Следы огня

Чёрная ночь всё не кончается. Позёмка несётся по земле, дорогу заметает. Скрипит масляный фонарь на шесте, качается единственный источник света в воистину библейской тьме. Ворота собственного дома закрыты перед ним. Он видит очертания зелёной крыши, выкрашенной позапрошлой весной, мезонина и портика с четыремя колоннами. Свет горит в лишь круглых окнах привратницкой. Всё остальное тонет в вихрях снежной бури и беззвёздной черноты. Перед подъездом в сугроб воткнуты погасшие факелы с размотавшейся и подгорелой факелой, снег истоптан грубыми сапогами и лошадиными копытами. Он вскакивает, словно подброшенный ударом, и идёт назад к дому, по подъездной аллее, по снегу, до твёрдости льда укатанному санями. Ветер рвёт полы редингота с меховым воротником, но фамильное упрямство и дурное предчувствие толкают его вперёд, заставляют торопиться. — Володя! — Мишель догоняет на ступенях парадного крыльца. Его шинель с пелериной тоже развевается за спиной, хлопает, как смятые крылья. — Ты сделаешь только хуже! — Я выкуплю её! Княгиня любит деньги. У меня есть переводные векселя. — Если они чего-то стоят, Долгорукая вытрясет из тебя всё до копейки: Анну не отдаст, но всласть покуражится. Владимир с проклятиями борется с ветром, отворяет настежь входную дверь и заходит в переднюю. Паркет заляпан лужами от растаявшего снега, стены черны от факельной копоти. Он подбирает с затоптанного пола потухшую свечку и зачем-то суёт её в карман. В доме зловеще пусто. Они обходят гулкую анфиладу комнат, вплоть до людской кухни и лакейской, но всё будто усыплено колдовским сном. Впервые в жизни, его поедает по-настоящему животный страх, стирая клокочущую ярость в труху. Внутри что-то обрывается. Он никогда так не боялся. Никогда. Как вернуться в прошлое? В то сентябрьское солнечное утро на Успеньев день, когда он, с перевязанной рукой и нечестивыми мыслями, высматривал в те же окна отцовскую коляску, голубой зонтик Анны и ленты в завитых локонах. Никита спрыгивает с козлов и помогает мадемуазель в дорожной накидке, капоре и лайковых перчатках. Анна приносит в дом невидимый свет. Он слышит её нежный щебет с Варей и невольно завидует кухарке. В том же небесном платье Анна идёт по нижней галерее, среди поздних цветов и жёлтой листвы, навестить отца в конторский флигель, замечает Владимира, делает лёгкий книксен и быстро скрывается из виду. Владимир ругается как пьяный сапожник, снося по пути все двери, он не встречает ни души. Девичьи сени пусты. Работа девушек в спешке брошена. Когда-то давно маленькая Аня неумело обшила его платок кружевом. Владимир порвал подарок на её глазах, а когда она, сморгнув слёзы и не сказав ни слова, с прямой спиной удалилась, он спрятал платок в карман своего кадетского мундира и держал там, покуда кружева не расползлись на ниточки и не пожелтели. В один из особенно неудачных дней, решая алгебраические уравнения на грифельной доске, он зачем-то полез в карман и случайно вытряхнул этот злосчастный платок под дружный смех товарищей. Ох, тогда воспитатель всыпал розгами по первое число за вопиющую небрежность в одежде. А потом, вернувшись домой на Рождество, он обрил новую куклу Анны отцовой бритвой из серебряного несессера. Отец застал новоявленного цирюльника в самый разгар работы и в наказание отправил сидеть в классной комнате на все Святки. Владимир слушал сквозь стены, как Анна распевает гаммы, и читал всякую французскую дурь, отчаянно воображая себя слишком взрослым для подарков, огненных шутих, засахаренных орехов и штурма снежной крепости. Тусклый свет льётся из людской. Огарок сальной свечи догорает на подоконнике. Мишель выглядывает во двор, в кромешную тьму и беснующуюся вьюгу, а потом тоже усаживается на широкий сундук, придвинутый к стене. — Почему Иван Иванович не освободил её раньше? — вдруг спрашивает он. Что сказать? «Ты не понимаешь нашей семейной тайны, друг Мишель» — нет, не так. Всё просто и одновременно сложно. Много лет