Кантокуэн

Токио резко сел на смятой кровати и тут же пожалел о своей неаккуратности, почувствовав тянущую боль в пояснице и скривившись. Ожидаемо. Если Наоки смог обдурить Москву, заключив пакт о нейтралитете, при этом фактически оставаясь одной из стран «оси», это не означало, что Берхард, довольный таким раскладом, будет с ним в постели хоть немного ласковее. Сумида безразлично посмотрел на почти засохшие пятна собственной крови, оставшихся на ещё недавно белоснежной простыни. «Прямо как твой флаг» — пошутил бы сам л̶ю̶б̶о̶в̶н̶и̶к̶ виновник, если бы у того под воздействием нацистских идей на мозг сохранилось чувство юмора. Хотя, может, у него никогда его и не было, откуда Токио знать? В течение долгих лет как-то взаимодействовать с Европой в принципе не представлялось возможным из-за закрытых границ, тем более прежде чем глядеть за море, нужно сначала оглядеться вокруг себя, и, лицезрея нищету и сильную отсталость во всём по сравнению с той же Европой, сделать что-то для выхода из изжившей себя аграрной системы. И Наоки сделал — устроил революцию, в считанные годы преобразившую его страну в могущественную державу, способную победить когда-то считавшуюся несокрушимой Российскую Империю. Но от Первой мировой войны, словно от сильнейшего землетрясения, содрогнулся весь мир, а потом раскололся на три части: на тех, кто нагло присвоил себе чужое, на тех, кто ничего не получил, а только многое потерял, и на тех, чью гордость просто растоптали. Парижская конференция для кого-то стала актом справедливости или же, если отбросить лицемерие, хорошей возможностью заграбастать себе новые территории, для кого-то — тем, что просто прошло мимо, а для кого-то — откровенным плевком в лицо. Плевком как катализатором мести, которая неизбежно настигнет всех. Точно всех, ведь Шпрее пообещал, что позаботится об этом. А столица Третьего Рейха всегда выполняет обещания, для неё договора о военной взаимопомощи — не просто бумажки. Но это работает только с союзниками, со странами, в которых цветёт и пахнет фашизм, с такими же оскорбленными и униженными Антантой во время Первой мировой. А что касается бывших участников Антанты… Токио ухмыльнулся, вспоминая подписанный несколько часов назад пакт. А он ведь так и не рассказал Берлину, что выдал после подписи министр иностранных дел Японии. Берхард в последнее время всё мрачнее и мрачнее, надо его повеселить. Наоки, на этот раз не делая резких движений, поднялся с кровати и, спешно надев на себя брюки и белую рубашку, не застегивая, направился в холл. Берхард вместе с немецким послом встретил его ещё на перроне, прямо на глазах у советской делегации, но потом, по дороге в Японию, у них толком не было времени пообщаться. Берлин сообщил послу, что «проводит японскую столицу», но, конечно, умолчал о том, что забронировал номер в гостинице, в котором всю ночь будет трахать эту японскую столицу. У Берхарда своё понятие дипломатических отношений, которое очень хотелось бы оставить в тайне. Сумида, так же безразлично, как и испачканную простынь, оглядывал невзрачный интерьер, и легко нашел то, что искал — Берхарда, тоже в брюках и рубашке нараспашку, стоявшего к нему полу боком, отчего-то тревожно поджавшего бледные тонкие губы и державшего в пальцах сигарету, пепел от которой падал на ковёр. И все заготовленные слова как-то в миг выпали из головы. Берлин стоял так несколько секунд, а после, видимо, его терпение лопнуло, и он резко повернул к Токио голову, спросив короткое и сухое: — Что? Наоки, не смотря на Берхарда, прочистил горло и ответил: — Это я у тебя должен спросить. Что с тобой? Ты какой-то напряжённый. Мне кажется, сегодня нужно хоть немного порадоваться и расслабиться, — Токио позволил себе заигрывающую улыбку, хотя не был уверен, что сейчас подходящее время для флирта. — Я бы сказал тебе, что когда кажется, креститься надо, но это не к месту. Ни со мной сейчас, ни с тобой вообще, — Берхард выразительно выгнул густую белую бровь и зажал сигарету между зубами. Сумида усмехнулся. Хоть какое-то чувство юмора осталось, удивительно. Он подходит ближе к Берлину, стараясь двигаться не хромая — чисто из гордости, ибо сам Берлин никогда не спрашивал о его самочувствии после подобных бурных ночей. Оба немо сошлись на том, что забота — лишние сантименты, оба немо сошлись на том, что их это устраивает. И так слишком много