« геноцидные гуманоиды »
Мерзлые почвы огромного поля еще покрыты плотным слежавшимся снегом, но в каких-то местах уже видны проплешины и прошлогодняя коричневатая трава. Одинокая дорога насыщенного графитового цвета выглядит как широкий протянутый ремень. По этой «графитовой» серости движется контрастное бледно-бежевое пятно. Движется мерно и плавно, не сбавляя скорости. Это груда тел в телеге. Мертвые совершенно обнажены. Их позы гибки и неестественны. Лица…это гримасы не умиротворения — страха. Панического, первобытного страха, застывшего отныне навсегда. Синюшные трупные пятна, «сонно» оттянутые бескровные губы, что слегка приоткрыты, отеки и «попрошайнически» изогнутые в ужасе брови — все это невольно вызывает ассоциации с известным библейским сюжетом: медный змий. Только вот никто не спасся в этот раз из народа иудейского. Это просто навал человеческого мяса. Это многочисленные, исковерканные до неузнаваемости позы эмбриона. Это один из всадников апокалипсиса. У кого-то на щеке чья-то костлявая пясть, у кого-то на спине чья-то нога, у кого-то конечности вовсе скрючены и сжаты неестественным образом, точно рефлекторно. Так выглядит безумие. Так выглядит конвейер смерти.« собственничество »
Когда ты находишься в донельзя накуренном кабинете, в один момент уже просто хочется сорваться с места и выйти быстрой поступью, даже не хлопая дверью. Настолько душит этот табак. Опять нетрезвый Клаус. Опять эти дымящиеся в пепельнице бычки. Опять эти пустые бессмысленные разговоры. Опять. Опять. И опять… Жиль сидит с потупленной гудящей головой, изредка он переводит взгляд на мигающую настольную лампу, потом на бумаги. Тремор предательски выдает. — Ты уже четыре сигареты выкурил…не много ли? — робковато доносится вопрос, на что Клаус хмыкает и глумливо ухмыляется. — Быть человеком довольно не просто. Требуется анестезия. « Кто же сказал, что ты человек? » — так и не озвучивается мысль. Каково это, Жиль? Каково это, лишиться сна и спать с одним только закрытым глазом, потому что второй постоянно настороже? Каково это, существовать в непрекращающейся давящей боязни внезапной насильственной смерти? Каково это, когда Клаус не отдает отчет своим действиям и вновь расцеловывает лихорадочно твои исхудавшие руки, громко и истомно дыша? На костяшках кисти и внутренней стороне ладони остаются мокроватые следы. Клаус в бреду покрывает беглыми поцелуями каждую ранку, каждую ссадину и синяк, будто надеется, что это способно исцелить. Жиль из последних сил старается сохранять самообладание, но по чертам лица заметно, насколько он затуркан и забит. Он не возразит, нет. Он не имеет на это права, как бы некомфортно ему ни было. Его кадык переодически подрагивает — чуть поднимается, когда он с болезненным ощущением сглатывает мокроту, затем вновь возвращается в первичное положение. «Перс» поворачивается, встречается нос к носу с Кохом, умоляюще всматривается. Пальцы гауптштурмфюрера (большой и указательный) теперь крепко сжимают кругловатый подбородок Кремье. В какой-то момент белесые ресницы офицера пару раз смыкаются. В этих арийски голубых осоловелых глазах (помутненных и обманчивых, как темные воды) можно запросто найти свою гибель, и Жиль это прекрасно понимает. А еще он понимает, что все может зайти слишком далеко, если вовремя ничего не предпринять. Он и не предпринимает. Все так же глядит, сверлит. Следует поцелуй: порывистый, остервенелый, импульсивный и словно возникший из ниоткуда. Слишком похабный и низменный. Осознание приходит не сразу. Кох держится за спинку стула, на котором располагается Жиль. Кремье под напором даже чуть подается корпусом назад. Но он не сопротивляется; прикрывает затертые воспаленные глазищи, изредка приглушенно постанывает. Чувствуется никотиновая вязкость, какая-то горечь в слюне. Обветренные покусанные губы вмиг становятся влажными, припухлыми. Слышится что-то похожее на почавкивание, зубы стукаются не раз. Жиль боязливо отстраняется. Сейчас он выглядит еще более изможденным и гриппозным, чем обычно. Голос дрожит. — Клаус…— он зовет его так, потому что можно. Потому что только ему так дозволено, и он прекрасно знает об этом. Он знал об этом еще тогда, когда к его лбу вплотную было поднесено дуло. Знал каждый раз, когда гауптштурмфюрер бездушно валил его на землю и избивал с особой жестокостью ногами, заставляя жрать землю. Он просто знал. «Перс» нерешительно обхватывает запястье Клауса, тем самым пытаясь