Не больно.

Он никогда не знал, что такое настоящая боль. Когда что-то внутри пробирается к горлышку с мелким лезвием, постепенно распарывая внутренние органы, разрезая каждую часть тела без каких-либо усилий. Он никогда не понимал слабости, не принимал ее, ненавидел, слабые только прикидываются слабыми, на самом деле не пытаясь приложить усилий к тому, чтобы избавиться от своей чувствительности и ощущения липкого страха, потому что за спиной больше нет ничего. Он желал быть сильным, но все равно проиграл, даже когда пытался остаться в этом мире, огородившись колючей проволокой от всего живого, в том числе и от себя. Чувство боли казалось чем-то невозможным для ощущения, неприятным, настолько, что мозг был неспособен обработать каждый исходящий сигнал снаружи внутрь. Было просто отвратительно чувствовать только пустоту, даже когда находились весомые причины для ее искупления. Но сейчас было больно, до одури, как самому последнему наркоману во время ломки, ему было больно. Так ощутимо, что хотелось выть, пробираясь на стену, где так неприкрыто орудуют полные ядом, острые ножи, с готовностью забраться внутрь и проглотить последние кусочки оставшегося сознания. Он не чувствовал себя таким ничтожным никогда, даже в период детства, в момент избиений от родного отца, не ощущающего ничего, кроме своего превосходства. Выбирая тонкие ветки для наказания, он украшал кожу многочисленными ударами, оставляя на ней следы своей злости в виде алых полос, покрывающихся кровавыми отеками и каплями. А кожа была бледной, словно сияла на солнечных лучах, покрываясь лунной росой, и это видели все. Все видели и никто не жалел его, когда бордовый оттенок превращался в зеленый, зеленый в желтый, желтый в фиолетовый, а фиолетовый в конечный – синий. Никто не жалел его, когда спина, руки, ноги и бедра распухали настолько, что он не мог двигаться и был вынужден скрывать все в теплое время года ужасно толстой одеждой, закрывающей каждую часть тела, уже привыкшего чувствовать удары, а не случайные касания. Никто даже не сказал и слова, когда на уроках физкультуры ему прилетали мячи прямо в место, куда недавно попала тяжелая рука. А он, стиснув зубы, терпел из последних сил, чувствуя, как по телу бежит горячая кровь и выплескивается наружу через раны, потому что отец не выбирал, он бил по местам, где однажды оставил след. И ему было не больно даже тогда. Он никогда не знал, что такое боль, даже когда смотрел на плачущую мать в углу комнаты и пустую бутылку спиртного напитка. Она казалась ему жалкой в тот момент, но он подходил, обнимал ее, хоть прекрасно знал, что сейчас от него воняет табаком сильнее, чем от отца, потому что тот вновь ушел из дома, решив закончить свой вечер у знакомого из поселка, ведь у него и жена красивая и напитки интереснее. Но внутри ничего не екало почему-то, не двигалось, ощутимо вызывая к себе рвотный рефлекс. Внутри росли цветы с огромной скоростью, острые, колючие с длинными шипами и слишком противными извилистыми стеблями, прорывающими кожу, заползающими в кровавые сгустки. Пронизывающие легкие приятным благовонием, но ощутимо препятствующим кислороду. Они казались прекрасными ромашками, хватающими жизненные силы и хрупкие колоски радости, хотя на деле, строили пламенный забор, массивную каменную стену, непробиваемую даже ударами отца. Ему было не больно. Не больно ограждать себя колючей проволокой, царапать об неё руки, разрезать их, запускать в свою кровь заражение. Было не больно, до тех пор, пока он не смог вытащить кусок проволоки из голубой ленты вен на запястье. Но даже тогда, он молча шел, гордо подняв голову, понимая, что справиться сам, один, без помощи. И тогда становилось лучше. Ему не было больно получить грушей по лицу, почти двадцать килограммов весом, когда тот не рассчитал силу, как отец, треснул