memoria mea grandior sum

В море не видно русалок. В море одни лишь волны. Мглистое небо нависло над холодным северным морем. А волны показывают зубы, ворожат, заклиная небо бесконечным древним заклятьем. В море не видно русалок. В море одни лишь волны… © Накахара Тюя, «Северное море» (из сборника «Песни былых дней», которую поэт посвятил своему сыну, погибшему в возрасте двух лет из-за туберкулёза. Год спустя туберкулёз прервет жизнь и самого Накахары)

      Разговор они начинают о сигаретах. В курилке — с чего ещё начинать? Чуя не знает его имени, знает только, что он выходит с черного входа, ёжится в своем форменном костюмчике на январском звенящем воздухе: у контрактников из двенадцатой сейчас как раз что-то вроде спора. Кому и что они пытаются доказать, если не масштабы собственной глупости, он не представляет, но в курилку они повадились ходить без шапок, без шарфов и без пальто. Не важно. Короче говоря, Костюмчик выходит с черного входа, в то время как Чуя выходит из окна.       У него выдался не самый удачный день, ладно? Недосып после вчерашней миссии, деловой завтрак с Аргентиной в шесть утра (нет, Чуя не понимает, почему ему надо подстраиваться под то, что кого-то кроет джетлагом) с перерывом на кофе, где кофе пил только Мори-сан, а Чуя пытался ответить, как часто их оппонент поджимал губы и что бы это могло значить, деловой ленч с Министром Юстиции — без перерыва на кофе, к счастью — и уроки чайной церемонии от Коё, потому что «опасный противник должен обладать широким кругом интересов и умений». Что. И вот теперь, к пяти вечера, когда Чуя добрался до работы, у него не осталось сил.       Коё специально просила его не спускаться больше на перекур по внешней стороне здания («непрофессионально и несолидно»), но как раз потому что она запретила, он это и сделал. Зрелище объективно неординарное, но Костюмчик смотрит, словно выходка начальства в порядке вещей. Чуя одобрительно улыбается. Понимание достигнуто.       Оба закуривают. Костюмчик всё-таки костится на Чую краем глаза, впрочем, не именно на него, а на тонкую сигарету, зажатую у него в зубах. Чуя предлагает. Тот, разумеется, отказывается, но вскоре во избежание мнимой неловкости неловко поясняет:       — Golden Bat собирались прекратить поставки в Йокогаму, знали?       Чуя не знал, но ему как-то всё равно. Перестанут эти поставлять — будет курить другие, слава-кому-то-но-только-не-богу, зарплата позволяет. А Костюмчик всё продолжает выкладывать детали, заставляя Чую немного жалеть, что он смылся из офиса. Наконец, когда доходит до эпической части про конфликт интересов, Костюмчик уважительно вздыхает:       — Но Босс всё же удивительный человек.       — М?       Выясняется, что Golden Bat давненько сотрудничают с одним китайским теневым гигантом, их собственным партнёром. Впрочем, на азиатском рынке при текущем раскладе им ловить нечего: им бы чуть западней, под коррумпированный бочок Европы. И возможность подвернулась: ещё один теневой гигант, даже побольше китайского, предложил протекцию — если, и это отдельным пунктом, прекратить поставки в город особого статуса на территории государства Япония Йокогаму. Но сделать это — потерять расположение Китая, у которого с ними торговый пакт, и хренову тучу денег заодно.       — Вы бы видели их лица, Накахара-сан, когда Босс им предложил торговать непосредственно с нами вместо немецких толстосумов!       Да, если бы не целое утро переговоров, Чуя, пожалуй, хотел бы это видеть своими глазами.       — А ты чего здесь делаешь вообще? Тебе бы в аналитики, может?       — Да нет, — мнётся Костюмчик. — Я просто курить люблю.       — Вот оно как. И что куришь?       И они говорят. Говорят до немеющего на морозе носа и просыпающейся в глубине горла хрипоты — говорят, пока голос внутри Чуи не напоминает ему: «Пожалеешь».       Чуе несложно представить, как на нём будет выглядеть рваная рана, и переломаный позвоночник, и посеревший цвет лица. Он видел это десятки раз.       — Накахара-сан?       