Mon'amar ihan di lath

У Любви множество лиц. Одно — то молодое, яркое и открытое, сияющее в свете жестокого солнца, больше слепящего, чем греющего. Вопросы, разговоры, озорные глаза. Другое — то надломленное, серьёзное и искаженное в свете восходящей луны. Тишина и возведенные к небесам безмолвные молитвы. Солас наблюдал. Вестник Андрасте, коим величали люди, приклоняющие порой головы, как перед королём, вёл себя вовсе не по-королевски. Сомневающийся, без гордости и таинств, он говорил, что не имеет ни малейшего понятия, кто он такой и для чего он здесь. Конечно же, люди советовали ему разное, ласкали языком титулов и обещаний, предположений и опасений, обгладывали кости, надеясь найти утешение. Лахт не желал давать им ничего с поразительной жестокостью — каждое из его решений было все равно, что кровоточащая рана прямо на лице, репутации, Инквизиции. Маги, как потенциальная сила, не смотря на неодобрение союзников и грядущие проблемы; принятие помощи от тевинтерского мага Дориана — эксцентричного, импульсивного чужака. Пройти через время и обратно, видеть своими глазами ужасы восхождения Старшего, чтобы ударить глупца-магистра в тронной зале прямо в лицо тяжелым кулаком — оскал и глаза, горящие от боли. Храброе сердце, омраченное увиденным будущим — оно стучало так сильно, что Солас мог слышать эту пульсацию крови, когда стоял рядом. И то было закономерностью, кусочком паззла в картинке мироздания — даже самый сильный дух не может сопротивляться прикосновению иных сил и остаться неизменным. Лицо Любви стремительно искажалось. Дерганное, излишне серьёзное, лишенное былого блеска любопытства к неизведанному — и пусть Солас был там с ним, он на самом деле не был. Не видел, не слышал, не чувствовал, мог лишь представить стенания и страдания, боль и ужасы, войну как она есть, пожирающую себя изнутри, цикл к циклу, повторение былого. Убежище стало одной большой клеткой для Вестника, перемещающегося от одного его конца к другому теперь тяжелым, быстрым шагом. Тихие вечера на пригорке в компании сменились одинокими ночами — Лахт больше ничего не спрашивал, и закрытие Бреши не смягчило ни его взгляда, ни сердца. Падение Убежища казалось судьбой перемен её главного символа, выкрашенного в цвета оскверненной крови: — Вы все уходите, а я останусь. — Ему не нужно было больше ничего говорить, только рычать одержимо, бить быстро, резать хлестко и пятиться назад при виде тяжелых лириумных чудовищ. Что-то Соласу казалось до боли близким, когда он видел эту сторону Лахта Тревельяна. Животное, непокорное, разъяренное — мужчина отбрасывал горящие доски с обваленных домов так, будто бы они не могли причинить ему боли, вытаскивал солдат, работников и слуг, как вытаскивают детенышей из земляного логова. Танцевал со смертью, словно заведенный механизм, без конкретной цели, без мыслей — зверье в человеческом облике, полное эмоций и чувств. Отчаяние, страх, ярость, скорбь. Ярко-алые наросты, похожие на бутоны острых цветов, осыпались под ударом клинка, словно сахарная сладость, тысячами ярких кусочков. Каждый раз кинжал входил в мягкое местечко нетронутой плоти под шеей у красных храмовников. Красный лириум дребежжит и воет сотней голосов, от которых Вестнику не скрыться. Корифею не нужен оскверненный чужим духом якорь — неотделимый от носителя, теперь он был совершенно бесполезен, Солас об этом позаботился. Собственная слабость пахнет, как гниющая плоть, разрастающаяся сетью кристаллических капилляров. Несколько месяцев назад, в полутьме, маркой, как угольная сажа, Солас рассматривал чужую руку и мирно спящее лицо. Было очень легко представить, что это лицо мертвеца. Лишь мертвец, истощенный и злой — смог бы пройти через снежную бурю в одиночку, увязнув по колено в снегу и поднять за собой людей горящим символом надежды