её так, что она чуть не разошлась по шву. Груша оттолкнулась от стены, потому что висела слишком близко, и ответила ему тем же, встретившись с его носом. По бледному подбородку и губам текла горячая густая кровь, алая, как лепестки позднего цветка и приторно сладкая. И падать на мягкий пол было приятно, как будто его уронили в пух. Удивительно, что груша была тяжелой, но с легкостью болталась в воздухе, словно лишний раз напоминая ему о слабости. И даже тогда, заливая пол из специального мягкого покрытия своей кровью, он понимал, что ему не больно. У него было отключено это чувство. Морально и физически. Как будто он был рожден куском камня, отколовшимся от высокой горы, медленно текущем куда-то внутрь склона, туда, где не дул ветер, а росли бутоны цветов. Ему было не больно наблюдать за тем, как девушка, которая ему нравилась весело хихикала с каким-то придурком из класса постарше. Жутко красивая, с длинными черными, как безлунная ночь, волосами, гладкими прядками, падающими на хрупкие плечи. Тонкая талия, острая и изгибистая, заключенная в белоснежную рубашку и золотистые пуговицы угольной жилетки. Глаза – дождевые капли так и грели его своим теплом, покусывая нижнюю губу, пухлую и ярко-алую. И ему было совсем не больно смотреть, лишаясь ее красоты, как растягивая губы в улыбке, она заигрывала с ним, держа в руках футляр для скрипки, когда-то донесенный им до дома прелестной девицы. Он был о ней совсем другого мнения, но слегка ошибся. Но даже тогда внутри не билась ревность и ужасное покалывание, как будто ему было совсем плевать. Хотя так и было. Подумаешь, она на свете не одна такая принцесса, чтобы ему бегать за ней и терпеть ее выходки, тем более, что в классе была еще одна девчонка, на которую нетерпеливо хотелось обратить своё внимание. Он не думал о ней ничего, кроме злости и желчи. Ее язык раздражал всех, но как же ловко она затыкала каждого, махнув своей косой из светло-русых волос, как ее зеленые, малахитовые глаза лихорадочно блестели, а алые губы сжимались. Тонкие линии бровей изгибались, подобно каждой эмоции. Как же она была красива. Маленький нос, тонкие запястья, аккуратная шея. Она совсем отличалась от предательницы по внешнему виду и характеру, не смотря на то, что обеих объединял острый ум и умение мыслить логически, используя язык. Обе были красивы, как плавная линия на бумаге, умны, словно греческие виды формул и остры на язык. Обе были прекрасны, как большие алые цветы во время дождя, обе были просто волшебны, словно долгожданное чудо, незаметное и совсем мимолетное, как будто, не существующее и вовсе. И обе растворились среди потока воздуха, не напоминая о своем существовании. Одна для него, а другая для всего мира. Брюнетка покинула его еще задолго до того, как он увидел ее с лохматым десятиклассником. Она показала себя с другой стороны, когда он увидел ее, красивую, прекрасную, только сморщенную в злорадной ухмылке. Она смотрела на первоклассника, орудующего огромной палкой, что с рвением вонзал ее в грудь мертвой собаке. Она смотрела и улыбалась, потому что прекрасно знала, что ее никто не видит, хотя была обманута своим острым чувством интуиции. Его одноклассница с колким языком и густой копной русых волос на плечах, просто исчезла, растворяясь в густом неприятном приливе, среди водных капель воды замерзшего озера. Ее так и не нашли, а только лишь предположили, что уже мертвая девушка кроется под слоем льда, потому что рядом с озером обнаружили ее густую косичку. Он знал, что она не там. Он верил в то, что девчонка еще жива, потому что косичка явно принадлежала не ей, и он готов был спорить с каждой клеветой в её адрес, проглатывая ее образ в своей голове. Но внутри ничего не горело. Ни тоска, ни боль от пропажи, почти ничего, только легкое чувство угнетенности внутри грудной