Владимир считал это проклятием, неискупленным грехом, постыдным обманом и блажью. Теперь он не знает, что отвечать. Он сам не смог отпустить её, он сам заигрался. — Когда отец понял, что тяжба затянулась, и княгиня имеет все шансы на успех, он выписал Анне отпускную без свидетелей и всяких условий, несколько месяцев бумага хранилась у него. Потом его убили, — Владимир сглатывает. Всё как дурной сон. «Смерть… смерть кругом» — причитает ведьма над открытым гробом. Белые астры на саване, серебряная ладанка на груди. Капкан со скрежетом захлопывается. Он загнан в волчью яму. Выхода нет, и хочется выть, выть. — Постой, Володя. Зачем было оставлять нерешённым такое непростое дело? Почему барон не поторопился? — Отец пытался… Договорить «пытался взять с меня обещание» оказывается невозможно. Как невозможно расписаться в собственной подлой ревности перед соперником за сердце женщины, которой он досаждал, презирал и насмешничал, но жаждал обладать ею всю жизнь, скрывая погибельную страсть от всех, даже от самого себя. Охотник обрастает серым мехом, скалит клыки и сам превращается в затравленного волка. К чёрту! — Я во всём виноват, Миш. Я отдал вольную, написанную отцом, в самый неподходящий момент. Анна была напугана тяжбой. В необдуманном порыве она сожгла бумагу прямо перед тем, как черти принесли княгиню на мой порог. Я надеялся, Анна уедет с тобой сегодня же вечером, и всё обойдётся. — Что?! — Мишель меняется в лице, резко встаёт и отходит от сундука. Огарок, оплавившись, шипит и почти гаснет. Владимир нащупывает свою свечу в кармане, зажигает, и островок тёплого света снова расширяется. В окно метёт позёмка, свечное пламя дрожит, рассеивая тьму. Про себя он тихо улыбается, вспоминая тёмно-синие глаза, которые научились говорить с ним без слов. — Она сожгла собственную вольную? Так она… — князь Репнин бормочет что-то ещё, словно мозаика из тысячи осколков наконец слилась перед ним единым полотном. — Она писала, что не может составить моего счастья. Она выбрала тебя. Корф готов взреветь, как раненый зверь, потому что всё это кажется сейчас мелочным и неважным. Он встаёт со сдавленным стоном, выбивает дверь плечом и вываливается на чёрное крыльцо, на занесённые хребты сугробов. Ветер метёт в лицо, далеко уносит крик и затыкает рот колким снегом. — Анна!!! Анна!.. Где она? Где она?! Неужто в такую лютую метель княгиня заставила показывать все службы? Он отчаянно ищет хотя бы один огонёк света, ему немедленно нужен фонарь, но Репнин толкает его за угол. Княгиня Долгорукая, с трудом преодолевая порывы ветра, откуда-то возвращается к господскому дому. За нею важно следует длиннобородый стряпчий, похожий на дьячка, середнёвский лакей в ливрее с галунами и в треугольной шляпе важно несёт факел. Пламя мечется в пурге, почти гаснет. Дворня Корфов держится позади разношёрстной толпой. Владимир быстро обнаруживает Варю со склонённой головой, закутанную до носа в пуховый платок, но Анны рядом не видно. Он дёргается навстречу кухарке, но получает отменный тычок в спину, и едва не катится в снег. — Не высовывайся, Корф! — предостерегает Мишель, всматриваясь в темноту. — Здесь хороша засада. Через пару минут Владимир понимает, на кого устроил охоту самозабвенный сыщик. Немец-управляющий, герр Шуллер, отделяется от процессии, идёт странной, петляющей тропой к конторскому флигелю, где устроена его квартира на втором этаже. Карл Модестович стягивает полы мехового плаща на груди и подпрыгивает, постукивая модными башмаками, промёрзшими насквозь. По всему заметно, что немец пребывает в сомнениях и тягостных раздумьях. Негодяй должен непременно знать, куда исчезла Анна. Они преследуют его, скрываясь в сугробах и непроглядной темени. Владимир с трудом узнаёт привычные очертания собственного двора. Кое-где неверный свет слабо мигает в черноте построек. Хоть бы утихло! А если выглянет луна и осветит всё окрест призрачным серебром? Выдадут ли дворовые люди бывшего хозяина княгине? На