Костюмчик протестующе мычит, когда Чуя суёт ему в руки едва початую пачку сигарет, и пытается отдать обратно.       — Оставь. Я вообще не курю, это так… Бросать надо.       Он поднимается в офис тем же путём, каким спустился, где Коё уже встречает его своим подчёркнутым молчанием.       Этот разговор окажется неважен. Неважен, как и сотни других разговоров, с десятками других людей. Как неожиданно долгие, философские беседы с Айсменом, как нескончаемые пикировки с Альбатросом, как вскользь брошенные фразы, перерастающие в тирады, с Пианистом, как будящие в нём красноречие, которым он никогда не обладал, дискуссии с Липпманом, как отвратительные в своей гениальности шутки с Доком. Как вдохновенные речи Ширасе, и редкие но меткие колкости Юан, и добродушные подначки Шого, и многозначные переглядки с Акирой. Как колыбельные, которые ему, должно быть, пела когда-то мама — ведь это же делают матери? Поют колыбельные? Этот разговор окажется, и оказывается, неважен две недели спустя, когда Чуя пробирается, переступая через тела двенадцатой, к своим, уже оцепившим склад, и узнаёт не столько его самого, сколько пустую пачку Golden Bat — простые контрактники такое не курят.       А он должен идти дальше, потому что Коё уверена, что однажды он станет главой Мафии, и босс так считает тоже, но мóлча, с укоризной, потому что глава организации — её раб, а Чуя никогда ещё не чувствовал себя менее настоящим человеком. А это о чём-то да говорит.       Ему пятнадцать, и он истекает кровью на грязных скалах залива. У него в животе дыра, а он никак не может отдышаться — ему всё кажется, с лёгкими куда большая проблема. Он глотает воздух, глотает, но никак не может его удержать. Внутри многотонная тяжесть. Внутри ядовитая горечь.       Давай убьем их, предлагает кто-то.       Голос говорит спокойно, апатично. Ничто и никто в мире не достойно его беспокойства. Волны шумят совсем рядом, но не заглушают его слов…       Чуя вздрагивает, — боль вспыхивает костром, и опаляет виски, — судорожно крутит головой. На утёсе напротив что-то вещает Дазай; это не он говорит, конечно, но у Чуи, должно быть, плывёт в глазах, и движения его губ почти попадают в:       Убьём их — и этого заодно.       Чуя потерял слишком много крови. У него галлюцинации, бред… Когда голос звучит в твоей голове, сложно не вспомнить о дьяволе. Но пускай он даже сошёл с ума — Чуя отказывается верить, что его безумие способно говорить с таким мёртвым безразличием.       Ты кто? спрашивает он.       Я тот, кого ты называешь Арахабаки.       Этим вечером Чуя закрывает за собой дверь квартиры, ключ от которой ему дали от имени Мори Огая, и говорит зеркалу:       — Мне сказали, ты просто животное. Я думал, ты не умеешь говорить.       Мне было без надобности, пока я не стал тобой.       С головы до ног его окатывает холодным холодом.       — Чёрта с два, — рычит он. — Я не ты, не смей нас даже сравнивать!       Разумеется, ты не я. Просто я знаю и помню всё, что помнишь ты: ни больше, ни меньше.       Чуя не отвечает, потому что ответить ему нечего. На следующий день он покупает сборник ключевых теорий философской антропологии и ночами мучительно пытается переварить его содержимое. «Что такое человек?»: три сотни страниц, столетия изысканий, и в ответе на единственный вопрос, ради которого она существует, книга оказывается бесполезна.       Позже, много позже: после Верлена, после N… после, — Чуя начинает разговор, как начинаются все их разговоры с Арахабаки — с середины.       — Если я — это моя память, а память у нас общая, то как ты можешь быть не мной?       Там, где человек взял бы минуту, чтобы сориентироваться, заполнил её протяжным «хмм», потому что люди не выносят пустоты, голос отвечает без раздумья и запинки:       Значит, кто-то из нас больше, чем память.       Ладно. Но что это значит?       — Почему я должен тебе верить? Откуда мне вообще знать, что ты правда Арахабаки?       Не хочешь — не верь. Но если я не есть Арахабаки, то я — это ты. Больше здесь никого нет.       