клетки. Он по-прежнему был один, не чувствуя ничего, не понимая, что такое боль, как ее терпеть и что испытывать. Ему было чуждо это, как и сострадание, как и прочие чувства. Было словно плевать на все вокруг, даже на редеющие стулья в классе было плевать. На всех, точно так же, как и на него. Поэтому, когда он смотрел на лист бумаги, не понимал, что горит внутри него, заставляя задыхаться угарным дымом. Это был обычный лист бумаги, только лишь с огромной надписью «Пропал человек» рядом с изображением шестнадцатилетнего парня, как говорилось в описании. Его волосы были белоснежными, пушистыми и густыми, слегка прикрывающими кончики ушей, огромные глаза – водные хрустали, светлые брови и густые ресницы. Небольшой нос и маленькие, но пухлые губы, ярко-красные, обкусанные, слегка ободранные. Он был в черной футболке и круглых очках с толстенными линзами, из-за которых его глаза казались еще больше. Антон. Пропал Антон Петров шестнадцати лет. Был одет в зимний пуховик и шапку, с надписью «спорт». Он смотрел на этот листок и пытался понять, что ему делать и как избавиться от этого, как спасти себя. Как спасти Антона. — Ты тоже слышал? — хмурясь, к нему подошла одноклассница, Морозова. Она делала сострадательный вид, хотя, наверное, ее чувства правда были такими, если она опять не создавала приличный вид лицемерия. Он отпрянул от листа глазами и непонимающее уставился на девушку, сжимая лист бумаги в руках. Еще же вчера все было хорошо. Еще вчера он не знал, что это за чувство, почему так хочется от него избавиться, почему хочется понять, откуда оно взялось и запихнуть его обратно, неаккуратно, но с силой. Еще вчера, среди густого леса он улыбался рядом с ним, закидывая снежные комья за шиворот теплого пуховика. Еще вчера он падал вместе с ним в снег, не готовый отпускать его из-за каких-то уроков, из-за чего-то менее нужного, чем снег и хрустальные глаза. — Ром, — она аккуратно положила светлую ладонь с длинными, словно, «музыкальными» пальцами ему на плечо. Ему захотелось разрыдаться от такого. Как будто он вызывал жалость. Хотелось взяться за волосы и согнуться, прижать острый подбородок к пальцам ног, почувствовать, как рвется его позвоночник и кости ломаются в густую, вязкую пыль. Хотя по ощущениям все больше походило на разрыв реальности и непонятно откуда взявшейся жижи внутри головы. — Мы с тобой не разговаривали после пропажи Кати…— Полина опустила вниз уголки губ, лишь раздражая, хотя так настойчиво пыталась успокоить, не понятно для чего, кого и с какой целью, ведь ему сейчас было не до этого. — Что ты хочешь этим сказать? — Рома ухмыльнулся, поднимая на нее бездонные глаза. Ему так сильно хотелось лечь, просто лечь, освобождая грудную клетку от эмоций. Ему хотелось сдавить горло руками, обхватить цепкими пальцами, сжать кожу, чтобы почувствовать толстые нити вен, услышать, как по ним течет густая кровь, сладкая и тянучая, как сахарные нити от леденца. — Нет, ничего…Просто ты всегда можешь со мной поговорить, если тебе захочется, — она постаралась улыбнуться, но это уже не имело никакого значения. — Не захочется, — грубо отрезал парень, отлепляясь от рук Полины. Она не виновата ни в чем, абсолютно, но для него давно умерло окружение, оставаясь пеплом на поверхности земли. Он зашагал в сторону раздевалки, натягивая на себя кожаную куртку. Ему был необходим свежий воздух и табак. Ему было необходимо успокоиться, съесть горстку снега, съесть, захлебываясь в грязи и собственной желчи, собственной крови, горячей, заполняющей голубые нити вен. Как больно будет вырывать их? Обматывать вокруг шеи, завязывать в твердый узел? Никак. Это будет никак. Он хмуро заскрипел снегом под ногами, слушая, как под подошвой его ботинок рассыпаются мелкие крупицы снега, с трещинами раскалываясь на мелкие части. Он слушал, шагая