важных слов между важными людьми, на важных бумажках, в важных местах. Но сами столицы двух фашистских стран способны понять друг друга, просто посмотрев в глаза. И Токио, подойдя вплотную, наконец прямо посмотрел. Глаза немецкой столицы кристально голубые, при взгляде в них чувствовался весь холод Северного моря; волны с громкими всплесками, пенясь, бились друг о друга, а их остатки лизали каменный берег, после сливаясь с водной гладью. Море пока более-менее спокойно, так что можно без страха в него окунуться. — Так что с тобой? Я же вижу, что что-то не так, — взгляд у Наоки внимательный, острый, как лезвие катаны, а тон абсолютно лишëн эмоций. Он взял — без сопротивления, что удивительно — сигарету изо рта Берлина, а потом так и оставил в опущенной руке. Пусть дотлеет, может, и нервозность Шпрее последует её примеру. — А ты переживаешь? — на лице Берхарда расползлась едкая ухмылка, которую Сумида тут же отзеркалил. — Ты прекрасно знаешь, что нет, — каждое слово — резкий взмах катаны, предупреждение, что сейчас не до шуток. — Не переводи тему. Это касается Москвы? Ухмылка с лица Шпрее исчезла, и Наоки уже понял, что тот скажет. — Он не до конца поверил тебе, — проговорил Берхард тихо, не скрывая своей претензии. И он прав. По Иосифу Виссарионовичу было видно, что тот что-то подозревал, а присутствие Берлина вместе с немецким послом в столице только подкрепляли эти подозрения. И сам Берхард это видел, конечно. Чувствовал, как хищник, когда всё спокойно или когда что-то идёт не так. И сейчас точно что-то было не так. Он знал, что нужно предпринять что-то, чтобы не потерять контроль, и знал, что Токио с ним согласен. Но это не значит, что Токио не попытается возразить, так же, как идти после грубого секса не хромая — чисто из гордости. — Мацуока-сан, бедняжка, поклялся своей головой, — снова резкий взмах катаны, выпад. Чем будешь парировать, Берхард-кун? Берхард-кун посмотрел на него таким снисходительным взглядом, что Наоки тут же захотелось провалиться под землю. Хорошо-хорошо, он почти признал, что это было глупо. — Его голова не стоит ничего в масштабах наших планов, — медленно, отчеканивая каждое слово, проговорил Шпрее, а затем наклонился к Сумиде так близко, что тот почувствовал его горячее дыхание на своём лице и запах сигарет, и повторил железным тоном. — Москва не до конца поверил тебе, Наоки. Катана опасно согнулась и едва не сломалась; Токио сглотнул и решил до поры до времени убрать клинок в ножны. В Северном море началась буря, волны уже достигали большой высоты, грозя накрыть любого с головой и утащить на дно. — А это очень важно, — продолжил Берлин, по-прежнему сверля его глазами. — Нужно на время притупить внимание Москвы, мне ни к чему сейчас накладки. — Накладки? — сдавленным шёпотом переспросил Наоки. Берхард, немного отстранившись, глубоко вдохнул, шумно выдохнув носом, и ответил так же серьёзно, но уже без угрозы в голосе: — Твой пакт о нейтралитете и мой пакт Молотова-Риббентропа — лишь оттягивание времени. Как подписали, так и нарушим. Но сейчас, пока ещё не закончено с Европой, и в частности с Грецией, я не хочу, чтобы мне в спину дышал Советский Союз. Токио открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут же закрыл. Его мысли вертелись вокруг последней фразы Берлина и пришли в тому, что Наоки на миг побоялся озвучивать, ибо ему была противна вероятность того, что Берхард всё не так поймёт. Наоки повернул голову к окну, в котором брезжил рассвет. Хотелось просто уйти обратно в спальню, и, укрывшись чистым одеялом и плевав на окровавленные простыни, дожидаться, когда Берлин, выжавший из него всё в постели, в разговоре и вообще в душе, уедет восвояси. Но Берхард, видя на его лице глубокие мыслительные процессы, одной своей массивной фигурой приковал его к месту в ожидании ответа. Наоки прокашлялся. Из окна веял свежий утренний воздух вместе с дымом от находившегося где-то неподалёку военного завода. — Тебе никогда не будет дышать в спину Советский Союз. Я позабочусь об этом. В голубых глазах напротив мелькнула странная эмоция, какое-то неистовое удовлетворение на грани с жадностью, и тут же пропала, сменившись на холодное спокойствие. — Когда начнётся война между вами, Япония будет оказывать поддержку Третьему Рейху, — ледяная морская вода попала в рот, соль неприятно обожгла горло. — Будет сковывать советские