в несколько раз, был жирный, обрюзглый и очень сильный. Птица парила над столицей и сразу заметила странное создание, и подлетела поближе; от жара ее перьев в индюке начал плавиться жир, и на столичные улицы полились скользкие желтые реки, но индюк тут же закусил ближайшей библиотекой и забил освободившееся место в теле бумагой.       «Вот, Горе-птица!», — прокричал правитель, ведь теперь она опустилась достаточно низко, чтобы слышать его. — «Теперь это муж твой! Бери его и отправляйтесь к огненным горам, там свейте гнездо и живите счастливо!».       «Вот, индюк-демон!», — прокричал правитель. — «Теперь это жена твоя! Бери ее и отправляйтесь к огненным горам, там свейте гнездо и живите счастливо!».       Жар-птица не ведала, что есть такое муж, и не понимала, зачем ей отправляться с ним куда-то. И тогда на крыши всей столицы выбежали все женщины, обритые налысо, и в один голос начали уговаривать горе-птицу, рассказывать ей, какое счастье это — дом, в котором есть муж, работа и дети. Они расписывали ей, как заботливы и ласковы бывают мужья, как приятно просыпаться в трудах и засыпать в заботах, и как много радости приносят липкие детские ручки, цепко хватающиеся за перья; и пели женщины так ладно и сладко, что горе-птице пришлось им поверить. Ведь если сотня лысых женщин говорит тебе о чем-то, пока их одну за одной склевывает огромный индюк, разве можно в их словах сомневаться?       И тогда горе-птица подлетела к индюку, схватила его за крылья и подняла в воздух — он сам был слишком толст, чтобы лететь. Она понесла своего мужа к родным горам; по дороге ее огонь плавил его жир, и он стекал на поля, города и деревни Силатьела, и по сей день можно увидеть разводы в тех местах, где пролетела их пара.       У гор жар-птица отпустила мужа; тот тут же начал клевать горы, пытаясь восполнить утраченный жир, и кричал на жену, требуя, чтобы она поднесла ему еще еды. Живое горе-птица тронуть не смела, слишком сильна была ее любовь к Силатьелу, поэтому сперва она несла ему камни, но он не наедался; потом она принесла все дороги, до каких дотянулась, но ему не хватило; и наконец, когда, казалось бы, уже никак было не избежать кровопролития, птица-феникс взялась откалывать кусочки от своей родной горы и скармливать ее мужу. И кормила, и кормила, до тех пор, пока от горы не осталось не больше половинки, и пламенная лава, все еще сокрытая в ее нутре, пролилась наружу. Муж-индюк заметил эту лаву, втянул ноздрями запах пламени, так похожий на аромат его жены, и начал глотать огонь, жадно поглощать его, голову засунул по самую шею, и вскоре — не вру! — съел все пламя, что только было в горе, а затем и соседние горы вместе с их огнем, и весь архипелаг. И с тех пор не видели в Силатьеле ни гор, ни огненных потоков, только сплошную пустыню.       А горе-птица все смотрела и смотрела на то, как кушал ее муж. Ее страшила мысль: вот-вот это птичье чудовище насытится, в любой момент придет конец его желудку, и тогда он потребует исполнять супружеский долг. А горе-птица боялась, неприятно ей было даже думать об этом; истории лысых женщин неслись за ней по пятам табуном диких антилоп, их голоса до сих пор гудели в птичьей голове, но какими бы словами ни убеждали ее женщины, никак не удалось им внушить в полной мере ту мысль, что делить постель с индюком — удел и счастье. Он слишком огромен! Слишком он безобразен! В вечном своем голоде залез уже под твердь земную, погрузился в огненную подземную реку и плавает по ней, и лакает, и повизгивает от счастья, довольный, что вокруг его еда; а она, порождение этой огненной бездны, она должна лечь под него? Возлечь с тем, кто уничтожил ее пламенную колыбель, ее родной лавовый край?       Не вынести было горе-птице этой мысли, не могла она смириться со своей судьбой, как громко ни кричали бы женщины-антилопы о своем счастье. И тогда, в мгновение, когда индюк слишком глубоко погрузил голову в лаву и перестал следить за женой, она раскинула крылья, вспорхнула и поднялась в небеса. Солнце вышло и улыбнулось ей навстречу, и птица-феникс обнялась с ним, напитывая свои перья огненной силой, энергией звездного пламени; но путь ей теперь лежал прочь от Силатьела. Уже поняла она, что жители любимой страны не хотели видеть ее в своем небе, ведь иначе не выдали бы замуж за этого индюка. Уже стало ясно, что ей суждено улететь.       И она улетела; горе-птица миновала солнце, облетела три луны, на каждой оставив отпечатки своих лап, и отправилась на север. Там, на вершине планеты, залегали вечные ледники, и там, как думала огонь-птица, теплу ее любви и ее перьев найдется место. Но она ошибалась; на самом деле Северный полюс встретил ее таким могучим, трескучим холодом, такой белизной и, главное, такой вечной, бесконечной пустотой, что в первый же день полета в белом северном небе пламя Горе-птицы начало угасать, а на третий день угасло совсем. Из последних сил она попыталась добраться до Силатьела, но дорога уж слишком протянулась; измученную, усталую, с обломанными перьями, Горе-птицу подхватил батюшка-ветер, поцеловал ее, приласкал ее и на своей пухлой груди понес в ближайший город, где птица была бы окружена людьми. У этого города сердце было выковано из того же кристалла, что залегал в глубине планеты; люди в этом краю были сложные, самовольные, порой жестокие, но чаще ласковые, и потому посудил батюшка-ветер, что именно здесь птице будет хорошо. Ее пламя уже угасло и не могло никому навредить; ее крылья ослабли и не могли донести ее до любимого солнца, но зато облик ее сохранился таким же прекрасным, как и прежде. И потому батюшка-ветер решил поместить ее над входом в здание, раздвинул ей крылья, тщательно, гвоздиками прибил к старым камням каждое, даже самое мелкое перышко, и оставил, распятую, висеть, на потеху публике, на радость охочим до искусства глазам. И, наверное, в эти столетия жар-птица была и правда счастлива, ведь люди подходили, трогали ее и изучали, а со временем осыпались перья, истощилась плоть, и только след и остался от когда-то могучей Горе-птицы, след-мозаика, смотрящий на город с хрустальным сердцем единственным своим неподвижным глазом. Так Горе-птица погибла, но и нашла свое место, и так из самой печальной судьбы получилась самая счастливая судьба.       — А что индюк-муж? Что с ним стало?       — А, он? А он по-прежнему где-то здесь, под землей, пьет лаву, отгрызает кусочки от хрустального ядра планеты, набирает жир и иногда посматривает вверх, к небу, через дыры, выискивает свою жену, так и не разделившую с ним ложе, и думает, где же, мол, она запропастилась? В ясный солнечный день, если ляжешь на землю и прижмешь к ней ухо, то сможешь услышать, как он грызет и чавкает, набивая брюхо; а однажды индюк станет таким огромным, что заглотит наше ядро целиком и сам станет ядром, и весь наш мир в этот ужасный день станет индюкоцентричным; но когда именно это случится, никто не сможет тебе предсказать.