в сторону угла, измазанного надписями и карикатурными рисунками, а ведь и его ладонь там побывала, оставив свой след в виде глупой надписи. В кармане кожаной куртке приятно шелестела пачка сигарет, хрустела в его руках и мялась. Сигареты, болтающиеся в упаковке, медленно потянулись вверх, встречаясь с грубым воздухом. Он был не таким, как летом. — От тебя табаком воняет, — нахмурился парень. Почему-то его укор плотно засел в груди, хотя обычно было так наплевать на высказывание каждого в его адрес. Будь то пристрастие к терпкому и успокаивающему табаку или образ жизни местного бандита, пугающего детей своей грубой физиономией и образом дяди, ворующего самые вкусные конфеты из небольшого магазина. — И что? — Рома недовольно скорчил брови, усаживаясь на скамейку. Сейчас его нравоучение казалось чем-то более заботливым, чем упреки от бабок по соседству. — Я тоже курить начну, — недовольно бросил блондин, сложив руки у груди. — Только попробуй, — бросил Пятифанов, поворачиваясь к парню. Он посмотрел на его лицо и понял, что никто из них отступать не собирается. Рука сама потянулась к упаковке, он медленно сжал ее, прижимая к ладони, и швырнул в ближайшее мусорное ведро, поправляя лямки летней майки. — Я тебе тогда каждый зуб выбью, — хмыкнул Пятифанов, отворачиваясь от урны, — я не шучу. Рома вытянул из пачки белоснежную сигарету и, помедлив, убрал обратно. Почему-то пропала мысль разжевывать горький табак, смакуя его на кончике языка, словно сигареты могли спасти его от чувства внутри. Словно что-то могло его спасти. Ему на мгновенье захотелось получить укоризненный взгляд от Антона, пошутить над ним, выпустив дым в бледное лицо, чтобы услышать недовольные возгласы и миниатюрные удары, преимущественно попадающие в грудь. Тонкие брови изогнулись бы в позе «галочки», открыто показывая неприязнь к шалостям Пятифанова, выплевывая в открытый воздух пронзительное до скрежета костей «придурок». Но теперь, даже банально встретиться глазами с его белоснежной макушкой – казалось чем-то неощутимо больным, как залезть в заживающую рану тонким острием швейной иглы, блуждающей по кровяному руслу, словно запущенный процесс гниения. Теперь вся его привязанность и ощутимо ноющая симпатия давали о себе знать, глубоко зарывая Рому внутрь сочувствия и жалости к себе. Он посмотрел на каменную кирпичную стену здания, изучая надписи, изучая почерки, изучая буквы. Его почерк был красивым и аккуратным. Он сам по себе был умным парнем, никогда не стеснялся использовать свои знания, никогда ничего не стеснялся..Он был таким же, как и пропавшая Катя. Умело обращался со своей речью, используя острый язык и интеллект. Он был.. Рома сдавленно прохрипел, чувствуя, как холодный воздух давит на поверхность глаз, покрывая их слоем влаги и непроглядной пелены, мылящей взгляд. Он опустил веки, ресницы сомкнулись друг с другом, а влага медленно соединилась, превращаясь в небольшую, но довольно тяжелую каплю, медленно рухнувшую на острый бледный подбородок. Пятифанов поднес руку ко рту, плотно прижимая пальцы друг к другу, а ладонь к алым потрескавшимся губам, влажным от прокусанной кожи и аккуратных царапин, покрывшихся небольшим слоем крови. Хотелось кричать. Так кричать, чтобы стекла в школе потрескались, а птицы из чащи разлетелись, словно умалишенные. Ему так сильно хотелось кричать, просто спастись от этих комков внутри, что даже дышать толком не давали, стягивая горло, выдавливая из него воздух. Ему хотелось просто орать, надеясь на то, что Антон его услышит и вернется, чувствуя, как Пятифанову плохо прямо сейчас. Рома убрал руку, приоткрыв губы, потому что не мог дышать по-другому из-за заложенного носа. Холодный воздух ударил по горлу, где засел огромный комок, не оставив возможности сглотнуть или протолкнуть его. Он вытер глаза