как бы вразумить и остановить пристающего в первый и последний раз. Но Кох лишь хмурится: он чертовски разочарован. — Клаус, чего ты хочешь? — звучит это наивно, даже как-то по-детски обреченно, словно Жиль действительно до последнего не хочет осознавать. — Тебя хочу, Реза. Тебя в своей жизни. — мерзкий пьяный прищур отбивает всякое желание верить этой твердо сказанной фразе. Нет, Клаус забудет. На утро же забудет, он и вовсе не вспомнит этот хмельной бред и все то, что он творил прошлой ночью. Или вспомнит, но просто сделает вид, что этого не было. Так хладнокровно и невозмутимо, ну определенно в его стиле. Поэтому Жиль отрицательно и бескомпромиссно мотает головой. Кремье не любит; он не привязан, не влюблен, — он боится. Когда ты живешь в сплошном беспросветном угнетении и насилии, единственный выход — лицемерно притворяться и нарочно ластиться, как послушный домашний кот, чтобы лакейски угодить и попросту не стать в очередной раз жертвой. И это, черт побери, истина. Это слепое безвыборное внушение любви, ничего более. Кох же собственник, причем до мозга костей. Он не привык не получать желаемого. Многие (в том числе и Жиль) считают, что у него целая коллекция использованных разбитых сердец юных девушек с красивыми телами. Да ведь любовь для него не более, чем наслаждение плотью. Но как бы не так. Всю его коллекцию, всю его «гребаную коллекцию девушек с красивыми телами» составляет буквально один человек. Никто и никогда не был настолько желанным объектом в этой коллекции, никого не хотелось забрать себе настолько сильно, как этого «перса». Кох тоже не любит; и он тоже не привязан; просто ему настолько сильно хочется обладать Резой, подчинить его себе, что он злится на весь блядский тупоголовый мир сильнее, чем обычно. Просто так хочется иметь его рядом с собой, чтобы не было никаких «я» и «он». Только «мы». Это похоже на больную зависимость, на симбиоз или даже паразитизм, но точно не на любовь. Они плывут в открытом океане, в лодке, без припасов, и главная их задача теперь — не накинуться друг на друга от голода. Выжить. Но чересчур уж велика цена этого выживания.« молчанье агнца »
«Хочешь жить — умей вертеться» — гласит известная пословица. А что же делать, если ты сам себя «удостоил права на жизнь» по мнению тех, кто сейчас тебя окружает? По мнению «тех», Жиль — гнусное грязное животное, которое непременно должно подохнуть, низшее создание, недостойное жизни и достойное лишь стать падалью. Но это Жиль. А Реза? О, у Резы гораздо больше прав, конечно, Реза — не Жиль. Отсюда-то и все привилегии. Только это не отменяет того факта, что Резе тоже необходимо «вертеться», а иначе его грудь обязательно будет украшать свинец. Да и не только грудь. Холодный сырой чернозем мелкими комочками попадает под ногти «перса». Кремье задыхается, жадно глотает воздух, крючится от боли и жмурится до звездочек. В висках пульсирует с силой морского прибоя, в области солнечного сплетения ощущается нестерпимое жжение. Слов не разобрать. Солдатские сапоги поразительно точно бьют куда-то под ложные ребра, иногда в живот, игнорируя все мольбы о пощаде. Бьют, и останавливаться явно не в интересах Коха, в физиономии которого можно счесть лишь что-то поистине садистски-звериное, психопатическое. Там, где-то внутри, любить абсолютно нечему, как и нечего. Об этом догадываются оба. Душа Клауса обильно измазана густым липким мазутом, он совершенно не способен на эмпатию, напротив — он будет наносить удары до тех пор, пока его кожу не начнут покрывать багровые крапинки. Он будет наносить удары и истерически чего-то требовать, но так и не получать ответа. Он будет. До кровавых харчков и отключки оппонента.***
Каждый раз, когда Клаус извиняется, хочется реветь. Хочется ударить его, потом ударить себя и удариться в слезы, потому что такой черствости еще стоит поучиться. Уголки рта Жиля кривятся, их словно сводит судорогой. На все причиненное он ответит:«да, хорошо, как скажете».
и проглотит. Это потом Кох выдернет его за шкирку из потока идущих на плаху. Это потом он будет бежать, теряясь в мшистых лесах и вдыхая запах дождя и хвои. Это потом он будет заплаканно выштамповывать имя каждого невинного пленного, трясясь от озноба. А сейчас потоки ливня назойливо барабанят по карнизам и стеклам окон, приглушая все вокруг. Кремье простит; не потому, что он святой, а потому, что гауптурмфюрер ничего для него не значит, чтобы вот так ненавидеть его всеми фибрами.