псарне воют собаки, кажется, полночь близко. Модестович, кряхтя, стучит ногами по ступеням своего низенького крылечка, сбрасывая с подошв снег. Потом входит в сени и там получает хороший тумак в разрумяненную морозом рыжую физиономию. С невнятным бухтением он падает на спину, проворно вскакивает на колени и пытается отползти в угол. — Где Анна? — рычит Владимир, надвигаясь сверху. Карл Модестович несколько мгновений смотрит на него, будто не признаёт. А потом заходится припадочным хохотом. — Ты пьян что ли, усатый чёрт? — Ну зачем же, Владимир, — тяжко вздыхает позади Мишель, освещая себе путь припасённым фонарём. — К чему мужицкий мордобой нам, благородным людям? Карл Модестович, как человек разумный и просвещённый, выньте руки вперёд и поднимайтесь, а то пол студёный, да и ненароком прострелю вам что-нибудь. Немец зло щурится на князя Репнина, замечает направленный на себя короткий штуцер и повинуется приказу. Сюртук под его плащом раскрывается, обнаруживая холщовую поясную суму, битком набитую ассигнациями. Репнин присвистывает. — Хорош улов! Порыбачили где, Карл Модестович? Знаете ведь места. — С божьей помощью, ваше сиятельство. Всё вашей милостью живу да милостью их благородия. — Отвечай, где Анна, или голыми руками тебя придушу, — перебивает Владимир и проходит вперёд. Карл Модестович пятится назад с механической улыбкой, из разбитой губы капает кровь. — На каторгу пойду, но прибью тебя. Где Анна, куда ты её дел? — Никак не знаю, ваше благородие, какую барышню изволили-с потерять. Здесь одни хамы дворовые на моём попечении… Он не успевает закончить. Владимир, не помня себя, в бешенстве обрушивает на него удар за ударом, валит с ног, пытаясь выместить из души весь свой страх. Репнин оттаскивает его, едва не погасив фонарь в тесной свалке. — Ах, Анна, моя милая Анна, — сипло напевает Шуллер, проползая сквозь кровь, слюну и залетевший в сени снег. Он приподнимается, чтобы сгрести в кучу смятые, растоптанные ассигнации. — Преподам тебе хорошенький урок… Владимира замирает. В голове вспыхивает безумная и страшная догадка. — Запри его в подполе, до утра не хватятся, — он кричит Репнину и вылетает из флигеля. До конюшен и каретного сарая недалеко, но метель норовит запутать, сбить со следа. Снег летит со всех сторон, крутит небо и землю, меняет всё местами. К стенам наметает сугробы. Ветер воет в ушах, не стихая ни на миг. Ноги вязнут в снегу. Леденеют пальцы без рукавиц. Английское сукно не защищает толком от пронизывающего холода, но внутри пылает ярость и неуёмный страх, как в кошмарном сне, как в бредовом видении. Он должен найти её во что бы то ни стало. В конюшне боковая дверь распахнута. Он видит свежую дорожку проторенных следов. Напуганные шумом и светом лошади громко ржут в стойлах и прибивают копытом. Он перемахивает через помост, тюки с овсом, оказывается у колец коновязи и видит, наконец, свою Анну. Липкий сон всё длится и длится, а кошмар уже сбылся наяву — он опоздал. — Что с ней?! — он кричит, напрасно выспрашивая у стен. Ответ он знает. Платье её порвано, нижнюю рубашку она судорожно удерживает комком на своей груди. На спине, поверх лопаток, красуются две, кучно сложенные полумесяцем, бордовые полосы от нагайки. Сверху нежная кожа лопнула и выступила сукровица. Цепкий ужас сменяется отчаянной злостью, ещё более дикой, потому что он понимает, что совсем немного опоздал. Владимир бросается перед ней на колени, помогая привести в порядок платье, закрывает раны тряпицей, оторванной от лоскута её порванной рубашки, потом осторожно бинтует собственным шейным платком из серого шёлка. Убирает золотые русалочьи волосы, рассыпанные по спине. Закутывает Анну сначала в согретый им редингот, потом в тулуп, который валялся на куче соломы. Анна распахивает свои синие глаза с неестественно расширенными чёрными зрачками и пристально смотрит на него. — Что с ней? Что с ней?! — Сонные травы дала, уснуть ей надо, не сжимай так крепко, раны разбередишь. Он