ладонью, постепенно стирая влагу, аккуратно провел кожей по ресницам и шмыгнул носом. Облокотившись спиной о стенку, он сжал руку в кулак и со всей дури ударил по кирпичам, хорошо смазанным толстым слоем цемента. И даже сейчас было не больно, в отличие от того, что творилось внутри, разрывая, просто разламывая на куски легкие и желудок. Сука. Почему это происходит с ним. Рома усмехнулся, сглотнул острый ком, чувствуя, как тот скатился вниз, в желудок и остался там, желая вытолкать из него все, что утром впихнула мать, стараясь хотя бы немного проявить заботу о ребенке, хотя ему уже давно было плевать на заботу. Ему никто не поможет, а Антону уже тем более. Щеки неприятно щиплет вода, стекающая с тонких ресниц. Кожа давно промерзла, а слезы при низкой температуре января становятся стеклянными и тяжелыми, медленно продавливающими веки, словно кости обвивает только слой тряпок и больше ничего, взгляд пенится и вместо снега, парень видит только очередную иллюзию. Горькая пустота внутри желудка становится уязвимым местом и Роме становится больно глотать. Хочется освободить себя от чего-то внутри, испортив белоснежный снег вокруг себя, но сейчас совсем не время страдать от разрывающихся органов внутри. Нужно успеть, пока не стало совсем поздно. Пятифанов устремляется к воротам, не чувствуя пальцев ног от слишком сильного онемения из-за холода или из-за излишней чувствительности от сложившейся ситуации. Ему никогда не хватит сил сравнять свою боль с чем-то более значимым, с потерей Антона, с его отсутствием, с мыслью, что он больше никогда на него не посмотрит. — Антон! Он орет уже от бессилия, а не от боли, пустившей корни внутрь одного легкого. На улице бушует злостная метель, полностью заглушая его крик, словно Рома и рта не открывал, а лишь дыхнул, пустив в воздух струю горячего пара. — Антон, блять! Ему хочется упасть в снег, забыв о том, что кто-то уже давно совершеннолетний, а сейчас бьется в истерике, как будто это имеет смысл и оправдывает какую-то мимолетную вероятность на надежду и сумбурные ожидания. Роме не хватит сил прийти в смирение с самим собой и оставить все так, как есть. — Сука, падла, — Он с дури врезает по ближайшему дереву кулаком, не жалея замерзшей кожи на руках, пока внутри течет необъяснимая и пламенная колкость. Пятифанову больно. Жутко больно внутри, настолько, что он шипит и лает, громко крича на весь лес единственное имя, наконец-то подарившее ему хоть какую-то каплю тепла и заботы, чего-то приятного, чего-то, не похожее на отвращение и приступ рвоты. В венах стынут последние остатки спокойствия и рассудительности, хотя ей абсолютно неоткуда взяться, учитывая, как больно бьет по ушам метель и злоба. Пятифанов жалеет каждого пропавшего ребенка, как и жалел до этого, но совсем разные по степени значимости вещи, чувствовать привязанность и боль от исчезновения дорого тебе и просто сочувствовать, проникаясь злобой к правилам места, где тебе было предписано родиться, без единого права на выбор. Ему мало взгляда на целый бурелом, слишком противным он кажется, когда становится единым с ощущением спокойствия вокруг. Пятифанов с силой бьет по деревьям ножом бабочкой, но его же пылкость бьет по голове, когда локоть соскальзывает вниз и он бьется лбом о бревно, почему-то ощущая удар по затылку. В тайге зловеще бушует метель, совсем отчаянная и злая, готовая проглотить каждого, кто сунется в сельский лес, не имея при себе отваги и ощущения черствого стержня, надломить который будет трудно. Тайга – зловонно воняет мертвечиной, особенно, когда ночью виднеется проблеск чьей-то морды, проникающей внутрь сознания, словно паразит. Но Рома чувствует только непонятное тепло, от текущей крови по волосам и металлический запах, сопровождающейся ощущением чего-то скользкого. — Антон, — Пятифанов сжимает в руках снег, с