Заканчивается этот разговор как и все их разговоры: Чуя не говорит ничего.       Он держит голос в секрете. Сначала боится, что его посчитают сумасшедшим, а затем просто не видит смысла. Арахабаки говорит редко. Во время Порчи, он и есть не более, чем безмозглая вспышка гнева; в остальное же время то, что он говорит, настолько бесполезно, что с таким же успехом он мог бы вовсе этого не уметь. «Собирается дождь», «эта рыба несвежая», «хороший удар». Случайный прохожий, отрывок песни, подслушанный в метро разговор: вот всё, что такое Арахабаки.       Чуя хотел бы сказать: закономерно, что первыми словами бога разрушения были «давай убьём их», но правда в том, что Арахабаки произнёс их не в гневе и даже без особого ожидания, а только с осознанием того, что его наблюдения имеют абсолютную ценность. Что он был, есть и будет независимо ни от чего.       Чуя должен радоваться, наверное. Наверное, сложно жить с голосом в голове, который комментирует твой каждый шаг. Но это пытка совершенно иного рода — жить с голосом, который помнит, но не чувствует; который заявляет о себе раз в полгода, чтобы сообщить своё мнение о стиральных машинках, или старых аркадных автоматах, или рыбах кои в декоративном пруду, но не находит достойным и упоминания человеческие страдания и боль.       Яростное чудовище, древнее божество разрушения. Когда оно говорит, в его голосе ни намёка на гнев.       «Пожалеешь», говорит Арахабаки, и вовсе не потому что понимает «жалость», а потому что у него есть его, Чуи, воспоминания, и он видит, что было после Агнцев. После Рембо. После Флагов. Что было каждый раз после того, как Чуя позволял себе неравнодушие к стоящему рядом.       Утро морозное. В зале для отпевания тесно, душно и полно людей, у которых гораздо больше права здесь быть. Чуя наблюдают всю церемонию, кладёт пачку сигарет на свежую могилу и сожалеет, чёрт возьми. А потом делает это снова: снова заговаривает с незнакомцами о сигаретах и привязывается к людям.       Не его вина, что люди умирают: он помнит. Он знает. Люди умирают, потому что родились. Чуя никогда не рождался, но, может быть, умрёт всё равно. Арахабаки будет не-жить вечно. Но если древний бог есть больше, чем просто память, значит, и он тоже — нечто большее.       И вот что это значит:       Он убивает, когда считает нужным убивать. Ест — когда голоден, пьет — когда мучит жажда. Смеётся — когда смешно, хвастает — когда есть чем хвастать. Он покупает дорогие вещи, потому что они ему нравятся, а ещё потому что может, и не видит противоречия. Он любит, когда есть кого любить — пускай на ночь, и защищает тех, с кем хочет быть рядом.       Он уважает людей, которые пытаются сделать мир лучше, правда уважает, но им не по пути. Этот мир принадлежит им по праву рождения: Чуя никогда не рождался. Если они чувствуют право и ответственность что-то менять, что ж — он им не мешает.       Он ненавидит из принципа. Вот взять Дазая — Дазая, которому мир тоже дан по праву рождения, а он всё мечется и мечется, всё ищет и ищет. Дазай берет, и берет, и берет — нос воротит — но брать не останавливается. Ненавидеть из принципа — глупо, решает Чуя в какой-то момент, и пытается взглянуть на Дазая заново. Но вот Чуя на него смотрит — и ему ненавидится. Значит, пусть.       И кстати о Дазае, хотя сам Дазай никогда не бывает кстати.       В день, когда он ушел из Мафии, Чуя выдохнул с облегчением и открыл бутылку «Петрюса», потому что знал: когда он вернётся, так просто это с рук ему не сойдёт. «Когда». Там и «если»-то не пахло. «Дазай Осаму — предатель и дезертир» трубили на следующий день, весь следующий год, по всем углам, и каждая крыса, корчащаяся в тени, злорадно повторяла этот набор звуков, не понимая их смысла.       Четыре года спустя: подвал, цепи, очередная уловка. Но это не первый раз, когда он встречает Дазая после ухода из Мафии. Нет, конечно, не первый. Они тянутся за одной пачкой сигарет в круглосуточном конбини где-то в глуши. Дазай выглядит так, будто вовсе не удивлён, а значит, скорее всего, ничего не подстроено.       