кивает, аккуратно устраивает Анну на своих руках, чтобы уберечь её спину. И впервые осматривается: с кучи колотых дров свисает нога долговязого, поверженного дамами, надо полагать, из самой пращи — Голиафа — кучера Долгоруких, рухнувшего в поленницу. Никита, повозившись изрядно, связал второго лакея с галунами, и теперь тот испуганно вращает глазами с кляпом во рту. Сычиха обходит стойла и успокаивающе шепчет лошадям. Тут же стоит Лиза, неведомо как оказавшаяся в конюшне посреди ночи. Она одета в платье Анны и девичий полушубок, лицо её, с жестокими следами чужих кулаков, — бледное и серьёзное. Рядом с княжной стоит Мишель, и Владимир впервые видит неприкрытую злость в зеленоватых глазах своего давнего друга. Да, Миша прав. Она должна быть отомщена за эту пытку. Он обводит конюшню тяжёлым взглядом, как будто там может отыскать виновных. — Я опоздал… Кто это сделал? Модестович? Убью его. Анна, словно слышит его голос издалека, хотя он держит её на собственных руках. Она снова открывает глаза. Губы что-то шепчут, а потом она, сдавшись, просто улыбается ему. Сердце рвётся в лоскуты, как тот давний кружевной платок. Он убьёт каждого, кто посмел поднять на неё руку. Пусть это будет стоит Владимиру Корфу жизни, состояния, дворянского звания — чего угодно! Он уничтожит любого, кто встанет на пути его возмездия. — Не глупи, Володя. Мы по-другому отомстим, — Репнин подходит к лежащему навзничь палачу и отшвыривает в угол его чёрную нагайку, как ядовитую гадину. — Отомстим той, кто приказала и все злодейства устроила. Метель стихает. Когда хватятся этого гнусного экзекутора и тупого лакея? У княгини во всём доме едва ли найдётся два верных человека, дворня Корфов на рожон за новую хозяйку не полезет. Но уходить надо, не мешкая, нельзя больше испытывать судьбу. — Надо ехать. Никита, седлай всех коней. Только Ягодку не трогай. Никита с облегчением переводит дух и натягивает на свои кудри меховую шапку, словно только очнулся от мучительного забытья: — А то не знамо, барин. Лиза тоже выходит вперёд, по-бабьи заматывая голову платком: — Владимир Иванович, я еду с вами и с Михаилом Александровичем. Только этого не хватало. Глаза княжны блестят невыплаканными слезами, чернеет кровоподтёк от удара, пришедшегося на левую сторону лица. Отёк понемногу сходит, оставляя пожелтевшую кожу. Кто смел учинить такое над молодой княжной, озорной отцовской любимицей и шалуньей? Жестокие слуги родной матери? Будущий супруг? — Лиза… — Нет! — Лиза плачет. — Завтра утром венчание. Неужели вы, господа, оставите беззащитную женщину на растерзание человеку, который поднимает на неё руку, не дождавшись связующих уз? — Всем надо ехать, Володя, — примирительно говорит Миша и выводит из стойла Мирзу. — Елизаветы Петровны это тоже касается. И конюха своего забирай, верные люди нам не излишни. Остановить всё надо, далеко злодейства зашли. Как тут воспротивишься, когда Михаил Александрович по службе и по дружбе взял след? И что за темень кругом них мечется? Чьи старые грехи преследуют злыми фуриями и гонят от отчего дома прочь? Владимир бережно передаёт Анну Никите с рук на руки. Потом вскакивает в седло и устраивает девушку впереди, на мягкой попоне. Анна лёгкая и послушная. Она облокачивается на его плечо и затихает во сне. — Нате, барин, тулупчик, — Никита протягивает ему какой-то дублёный егерский полушубок, пропахший порохом и лошадиным потом. — Крепчать к утру мороз будет, а путь не близкий. — Откуда знаешь, что за путь у меня на уме? — А то меня Макар Евсеевич обучил плохо? — хитро ухмыляется конюх. — Куда ещё в нашем околотке кинуться? На постоялый двор урядника пошлют, а больше и прятаться негде, только в леса уйти. Владимир невесть чем гордится, глядя на своего понятливого слугу. Никитка оказался в доме Корфов тощим, заморенным пострелёнком, не помнившим ни родителей, ни родной край. Отец случайно увидел на Сенной, как пьяный денщик семёновского штабс-капитана колотит мальчишку