несчастьем смотря на нож, который так и манит блестящим лезвием, желающим оказаться внутри при неловком движении. Ему так хочется запустить это лезвие в любую плоть, предварительно обмазав ржавчиной и мерзлой грязью, с любой могильной ямы, находящейся совсем рядом, почти возле руки. Рома окончательно впал в истерику, поджимая колени ближе к себе, словно девчонка, отломавшая ножку у любимой куклы. Ему становится настолько жаль себя, что мозг отбрасывает образ Петрова, превращая его в размытые блики среди тусклых воспоминаний. Горло постепенно вязнет, как будто он недавно проглотил густой клей, припорошив вязким клейстером, чтобы точно никогда не заговорить. Холод становится чем-то незаменимым, согревающим и таким же чувственным, как слезы на щеках. Ему действительно больно в первый раз, и он не знает, как успокоить себя, сравнивая собственные чувства с ощущением пропасти, куда попал по случайности. Почему-то так хочется надеяться на счастливый конец, где вверх возьмет, что-то более приятное, чем чувство лишения части себя внутри остатков сознания и крупиц человечности, хотя она ему нахрен и не сдалась, как и собственное существование теперь. Это лишь привязанность, вызванная одиночеством и ощущением собственной ничтожности, она мгновенно исчезнет, стоит только Роме задуматься о том, что для него действительно представлял Антон и так ли важно его присутствие в его жизни. Стоит лишь успокоиться и прийти к рассудительному выводу, не взирая на факт разложения психического «Я» внутри. Не имеет значения. Петров не один такой в этом мире и уж точно не единственный, кто захочет дружить с ним и стараться украсить серую прострацию проживания. Ему нужно лишь. Подумать. И вновь оказаться на месте одинокого и маленького Ромы, когда единственной его эмоцией становилось пустое выражение лица и больше ничего. Ведь это та существенная дозволенность, которую он мог позволить себе в присутствии окружения, бестактно залезающего своим клювом вглубь грудной полости, где даже сердце плескалось чернотой, нелицеприятной и промозглой чернотой. Может быть, Антона вовсе никогда и не существовало и Пятифанов сошел с ума от своего одиночества, пытаясь убедить себя в том, что он привык к нему и больше никогда не станет пытаться выходить на контакт с кем-то, в очередной раз показывая свою слабость, доказывая, что он половая тряпка, без способности постоять за себя. Может быть, его образ сам сложился в голове, пока безумие играло с сознанием злую шутку, а удары отца становились резче и больнее, пока мальчик не упадет на шерстяной ковер, прижимая руки к животу, отчаянно сдерживая всхлип, которого так жаждет услышать разгневанный мужчина. Вот по пояснице ударили ногой, а нежные глаза свободного неба так открыто сияют на ветру, призывая к себе. Вот его снова ударил круглый тяжелый мяч, больно треснув по открывшейся ссадине, а легкая улыбка потянула его за собой, не давая возможности почувствовать, как это больно. А вот его треснула резиновая груша, напоминая удар отца по лицу, когда настроение его было очень паршивым, а глаза видят белоснежные очертания бледных губ, что-то говорящих на своём языке, который Рома никогда не поймет. Он смотрит на появившейся образ и не видит ничего перед собой, лишь только пар, исходящий от появившегося Антона. — Мм, — скомкано произносит парень, положив руку ему на плечо, которой парень уже и не чувствует, настолько сильно внутри заполнились вены кровяным тромбом. — Мма, ммааа! — непонятно лепечет поток воздуха, как следует треснув его по щеке холодом и отчаянно рвущейся наружу силой. — Рома! Ты долго спать ещё будешь? Ему не хватает времени и свободы, чтобы понять, где он. Вокруг все залито темнотой, настолько страшной и одинокой, что больше нет сил терпеть и чувствовать, как она поглощает, больно кусая плоть