Воскресное утро, нейтральная территория. На Дазае старая фланелевая рубашка и домашние штаны. У Чуи нет с собой даже шляпы. Им совершенно нечего делить.       Не сговариваясь, они устраиваются за единственным столиком в пыльном углу. Говорят — уж не вспомнить, о чём. Дазай за эти два года облицевал дыру в груди: ту самую, из которой временами просачивалась тяга к смерти, искусное владение пыточным ножом и печально известные тренировки Акутагавы Рюноскэ.       Между третьим и четвёртым глотком кофе Дазай спрашивает:       — Что, время, проведённое порознь, ослабило твои пламенные чувства?       В ответ на поднятую бровь поясняет, тоном чуть более серьёзным, чуть менее шутовским:       — Я думал, если когда-нибудь тебя встречу, ты меня пристрелишь, не дав и слова сказать. Предатель, — машет он ручкой.       «Смотри, какой удобный теперь у тебя есть предлог». Но «предатель» можно понимать по-разному. Чуе предлоги не нужны:       — Да какой ты предатель? — фыркает он. — Просто ты почему-то всегда считал, что твои друзья важнее моих.       Напротив него Дазай садится ровней. Может, и несправедливо такое говорить в воскресное утро под ослепляющим светом рассветных лучей — да только поздно.       — Помнишь Верлена? А тех милых людей, которых он разорвал на куски в баре? Скажи мне, чем отличается твой Ода Сакуноскэ?       — Это…       «Другое» — произносят они в унисон.       Дружба, любовь, ненависть — какая разница, когда не умеешь ни одно, ни второе, ни третье?       Чуя ставит стакан на стол, наблюдает игру света. Дазай смотрит на него. И они так сидят: не слишком долго — может, минуту, может быть, две. Чуя моргает, поворачивает голову обратно, натыкается на прежний взгляд, и, вздохнув, отворачивается снова.       Он важный, этот взгляд. Это ключ, пароль, ответ на загадку.       Дазай не просто цепляется за него глазами и даже не сверлит одну точку где-нибудь слегка правее носа, как любил всегда делать с ненавистными людьми, и всех на его памяти это приводило в необъяснимый ужас — его взгляд это целая лавина. Огромная, неподъемная, неподвластная ему самому. И тот многотонный вес, та мёртвая, океаническая глубина этого взгляда задавят любого.       Да только на самом дне, незаметная, незамеченная — мольба. «Я сделаю всё, что захочешь, я вырежу себе сердце здесь и сейчас, только пойми меня». Это — Дазай на коленях. То, до чего он никогда не опустится наяву. Это ключ. Если бы однажды Чуя мог взять его в руки…       Но Чуя не умеет читать мысли. Для Чуи взгляд не значит ничего.       Впервые он, Дазай и Ода Сакуноскэ оказались в одной комнате немногим после «Головы Дракона». Чуя видел последнего, может, дважды, и то издалека, но когда открылась дверь, Дазай поймал вошедшего взглядом через весь огромный конференц зал, безошибочно и безотлагательно, и хотя потом он отворачивался, вертел головой, глаза его всегда возвращались к одной точке, которая перемещалась по залу, за доли секунды, словно то был магнитный полюс. Ах, да: ещё там были другие люди. Неважные, совершенно лишние. А Чуя знал если не имена, то лица, в каком отделе эти люди работали, и временами — какой кофе предпочитали и сколько у них было детей.       В подвале бывший исполнитель Дазай Осаму оказывается как предатель и дезертир, и так, может быть, даже к лучшему, потому что в истории поиска, которую он даже не снизошел стереть, значится Ацуши Накаджима, и тут чёрт его, конечно, знает, но может быть, Дазай Осаму из Вооруженного Детективного Агентства научится видеть в комнате несколько людей за раз.       Чуя приходит на похороны двенадцатой контрактной бригады во вторник в девять утра, морозным утром, и наблюдает отпевание целиком, и оставляет на свежей могиле пачку Golden Bat — а потом переходит к остальным могилам и скорбит над каждой.       Мори-сан любит повторять, что лидер организации суть её раб — не ему, разумеется, спорить с Мори-саном, — но нигде ещё Чуя не чувствовал себя более настоящим человеком.