под звуки старой песни. Мертвец, что смотрел на Соласа своими разными глазами в свете завесного огня так пристально и тяжело, будто бы видел насквозь. Только дикий зверь, ожесточенный и сломленный болью лишений и отчаяния дух, способен ускользнуть от Корифея, от лавины и пройти через снежную бурю без надежды на спасение. Столь знакомое для Соласа чувство — болезненное упрямство, достойное сумасшествия. Лахт Тревельян следовал дальнейшим указаниям эльфа безмолвно, покорно и вовсе не вдохновенно. Карабкаться по снежным склонам тяжело, когда раны еще не зажили — человеческое тело слабо, но цель, то фундамент, на котором взрастёт желанное лекарство. Скайхолд все такой же величественный, как и в день, когда Солас оставил его. Инструмент, не затупившийся за тысячелетия и дом, несколько обветшалый под гнётом неминуемого времени. Вернуться в него все равно, что вкусить плоды прошлого, горькие и разъедающие язык своим соком. Частично разрушенные стены встретили страждущих путников свистом холодного ветра, но земля все еще была плодородна, обласкиваемая магией великого древа, некогда растущего на этом месте. Лахт Тревельян припал к теплой почве во внутреннем дворе почти сразу же, как Инквизиция заняла замок — и тем символичнее звучали его слова на посвящении: «Мы посеем семена справедливости». Солас видит, как лицо Любви вновь искажается, и не вполне понимает, в какую из возможных сторон. У казарм шумно — стоны раненных солдат тонут в стуке молотков и скрипе старых досок. Воздух пахнет горной свежестью и отсыревшим камнем, осыпающимся черной пылью. Солас смотрит прямо перед собой, не моргая. — Нужно от него избавиться! — Кассандра полна страха, злости. Она боится магии, боится духов и всего, что связано с Тенью — её суждения резче, чем срубы топора. Меч в её руках, то обнаженная плоть гор, готовая обрушиться безжалостным гневом. Коул сидит на корточках поодаль, ближе к палаткам у потухшего костра, бормочет чужую боль, глотает сожаления и страх мучеников — и в нем меньше опасности, чем в ребенке, что по незнанию подобрал со стола острый нож. Искательница слепа, отрезана от мира, как и все вокруг. — Оставьте его в покое. Если хочет помогать, то пусть помогает. — Инквизитор обводит хмурым взглядом присутствующих, спускается по лестнице медленно. На нём рубаха рабочего, высокие сапоги и коричневые брюки, не видавшие стирки несколько дней — пыльные, с засохшими кусками земли-грязи на грубой ткани. Последнюю неделю мужчина только и делает, что копается в земле внутреннего двора — увлеченно, сосредоточенно. Горшки с семенами, ростками, подвязанными саженцами — от Тревельяна больше всего пахнет горечью эльфийского корня, терпко-сладкими бутонами эмбриума, влажной грязью и потом. Кто бы только мог подумать, что новоиспеченный Инквизитор окажется столь увлеченным садовником. — А если он кому-то навредит? — голос Кассандры дрожит от гнева напополам с недоумением почти так же, как дрожит каменная кладка замка, когда к ней неуклюже пристраивают очередные строительные леса — те заваливаются вперед под собственным весом и несколько рабочих возмущенно прикрикивают друг на друга. — Вы много свободных рук видите здесь, Кассандра? Если случится что-то подобное, я лично вручу оружие вам в руки. — Тревельян выразительно фыркает, и хмурость его приобретает совсем иной вид. Устрашающий, выразительный, далеко не шуточный. Кажется, общение между Искателем и Инквизитором приобретало волнообразный характер — Солас никогда не видел, чтобы они открыто враждовали, но Лахт бросал тяжелые взгляды на леди Пентагаст куда чаще, чем на кого-либо еще. Разногласия в череде ключевых решений, как можно было бы полагать. Сбить спесь с разъяренной ищейки можно только, если не оставить ей никакого выбора — Тревельян знает, на что давить, когда и