почём зря. Вмешавшись в наказание, отец выяснил адрес и явился с визитом. Какими словами отставной гусарский ротмистр умастил жестокого хозяина — Владимир не знал, только привели выкупленного Никиту в новый особняк на Мойке и определили верному дядьке Макарушке в помощники. А когда Владимир вернулся из миссии графа К., тощий и забитый мальчишка уже вымахал в здоровенного былинного богатыря с соломенными кудрями и проклюнувшейся светлой бородой. Всё к добру. — Седлай Кречета, осмотрись и за нами гони, только шума не поднимай. — Сделаю, барин, только стойла отворю. Пусть середнёвские, как рассветёт, четвёрку свою по деревне свищут да ищут. Надо ехать! Лиза долго решается, а потом всё же забирается впереди седла на красавца-Мирзу, едва не угробившего её этим утром, и Мишель берёт своего коня под уздцы, чтобы вывести наружу. Владимир оборачивается к ведьме: — Ты поедешь ли? Не разучилась держаться в седле? Она качает головой: — Добро твоё останусь беречь, Володя. Ступай с Богом, авось дорогу помнишь. Он помнит ведьмину большую избу с тыном и воротами. Помнит, как торопясь, за одно лето, возвели этот хуторок трегубовские плотники, и графиня Закревская, остригла в овчарне грубыми ножницами роскошные тёмные косы и ведьмой удалилась в дубовый лес. Помнит, как мальчишкой смотрел вслед родной тётке и ничего не чувствовал, кроме отвращения и жгучей обиды. Предательница. Воровка. Или… убийца? Гром ступает бережно, точно знает какую ношу везёт. Владимир не понукает коня, прижимая к себе Анну и вслушиваясь в её спокойное дыхание. Ветер стих, а мороз кусается. Лошадиные копыта вязнут в снегу, но они движутся по бескрайнему белому полю. В облаках мелькает круглая луна, серебрит опушку леса. Стоит жуткая, разбойничья тишина самого глухого часа ночи. Они перебираются через овраг и ручей, скрытый наметёнными сугробами, минуют болото по охотничьей тропе и въезжают в Редкодуб. Там их нагоняет Никита на Кречете. Другой погони не видно. Владимир благодарит Бога краткой и сбивчивой молитвой. Луна выходит из кружевных облаков и освещает дорогу. Заповедное жилище Сычихи встречает путников темнотой. За тыном помещаются три сруба: большая пятистенная изба с пристроенной тёплой клетью для сушки трав, сарай для сена и стойла, в которых содержится козочка и десяток несушек. Вот такая лесная жизнь некогда светской красавицы. Ворота открыты. Изба ещё не остыла. Мишель идёт первым, сшибает низкий потолок и чертыхается в темноте. Лиза находит лучину и пару свечей. Владимир с Никитой переносят Анну на топчан у стены, служащий ведьме кроватью. Там соломенный тюфяк и ворох стеганых одеял, но всё чистое и опрятное. Пахнет травами и летом. — Печь протопить надо бы, барин. Пойду поищу дровишек посуше да подобрее. Звёзд высыпало — морозов жди. Владимир кивает, стаскивая тулуп. Он сам обустраивает постель для Анны. Аккуратно переворачивает её на живот и расстёгивает крючки платья до талии, давая себе допуск до спины. У Сычихи находится настойка календулы на крепкой водке и льняные бинты. Это хорошее дело. Немецкий полковой доктор учил его обходится кёльнской водой и корпией, но сухая корпия, по мнению Владимира, лишь загрязняла открытые раны. Он осторожно снимает тряпки, начинающие прилипать к спёкшейся сукровице, и протирает кожу вокруг следа нагайки. Анна дёргает во сне правой рукой, но тут же расслабляется, и худенькие лопатки, как крылья, поднимаются от глубокого вздоха. Её веки дрожат, щёки алеют, губы открываются, будто яркая грёза вот-вот её разбудит, но она не просыпается и снова затихает. Он повидал много скверных ран, но эта — пусть и не глубокая, не опасная — другая. Беззаконная, несправедливая отметина на её гордой душе. Сотрётся ли? Заживёт ли без следа? Он не знает, и загадывать наперёд невыносимо страшно, ведь это его непростительная вина. Он заканчивает с бинтами, приводит, как может, бумазейное платье Анны в порядок, комкает свой испорченный шейный платок, испачканные кровью