войска на Дальнем Востоке — постоянно нарушать границы для создания угрозы нападения, ведь Москва не захочет вести войну на два фронта с серьёзными противниками. А также задерживать и топить суда, это затруднит снабжение населения продовольствием, — вода чувствовалась где-то в груди. Наоки всё ещё смотрел в окно, поэтому пропустил момент, когда рука Берлина легла ему на шею и обхватила её, запуская пальцы в тёмные волосы на затылке. Вода, перейдя по пищеводу, уже перестала быть чем-то инородным, и Токио внутренне выдохнул от облегчения. Ну не мог он поступить иначе. Они оба мучительными годами, десятилетиями, из-за отсутствия собственных природных ресурсов и территорий в подчинении жили под гнётом тех, кому просто с этим повезло больше. У кого есть нефть, колонии и нет проклятых землетрясений, а кровь больше всего проливается их же властями, готовыми перегрызть друг другу глотки. Кто без зазрения совести хочет установить над миром единоличную власть, чтобы им, любимцам фортуны и любителям брать чужое, падали в ноги. Но так не может быть вечно. Это должно прекратиться. Берлин и Токио прекратят это, даже если придётся потопить весь мир в крови. Поэтому они и союзники. У них общая цель, общее чувство унижения, которое уже нет сил терпеть, общая ненависть к жадным и лицемерным Лондону и Парижу, общее стремление заставить всех платить по счетам за свою уязвленную гордость. Они не любят друг друга, в их чёрных сердцах есть место только непоколебимой преданности своим странам и фашисткой идеологии. Они захватывают территории, ставя на них своих марионеток, желают истребить целые народы, подписывают по сути ничего не значащие мирные соглашения и трахаются. — Мне нравится ход твоих мыслей, — Берхард повернул голову Наоки к себе за подбородок и, снова наклонившись к нему почти вплотную, хриплым глубоким голосом спросил. — Как назовешь этот план? Сумида на несколько секунд задумался, взгляд был прикован к губам Берлина. — М-м, что-то с Квантунской армией, — Наоки свёл брови на переносице. — «Особые манёвры Квантунской армии», на моём языке «Кантогунтокусюэнсю». А сокращённо, — Токио подался к Берлину ещё ближе, так что они едва не соприкасались носами, и, с безумным торжеством улыбаясь, смотря в глаза, выдохнул в самые губы. — «Кантокуэн». Берхард оскалился и повторил, смакуя слово на языке: — «Кантокуэн», — и, договорив, сократил ничтожное расстояние между ними, жадно целуя и тут же проникая языком в рот. Токио, уронив из ослабевших пальцев дотлевшую сигарету и обвив руками его шею, сначала ответил с не меньшим пылом, но в считанные мгновения сдался под чужим напором, и тихо застонал оттого, как язык Берлина сплетался с его, как тот прикусывал до крови его нижнюю губу, какой жар исходил от всего его тела. Берхард оторвался от его губ лишь на секунду, чтобы в следующую, схватив Наоки за талию, грубо прижать его стене и ставить на шее и выпирающих ключицах засосы поверх тех, что остались с ночи. Берлин завел руки Токио над его головой, крепко сжав в одной руке оба тонких запястья, а второй водя по обнажённой груди и животу, но Наоки нашёл другую опору, обняв союзника-любовника с боков коленями. — Уже утро, тебе разве не нужно домой? — еле выдавил из себя Токио между стонами, которые становились всё громче. Его совершенно точно сейчас поимеют у грёбаной стены. Самый настоящий гвоздь в крышку гроба его поясницы. Но разве Берлина это волнует? — Ещё есть время, и достаточно, чтобы взять столицу страны Восходящего Солнца на восходе солнца, — прошептал Берхард ему на ухо, пошло ухмыляясь и усилив хватку на запястьях, за что получил укус до крови куда-то в линию челюсти и недовольное шипение. На этапе прелюдии Токио зачастую не особо податлив. Берлина это не раздражало, а только возбуждало ещё сильнее. Наоки изящный, гибкий и дикий, как кицунэ. Его сложно заманить в капкан, но у Берхарда получилось: он терзал бледное плечо зубами до крови, зализывал ранки, а потом снова кусал, при этом неотрывно смотря своими ледяными глазами Токио в лицо. Наоки так и оставил катану в ножнах. Если несколько минут назад он боялся сделать лишний шаг в Северное море, то теперь он был не прочь захлебнуться в его водах. Ведь если Берлин сказал, что они поставят весь мир на колени, значит так оно и будет. А что до Москвы, то… Не все обещания выполняются. И это хорошо. Правда же?