с каким видом. По крайней мере, он создает такое впечатление — Соласу приходится сделать усилие, чтобы поправить себя. — Ладно. — Кассандра усмехается, показывает зубы. — Но если что-то пойдет не так, это будет на вашей совести. Сталь отправляется обратно в ножны, а Искательница — восвояси, в обитель куда более насущных проблем её маленького, примитивного мира. — Страх, жаждется, крепнет как холодные иглы под кожей. Почему сейчас? Слишком много голосов от красного. Оскверненные воспоминания. — Коул неожиданно громкий, спонтанный, мелькает призраком и оказывается совсем рядом. Лахт кратко вздрагивает, присаживается перед ним на корточки и улыбается мягко, благосклонно. Словно родитель перед ребенком, с одним единственным словом, летящим с обветренных губ: — Здравствуй. Они о чем-то еще говорят, совсем немного, и Лахт уходит, не взглянув на Соласа. Уходит, оставив всё как есть: Кассандру со своими опасениями; духа милосердия, получившего цель; эльфа, растеряно глядящего вслед с тревожным ожиданием, осевшим в горле каменной пылью. Быт Скайхолда налаживался так же быстро, как ясный день сменялся жестокой бурей. В первые месяцы основной проблемой была доставка продовольствия — непогода мешала проходу по ущелью, и никто бы в трезвом уме не назвал эту дорогу удобной или безопасной. Для экономии ресурсов на обогреве и приготовлении пищи, столовую организовали прямо в главной зале. Сколотили наспех столы из непригодных к более ответственной работе досок и скамьи того же качества, развели огромный костёр посреди помещения. Каждое утро подавали кашу с крупными кусками брюквы и крохотными кусочками солонины. Разваренная до состояния серой массы пища казалась не аппетитной, но давала хоть какие-то силы и чувство сытости на день — люди прихлебывали варево жадно, громко, с придыханием. Каша из брюквы, суп из брюквы, пирожки из брюквы — на кухне слишком много брюквы и разбавленного вина того же плохого качества, что и в Убежище. Разваренная солонина, столь редкая и столь ценная — все равно жесткая, как камень, даже после варки, и Солас глотает её кусочки неохотно, и почти не разжевывая. Тело кажется не своим вовсе, чужим, отвратительным — оно просит пищи несколько больше, просит воды и сна, слабеет, если не давать ему достаточно. Солас предпочёл бы есть в одиночестве, но пока логистика всего замка и организации похожа на его же символ, его мессию — извалявшегося в грязи Инквизитора, постоянно забывающего дорогу обратно к своим покоям — это попросту невозможно. Эльф старается минимизировать риски чужого присутствия — приходит к подаче пищи слишком рано, либо слишком поздно. Просит кухарок быть к нему благосклонными, вежливо, ласково, почти любовно — некоторые из них эльфийки, и глядят на него кокетливо. Совсем скоро они начинают называть его «Мастер Солас». Мастер Солас — сноходец, чей сон столь же непредсказуем, сколь вероятность, что на столе Скайхолда появится наконец что-то еще, кроме бесконечной брюквы. О нём судачат не только кухарки, но и строители, посыльные, наблюдающие за тем, как он разрисовывает стены ротонды огромными фресками. Молчаливый маг-отступник с прекрасными манерами и тайным знанием — Соласу нравится, как о нём говорят. В новое утро после долгого путешествия в Тени, собрав своё тело заново по кусочкам, все равно что разбитую глиняную чашку, Солас выходит на завтрак в непривычное для себя время — вместе со всеми. Нелепая и незначительная случайность, потеря ощущения действительности, дезориентация в пространстве того, что физически воплощено его ошибкой и того, что нет — окунуться с головой в шум, как в ведро холодной воды. Он берет с собой книгу, чтобы избежать разговоров, перемещается между забитыми столами, выискивает глазами заветный уголок мнимого спокойствия. Единственное свободное место