лоскуты и бросает всё под топчан. Владимир поднимается на ноги и наконец-то замечает гробовую тишину. Лиза стоит позади с широко открытыми, изумлёнными глазами. Мишель сконфуженно смотрит в пол, и только Никита невозмутимо таскает поленья для растопки. Ах, вот в чём дело: Владимир Корф снова скандализировал благородное общество. Он должен был поручить Анну заботам другой барышни, а не лезть в крючки и шнуровки самому. К чёрту всё. Он сделал что должно. Теперь хочется вытянуть ноги в тепле и хорошенько зевнуть. Может быть глотнуть ведьминых травяных настоек в склянках? Не ровен час — беспробудно заснёшь. Владимир замечает над печью полати. А может — опередить Мишеля и залезть спать на сей бельэтаж? Как-то они квартировали близ Тосно, в кривой избе-развалюхе с земляным полом, но Михаил Александрович чудесно обустроился на верхних ярусах сего бедного жилища и с утра разил товарищей своей выспавшейся и довольной физиономией. — Володя… Владимир пытается вымести золу с шестка. Он оглядывается на спящую Анну, но она тиха. Мишель обходит кругом, ждёт пока внутрь печи подбросят трут и колечки деревянной стружки на розжиг, а потом шепчет под руку: — Как же мы будем все впятером почивать? — Тянуть жребий, Миш? Но всё же я предлагаю уступить полати даме, а нам хватит соломы в хлеву. Никита расщепляет топориком берёзовое полешко и замечает солидно: — Холодно-с. Я и животинку в клеть перегнал, всё теплее от печи за стеной, да и соломушкой укрыл, а то промёрзнут-с. — Мы с Михаилом Александровичем покрепче коз и курей будем, Никита. Никита не отвечает, потому что Владимир щёлкает кресалом, а ему как раз предстоит дуть. Пламя в печи медленно занимается, освещая лица всех троих. Никита закашливается от дыма, тут же зажимая себе рот широкой пятернёй, чтобы не тревожить барышень. Владимир открывает задвижки, и огонь в трубе радостно поёт. Ну что же, теперь они не замёрзнут — и то хлеб. — Я всё слышала, господа, — громко шепчет Лиза, уперев руки в бока, — дело пустяковое для деревенских приличий. Натянем занавеску и разграничим избу. Надеюсь, никто из вас не храпит? — Не питайте ложных надежд, Елизавета Петровна, — вполголоса советует Мишель. — Бывало, этот разжалованный поручик заставлял нас всех задуматься, как именно залепил Одиссей свои уши воском. Владимир закатывает глаза в ответ на недостойные инсинуации. Он храпит исключительно от водки, а водку он не пил с тех пор, как над зеленым плато Хунзаха кричали орлы, и несколько горцев, не желавших сдаваться неверным в плен, бросились со своими семьями в пропасть. Может, с тех пор за ним вьётся чёрная тень чужого горя и проклятья? Может, поэтому ему не суждено увидеть собственное счастье? Они рассыпают солому на деревянном полу, укладывают поверх войлок и тулупы, и с тем отходят на ночной покой. Вопреки бездоказательным обвинениям князя, в углу похрапывает один лишь Никита. Корф морщится. Ему виден край звёздного неба в окошке. Воздух морозный и прозрачный. В лесу одиноко кричит неясыть. Мысли постоянно возвращаются к Анне. Он хочет закрыть глаза и вернуться на день назад, на неделю, на месяц — и всё предотвратить, заплатив любую цену, не дать кошмару сбыться. Грудь стягивает тугим обручем так, что не вздохнуть. Неужто он и вправду проклят? — Володя, ты спишь? — Как ты прекрасно знаешь, мой друг Мишель, в таком случае, я бы порядочно храпел. Тот хмыкает, ворочаясь на неудобном ложе. — Как умер князь? — Князь? Ты про Петра Михайловича? Что вдруг? — Я расспрашивал княжну. Елизавета Петровна показала, ему стало плохо на охоте, и егеря привезли к воротам уже покойника. — Может быть, я был тогда в полку. Кажется, всё случилось прошлой весной, в распутицу. — Как, собственно, и единственный сын, Андрей Петрович, был в полку. А Елизавета Петровна и Софья Петровна, по совпадению, гостили в Москве у кузин. — И что думает господин сыщик? — Какая охота в марте, Корф? — На вальдшнепов? Репнин не откликается на блестящую остроту. Он