насквозь, вместе с сухожилиями и капающими артериями. Ему очень больно. Рома хватается за первое попавшееся под руку и это оказываются чьи-то плечи, теплые и какие-то, слишком уютные на ощупь. — Ром, ты чего? Сон плохой приснился? Парень поднимает голову вверх и столбенеет, когда слезы на глазах становятся вновь ощутимыми настолько, что лицу уже не хватает сил выдерживать вес каждой. Ему кажется, что он просто умер. Хотя до сих пор непонятно, когда на место успели вернуть его сердце и толкнуть в работу кровеносную систему, вместе с рецепторами, работой органов и чувств. — Антон, — Пятифанов утыкается парню в плечо подбородком, обхватывая руками поясницу блондина, пропуская мысль, что может испачкать черную жилетку своими слезами. — Не бросай меня больше никогда. — Рома глотает последний оставшийся воздух, падающий где-то из порванных легких во время прогулки в лесу и его удар о поваленное бревно, а мозг постепенно обманывает его, показывая ложный синяк на костяшках. Теперь это кажется кошмаром, но ощутимая дыра в области грудной клетки дает о себе знать, как будто вместе с теплотой из него рвано дернули сердце, обгладывая каждый сосуд, как последний источник питания и жизнедеятельности. Ему по-прежнему кажется, что он один, даже чувствует руки на своей спине и ощущает горячее дыхание, приятный запах весеннего цветения, не похожего на обычный порошок. Рома все видит перед собой объявление о пропаже светловолосого подростка с очками на лице и улыбкой. — Что за глупости, Ром? — Антон улыбается, ощутимо прижимая Пятифанова к себе, — Как же я тебя брошу? Снова курить начнешь… — Тут скорее в запой уйдешь, — Пятифанов хмыкает, протирая глаза от выступившей влаги. Ему ощутимо повезло встретиться глазами с пустыми стульями за деревянными партами, сказочно повезло не услышать не единого едкого голоска или высокомерного взгляда, дающего о себе знать неприязнью в распахнутых зрачках. Ему так повезло наконец-то обрести свободу и больше не чувствовать того странного чувства, разъедающего внутри, как протяжная кислота, задевающая каждый нерв, присутствующий в теле. Ему наконец-то повезло в жизни, даже когда он этого не заслужил. — Тебе приснилось, что мы поругались? — Петров не спешит забирать свое тепло, положив одну руку на темные волосы. — Я уже не помню, — отчаянно врет Пятифанов, пытаясь избавиться от крупиц страха, постепенно отпускающего тело, как будто он наконец-то нашел выход из своей клетки, в которую загнал себя, не подозревая такого исхода. Антон усмехается, видимо уловив настрой Ромы на разговор, но почему-то не желает оставлять обоих в тишине. — В любом случае, это просто кошмар. — Я надеюсь, что он больше никогда не повторится. Пятифанову страшно закрыть глаза, подвергая себя риску увидеть тот зловещий кошмар вновь, даже не смотря на то, что он смеется над своей слабостью, чувствуя, как тело становится вязким и ему трудно даже дернуть головой лишний раз, чтобы удобно лечь на подставленное плечо. Ему страшно вновь прийти домой и увидеть очередную бутылку, летящую в лицо со всей скорости, услышать громкое обзывательство в свою сторону и не успеть захлопнуть дверь своей комнаты, прежде чем отец побежит на него с кулаками. Страшно один раз больше никогда не увидеть свою мать, не встретить её, сгорбленную и уставшую от безумия вокруг, прятавшуюся под одеялом на кровати. Страшно вновь ощутить это чувство безысходности, когда выхода точно нет и не будет, во что верится с удвоенной силой, когда стоит только тебе попытаться, как не заметишь ноги в трясине или горло, полное потока крови и хрипотцы. Ему очень страшно, потому, он позволит себе еще немного насладиться присутствием Антона рядом, совсем не переживая ощутить то самое чувство гниения внутри, когда от слишком сильного сумасшествия, ты готов отрубить себе руку.