на весь зал, словно удар поддых — красная тряпка для друфалло. В холле много звона посуды, прихлебываний и чавканья, но среди всего этого великолепия смертной жизни есть предводитель, драгоценный камень, мессия — Инквизитор. Он очень занят, даже больше, чем остальные, но далеко не едой — листает фолиант в черной обложке и время от времени опускает взгляд вниз, на книгу поменьше, разложенную на столе прямо рядом с тарелкой. Лишь изредка берется за ложку, черпает бело-серую кашицу и сует в рот, слегка причмокивая. Солас готов поклясться, что его преследует странно-пугающее чувство дежавю. Извращенное отражение былой боли. У него нет иного выбора, только лишь сесть напротив, стараться не смотреть, не показывать заинтересованность — уткнуться в свою тарелку и книгу, тяжелый фолиант в светло-коричневой обложке с контурами листьев и цветов. В этот раз в каше вместо брюквы оказывается картошка, такими же кусками и намного более сытная — Солас с удовольствием смакует её крахмалистую структуру на языке медленно и бегает глазами по книге. Сладость простых вещей, о которых никогда не мечтал столь ярко. Эльф читает неторопливо, так же неторопливо наслаждается пищей, и вздрагивает, когда слышит ёмкое, обращенное к нему: — Обмен. Это не предложение, скорее требование, голос Инквизитора полон напряжения. — Прошу прощения? — Солас поднимает глаза на собеседника, и Тревельян машет своей книгой, словно знаменем о капитуляции. — Обмен книгами. Интересно же. Взгляд со смесью эмоций — недоумения, толики недовольства, раздражения. Солас не хочет, вовсе не хочет продолжать разговор, идти на уступки, но снисходительная улыбка, ролевая маска, касается его губ — он чуть склоняет голову. — Конечно. Они передают книги друг другу через стол, и Солас без удовольствия понимает, что в его руках кое-что знакомое. Он осторожно перелистывает пару страниц. — О, — доносится от Лахта. — Исторические эльфийские труды. Солас читает эти книги скорее как развлечение, чтобы потешить чувство гордости, окунувшись в до одури оскорбительные теории о древней эльфийской культуре. Представления тех, кто зовут себя историками, примитивны, глупы и искажены столь сильно, что их тексты невозможно воспринимать никак иначе, кроме как плохие сказки. Тем страшнее выглядит восхищение в чужих глазах, когда Солас появляется с этими книгами на людях. — Ожидал что-то иное? — осторожно спрашивает Солас, наблюдая, как Лахт невозмутимо перелистывает страницу за страницей. — Да. — Тот даже не выдерживает паузу и весь его вид показывает, что он лишь изображает интерес. — Я удивлен, что ты предпочел подобный помпезный бред, написанный теоретиками эльфийской мысли. В конце концов, у тебя же есть Тень, где ты воочию видел уже всё описанное. Солас мог бы улыбнуться, едва-едва — но в его собственных руках оказался труд, написанный задолго до того, как появилась Завеса. Тень хмурости появляется на его лице, когда он закрывает книгу и поднимает её перед собой. — Где ты её взял? — Внизу есть маленькая комната, вся в паутине и с кучей этих книг. — Лахт наконец-то поднимает глаза на эльфа. — Ты что-то знаешь об этом? Солас знал. Скорее всего, частично это была его библиотека, как он думал давно потерянная в веках оккупации замка. Приветливая, размеренная улыбка застывает на губах восковой печатью: — Я видел что-то подобное в Тени. К сожалению, крепость меняла своих владельцев бесчисленное количество раз, и мы никогда не узнаем, кто был владельцем этой таинственной коллекции. Тебя что-то привлекло в них? — Они все написаны на языках, которых я не знаю. Но к счастью, — Лахт ткнул пальцем в книгу на столешнице. — В библиотеке наверху нашлась пара тевинтерских словарей, которые как предполагает Дориан, имеют что-то общее, но пока что я ничего не понимаю. Взгляд Лахта — смесь