снова ворочается и, наконец, обустроившись на разъехавшейся по сторонам соломе, сообщает: — Я думаю, князь Долгорукий умер от того же яда, что и твой отец. — Его отравил Забалуев? — Нет. Не предводитель. Как ни досадно признавать, он был лишь пешкой на шахматной доске умелого игрока. — Деревня на тебя плохо влияет, Миш. Ты изъясняешься как герои романа мадам Радклифф. Неужто видишь теперь призраков? — Я бы не советовал тебе пить крепкие напитки в обществе одной достопочтенной помещицы. — Боюсь, стараниями сей достопочтенной, скоро мне надлежит столоваться в остроге, где выбор горячительного ограничен. Мишель не отвечает — он заснул. Владимир ворочается. Печь медленно остывает, и снизу наползает холод. Скребутся мыши. За стеной квохчут куры, дышат лошади. Через лес бесшумно перелетает неясыть с пойманной добычей. Луна цепляется за ветки, желтеет и прячется за косогор, поросший дубами и орешником. Он не хочет спать, но усталость побеждает, и тяжёлый сон приходит один, без сновидений. Утром луч солнца пригревает щёку. Незнакомые очертания избы, божницы в простых образах и горящей лампадки сначала заставляют подскочить на месте, но потом он вспоминает вчерашний день и едва не стонет. Солома разметалась по полу, но кто-то обустроил его ложе войлоком и стёганом одеяльцем. Анна? Она сидит вполоборота у маленького оконца, в некрашеной льняной рубахе, вышитой петушками по рукавам. Внизу — клетчатая шерстяная понёва, явно слишком большая для мадемуазель, и маленькие, почти детские, валенки. Волосы заплетены толстой косой и убраны кверху лентой. В руках Анны быстро мелькает игла — она чинит своё платье. Горло перехватывает от спокойной, умиротворённой красоты, от неиссякаемой тоски, что он не может прямо сейчас прикоснуться, опустить голову на её тонкое плечо, узнать, чем пахнет кожа над её ключицей. Она замечает его долгий взгляд и поворачивает голову. Утреннее солнце дарит золотой ореол её лицу. За стеной кричит петух и кудахчут несушки. — Владимир Иванович, вы уже проснулись? — она откладывает свою работу и улыбается открыто, чуть смущённо. — Как вы? — К чёрту меня, Анна! — он грубо хрипит со сна и пытается пригладит всклокоченные волосы рукой. — Как вы? Зачем вы встали с постели? Что-то тенью пробегает по её лицу, но она продолжает смотреть прямо, не отводя взгляда: — Рана моя не столь тяжела физически, чтобы лежать в постели. Елизавета Петровна сказала, что вчера вы очень преуспели в врачевании моей спины, упрочив тем самым моё выздоровление. Он вдруг вспыхивает до корней волос, как мальчишка. Он вспоминает вчерашнюю перевязку, фарфоровую кожу, разлёт хрупких плеч, стройный стан и округлые очертания груди под нижней рубашкой. Жар, как горючий газ, подбрасывает его на ноги. — Сущие пустяки, Анна Васильевна. Всегда к вашим услугам. Чтобы не задохнуться, он бросается к рукомойнику, снеся с дороги низкий табурет, установленную сверху корзинку с нитками и лоскутами. Он дёргает жестяной носик умывальника, с шумом и лязгом заливает своё лицо ледяной водой, кашляет, фыркает. Потом приглаживает волосы, оправляет жилет под сюртуком, воротник рубашки без галстука. Минутно задумывается и возвращается снова к окошку, пересекая избу парой шагов. Он падает на колени перед Анной, перед её скамьёй, простонародной понёвой и милыми валенками. Она выглядит удивлённой, но не говорит ни слова. — Я знаю, моя вина в случившемся неоспорима. Я знаю, что даже в вашем, самом великодушном и добром сердце никогда не сыщется сему оправдания. И это справедливо. Я знаю, что не заслужил и толики вашего снисхождения, но я хочу, чтобы вы знали, сударыня, как мне жаль. Я отдал бы жизнь, чтобы вернуть вчерашний день и предотвратить гнусную мерзость, которую над вами учинили… — Нет! — Анна останавливает его жестом, тоже спустившись со скамьи, и оказывается рядом, чуть побледнев, вероятно, от потревоженной раны. Она с беспокойством заглядывает ему в глаза. Потом кладёт прохладную руку на его