песка с огнём и пороха, что-то сыпучее, жесткое и вместе с тем живое, трепещущее. Он смотрит так, будто бы сквозь Соласа проходит незримый источник самой жизни, неизбежно запятнанный чьими-то руками. Солас отвечает взглядом, в котором много льда и камня, застывших в фундаменте Скайхолда. Глаза в глаза, напряженно, долго, еще чуть-чуть и посыплются искры. Солас прерывает их игру в гляделки первым, чувствуя, как предательски дрожат собственные брови: — Боюсь, что тевинтерский словарь здесь не поможет, я предполагаю, что… Голос Лахта прорезается сквозь шум всеобщей трапезы, как выпущенная стрела: — Прости меня. Прерывает, осекает, не даёт выйти из ловушки. Солас, наконец, отпускает маску — хмурится, сведя брови к переносице. То, что эльф принял за песок в чужом взгляде — надежда, что способна стереть руки в кровь. Огонь — то страстное желание, и Солас не желает гадать, о чем оно. Он чуть склоняет голову в сторону: — За что? — Я почти не разговаривал с тобой с замка Редклиф. — взгляд Тревельяна становится твердым, тяжелым, словно молот, готовый нанести удар по наковальне. — И на это есть причина, которую я бы хотел озвучить. Солас изгибает бровь: — Я слушаю. — В той реальности будущего, где Корифей выиграл, был и ты тоже. Ты умирал. — Лахт говорит тише и тянется рукой, чтобы передать книгу обратно. Солас берет её в руки машинально, сосредоточившись на чужих словах. — И ты пожертвовал собой, чтобы я и Дориан могли предотвратить катастрофу. Солас может лишь предполагать — кристаллы красного лириума, прутья камеры, чувство тяжелого бремени и отчаяния, осевшего на плечах. Никаких планов, никаких надежд — угрюмое одиночество среди грязи и крови. Оскверненные души, должно быть, звучат особенно громко. Лахт ставит локти на стол, опирается подбородком о сложенные руки и смотрит в сторону, хмурясь. — Не могу перестать думать об этом. О том будущем. — Он делает небольшую паузу, прежде чем медленно, тяжело выдохнуть, все еще глядя в сторону. — Не могу перестать думать о тебе. Ах, вот в чем дело. — Вероятно, моя жертвенность была необходимой, чтобы спасти эту реальность. — Солас отражает чужую позу, ставит локти на стол и складывает руки, чтобы опустить на них подбородок. Выражение его лица смягчается, становится снисходительно-насмешливым, когда он продолжает говорить, понизив голос. — Но я полагаю, дело не только лишь в моей жертвенности, верно, Инквизитор? Любовь имеет множество лиц, и лицо глупца — одно из них. Лахт кажется растерянным, выброшенной на берег рыбой, что беззвучно открывает рот, но ему не суждено сказать и слова в ответ. — Инквизитор Тревельян! — Джозефина, что само отражение гибкости золота, не хрупкая, как орлесианский фарфор, но и не нерушимая, как гномий камень, машет рукой среди толпы снующих по зале людей. — Прошу, подойдите! Лахт сначала слышит её, а уже потом видит. Он дергает головой в сторону звука, прежде чем повернуться, и Солас находит этот рефлекторный жест уморительно неловким. — Ох, мои извинения. — Лахт подскакивает на месте, как ошпаренный, и оставляет всё позади. Еду, книги, свои слова и эльфа, расплывающегося в самодовольной улыбке. У Любви множество лиц, и каждое из них — интересней предыдущего. Пересечение в рамках общей трапезы могло бы стать традицией — с книгами и переглядываниями, не озвученными мыслями и чувствами, но Лахт Тревельян все еще не отличался постоянством. Он и Солас чаще пересекались друг с другом в совершенно разных обстановках, чем за одним столом, и Инквизитор мог уйти так же спонтанно, как и пришёл. Утаскивал в одной руке миску с пищей, быстрым шагом в сторону советников — Жозефина, Каллен, Лелиана, каждый раз они менялись. Лахт доедал на ходу, склонившись над посудой по-собачьи, вместо того, чтобы поднять её на уровень лица. Здоровался, всегда поднимая