лоб и отнимает, покачав головой. — Если вы чувствуете за собою вину, Владимир Иванович, знайте, я сердечно прощаю вам всё мнимое и истинное, и никогда бы не могло быть иначе. Но здесь нет вашей вины и прегрешений. Она грустно улыбается про себя, как будто находит в своих мыслях подтверждение этим словам: — Разве не свободная воля решает нашу судьбу? Поступки не определяют наше бытие? Вы хотели освободить меня и отдали вольную, а дальше отвечать было мне… — Анна… Она снова кладёт руку на его лоб, и он забывает всё, что хотел сказать. — Марионетка перерезала свои нити и упала, разбившись, вниз. Кто же здесь виноват, кроме её мечтаний и наивности? — Вы не марионетка, Анна, — хрипло отзывается он. — Простите меня. Ради Христа, простите. Они смотрят друг на друга жадными и блестящими очами, их головы сближаются, точно в природном магнетизме. Деревянный пол нагрет квадратами солнечного света, пылинки весело роятся в его лучах. Владимир слышит шум во дворе и бодрый голос Миши. Всадники спешиваются: Миша седлал его Грома, Лиза — Мирзу в мужском седле и попоне, с пушистой от мороза шерстью, а Никита был на верном Кречете. В клеть заводят лошадей, и несушки за стеной возмущённо квохчут. Он первый приходит в себя, тяжело поднимается и усаживает Анну на её скамью с рукоделием. — Елизавета Петровна и Михаил Александрович, должно быть, вернулись с кладбища, — сообщает Анна как бы между делом и снова принимается за стежки. Её щёки порозовели, а руки чуть дрожат. — Никите пришлось раздобыть лопаты. — Что за чёрт? Какие лопаты? Какое кладбище? — Ну вот и ты проснулся, спящая красавица! — Мишель вваливается в избу, напуская морозного пара. Он одет по-крестьянски, в знакомый армяк, как впрочем, и румяная Лиза в платке и вышитых валенках. Никита с кряхтением развязывает на столе узел со съестными припасами. Владимир узнаёт Варины пироги. Так гробокопатели и в Трегубове успели побывать? — Ты опять присвоил моего коня! — напоказ ворчит Владимир. — Ты опять отбил у меня даму, — парирует Мишель, но глаза его только смеются. И Владимир всё понимает тогда, потому что улыбка князя отражается, как в зеркале, в такой же задорной улыбке Елизаветы Петровны. — Но дело твоё, Владимир Иванович, решается. Модестович ждёт тебя нынче вечером в трактире у Струнникова, но при условии, что ты не прибьёшь его на месте. Он хочет предложить сделку. — Это ловушка. Ты ему веришь? — Я верю в отчаянье человека, которому заплатили фальшивыми ассигнациями, Вольдемар. Надо этим пользоваться. — Шуллеру заплатила маменька, а деньги она получила от предводителя, — встревает Лиза, восхищённо глядя на краснощёкого сыщика в армяке и гречишной шапке. — Михаил Александрович установил логово фальшивомонетчиков, это настоящее уголовное дело! Андрею Платоновичу не отвертеться! А свадьбы не будет! Она прыгает и приплясывает, как девчонка. — Но главное, Володя, я нашёл убийцу твоего отца. Все замолкают. Шитьё падает из рук Анны, и она медленно поднимается, подходит к Владимиру, и они обмениваются долгим тревожным взглядом. — Разоблачение будет не из простых, потому что прямых доказательств нет, но нам помогут мнимые покойники и чужие секреты. Владимиру в который раз кажется, что Мишель перечитал романов про таинства выдуманных Удольфо и призраков католических аббатств. — Но первое дело — вернуть поместье, — продолжает рассуждать князь Репнин, — и здесь, увы, нам может помочь только твой мерзейший управляющий. Герр Шуллер. Одно имя Карла Модестовича заставляет скрежетать зубами от гнева. Вступить в союз со своим врагом, бесчестным предателем и вором? Владимир долго недооценивал немца, считая того лишь пройдохой и хитрым плутом. Пришлось заплатить за это сполна, но не ему — Анне. Она стоит сейчас подле, пытаясь разгадать по его нахмуренному лбу о принятом решении. Нет, так не пойдёт. — Аня? Она понимает его краткий вопрос и тотчас кивает. Тогда дело решено, он едет в трактир Струнникова и пусть бы там будет засада.