голову, всегда по имени: «Доброе утро, Солас», «Добрый вечер, Солас.» Не скрывался, не избегал, но никогда не был чем-то предсказуемым, за что Солас мог бы ухватиться хотя бы одной рукой. Всё еще странный привкус на языке, что-то кислое, как незрелые яблоки, сорванные с ветки второпях. Солас не желал настаивать, у него самого была уйма важных дел. Ротонда — его маленькое убежище, большой простор для текущего сквозь пальцы времени и безопасное превосходство над иными. Он все видит, всё слышит, обо всем знает — Инквизиция буквальный проходной двор, агенты не становятся проблемой даже под крылом Соловья. Они греются и пищат в чужом гнезде, словно родные птенцы. Лахт входит в его маленькое убежище из ночной темноты, когда Скайхолд становится похож на один большой факел среди ледяных гор. Ступает тихо, почти бесшумно, и его выдает лишь скрип внешней двери — вместе с человеком приходит холодный ночной воздух. Солас смотрит на ярко-красные отпечатки детских ладоней на краю стены. Хмурит брови, касается шершавой поверхности пальцами, нажимает с силой ногтем, пытаясь зацепить штукатурку. Стереть, забыть, убрать с глаз долой — слишком давно, слишком много, просто слишком. Чужое присутствие обдает холодом и Солас оборачивается медленно, широко распахнув глаза. — У тебя есть минутка? — Тревельян смотрит на него своими разными глазами, в которых плещется искра робкой надежды и страха. Глядит внимательно, и нет ни единого сигнала от его тела или духа, что он понимает, что сейчас на самом деле происходит. Наблюдать за тем, как якорь подстраивается под своего нового владельца поистине увлекательно. — Ты не перестаешь удивлять меня. — На губах Соласа расцветает улыбка, и по его спине бегут приятные мурашки от чувства собственного величия. — Конечно, у меня есть время. Но давай тогда поговорим в более подходящем месте? До того, как Солас успевает сделать хотя бы шаг в сторону, Лахт поднимает ладонь. Такой простой жест, быстрый и мягкий — и десяток невидимых игл вонзаются в затылок Соласа. Вынуждает остановиться, замереть, словно подчиняет своей воле в чужом сне — и тут же тычет пальцем в сторону отпечатков детских ладоней на штукатурке. Они старые, потертые, но все еще ярко-красные, словно свежая кровь. — Чьи они? С такой непосредственностью и наивностью к миру просто не живут. Солас оборачивается медленно и забывает, как дышать. Маленькое воспоминание и клеймо, которое всегда остается где-то там, в глубине потерянного сердца — расписывает пустые стены, когда Солас не хочет, и зудит маячком там, где не должно. Он привык прятать это, терять среди непривычно пустых коридоров и комнат бесконечного лабиринта собственного духа. — Солас? Сейчас Солас видит, чувствует, дышит — Инквизитор похож на что-то сумбурное, будто бы выдернутое из другого мира. От него веет холодом, потом, какой-то горькой болью, словно темнота на том конце двери может быть удушающе пугающей. Один глубокий вдох. — Мои. Солас не оборачивается, вперив взгляд в отпечатки детских ладоней. Маска теряется, стекает краткими мыслями, страхами, напряжением. Голос Соласа ниже, жестче. — Ты знаешь, что мы в Тени сейчас? Тишина между ними разрастается, словно живая, прежде чем Лахт тихо отвечает на выдохе: -…мы? Вертится на месте, рассматривает стены, потолок, мебель. Фрески должны казаться ему расплывчатыми, свет неярким, воздух слишком плотным. Лахт добавляет озадаченно, с почти что звенящим ужасом в голосе: — Обычно здесь…всё по-другому. Как хлесткая пощечина, которая только злит. Солас хочет выкинуть его из своего сна, как нерадивого щенка. Маска наползает обратно, неохотно, запоздало — уже все сказано без слов, что возможно сказать, или Соласу так кажется. Он оборачивается, миролюбиво улыбаясь. — Думаю, лучше, если мы это обсудим, когда ты проснешься.