В морском тумане тонет маска

Чуя сидит, свесив ноги с причала. В темноте мрачно-печально стоят корабли, будто люди на вокзалах и в аэропортах, которые прощаются с любимыми на временную вечность. Волны тихо ударяются о берег, ласкают слух своей смертью. Накахара зажигает сигарету и, спрятавшись за ладонями, расслабленно прикуривает. К счастью, ветер совсем слабый. Луна глазеет на Йокогаму и на мрачного рыжего одиночку. Он поправляет шляпу и выдыхает в небо дым — он так знакомится с Луной. Слышит шаги сзади. Тихие, почти невесомые, к нему явно крадутся. Чтобы убить? Нет. По какой-то другой причине, и он прекрасно знает, кто. — Я слышу, Дазай, — бурчит он, соленый воздух пальцами проводит по огненным волосам. Пожар затухал в еле видимом морском тумане. В ответ ни слова. Осаму будто и не слышал Накахару — обошелся без грубостей и совершенно нелепых шуточек. Пьян, что ли? Он только сел рядом и прикурил. Выглядел… необычно. Но, что удивительно, трезвым. Дазай и Чуя знакомы очень давно. Раздраженные существованием друг друга, они с отвращением понимали, что все еще одни из самых родных друг для друга людей. И, хоть они и видели друг друга в совершенно разных состояниях, в голову каждого въелся дикой псиной устойчивый образ — вместо слащавых фотографий, которые делают парочки на память. Куда лучше воспоминания о праведном гневе и язвительности или о разговорах о смерти, что сотрясали воздух из-за нелепого улыбчивого мальчика. Сейчас Осаму не улыбался. Выглядел по-странному серьезным, будто бы что-то случилось, но в то же время по его совершенно спокойному и даже расслабленному лицу было легко догадаться, что ничего трагичного не произошло. Он будто устал притворяться. Будто море нетерпеливо сорвало с него лживую личину, убило смех, которым он старался заполнить звенящую пустоту. И теперь перед Чуей предстал настоящий Дазай. Тоскливый парень, которому по глазам можно дать все сорок, обмотанный бинтами, которые закрывали черт знает насколько свежие раны, с иногда дрожащими руками, что предпочитал топить свое горе в алкоголе и в женщинах. И вот в покое — он курит. Он методично выдыхает дым и, кажется, вместе с табаком вкушает саму жизнь. Вот она. Тихая, спокойная и медленная. Она не осуждает и не одобряет, только смотрит циклопьем глазом Луны, только говорит шумом самоубийственных волн. — Ты знал, что я буду здесь? — внезапно спрашивает Чуя, докуривая. Он тушит сигарету об причал и выбрасывает в море, топит пламя в ледяной воде. Дазай как-то вяло пожимает плечами. — Да. Не скажу, что твое поведение трудно предсказать, — с бледных губ не срывается смешка. У него нет сил и желания шутить сейчас. Неужели хоть что-то может быть им сказано искренне, не с целью задеть? Чуя слабо в это верил, но и ругаться сил у него тоже не было. Почему-то хотелось сохранить этот мимолетный и фантомный мир, что они выстроили рядом с водой. Хотя Осаму выглядел так, будто в любой момент пойдет топиться, но в этот раз куда решительнее. — Я не хочу сейчас слушать твои сверх интеллектуальные объяснения, — бубнит Чуя, задерживая взгляд на профиле Дазая. Сентиментализм царапался в глазах, исповедь, застывшую на губах, он отдаст только никотину и морю. — Отлично. Я тоже, — коротко отвечает Осаму, докуривая. Свою сигарету он отправляет туда же, куда и Накахара — в темно-синий омут. — Я скучал, знаешь, — удивительно искренне говорит Дазай, и по его лицу снова скользит привычная гаденькая улыбочка, но в этот раз Чуя видит: она совсем другая. Она искренняя. Она вызвана только тоской и любовью. Накахара прыскает. Они оба не привыкли к такому проявлению чувств. Говорить честно и откровенно слишком просто, слишком очевидно и наивно, будто подставляешь врагу еще не зажившие раны, чтобы он вскрыл их одним легким взмахом ножа. Но Чуя остается милосердным, сколько бы злости он ни сплевывал при виде Дазая. — Ты всегда можешь доставать меня чаще. Мало что тебя может остановить, — бурчит Накахара, но в то же время удивительно нежно смотрит на Осаму — синий воздух треплет каштановые волосы. Их взгляды встречаются, по лицу Дазая скользит слабая улыбка. У него совсем не было настроения сегодня — только растекающаяся слабость, которую хотелось отдать Чуе на растерзание. Пусть он поругает, пусть покусает, пусть прыснет ненавистно, лишь бы только пригладил с некоторой грубостью, лишь бы целовал с недолговечным обещанием, которое к удивлению обоих держится уже столько лет. Осаму не произносит и слова. Пальцы в пластырях тянутся к щеке, заправляют чуть влажные рыжие волосы за ухо, а Накахара отводит взгляд куда-то в сторону, в какой-то немой просьбе или раскаянии обращается к волнам. Они отвечают ему тем же убаюканным шумом. Пожалуй, ответ ему может дать только Осаму с его трепетным, не голодным взглядом. Он предельно осторожен и нежен. Неестественно. Прижимается прохладными бледными губами к щеке, прикрывая глаза — Чуя может ощутить, как дрожат его ресницы. И в неловком жесте Накахара обнимает Осаму в ответ, заботливо притягивает к себе, защемя гордость и привычную грубость. Вулканы и пожары — стабильность в их отношениях, но если на смену им иногда приходят тихие волны, то почему бы не воспользоваться? Чуя прятался от удивительного ощущения спокойствия и безопасности, от того горько-сладкого чувства, точно миллионы маленьких колокольчиков звенят над ухом в родном городе. Короткий покой, который они делят на двоих. Накахара, опьяненный чувствами, и сам не замечает, как его губы собирают порезы Осаму на шее, стягивая небрежно бинты. На причале они намокнут. Впрочем, как и они оба, одурманенные соленой водой, но их это не останавливало. Иногда нежность и трепетная любовь, аккуратная и чуть пугливая, опьяняют куда сильнее жгучей страсти, от которой невозможно удержать влажные ладони в карманах пальто. Дазай не издает звуков. Только шепчет иногда Чуе легкомысленно и чисто, что любит его. Наверное, дай ему Накахара такую возможность: посмотри он Осаму в глаза задумчиво и пронзительно, возьми он исцарапанные ладони в свои, Дазай пробубнил бы ему целую поэму, что сочинил на ходу. Одежда останется мокнуть на причале. Они оба смотрят на нее иногда косо, с каким-то легким презрением и облегчением, после этого моментально возвращаясь к телам друг друга. Накахара слегка мерзнет — морской воздух обдувает бледную спину, он ежится, жмурится недовольно, будто в любой момент искусает Дазая от злости и сожмет его в объятиях от желания тепла. Но вместо этого он только рвано дышит, когда Осаму неторопливо трогает его. Мучительно медленно, но Чуя совсем не хочет его торопить. Он только чуть более возмущенно мычит, когда уже совсем становится невтерпеж, а лунный свет, гладящий плечи Дазая, начинал казаться реальным соперником за его внимание и любовь. Осаму только усмехался, мягко целовал его, сиреньими глазами осматривал бело-голубое замерзшее тело. Влажные пальцы скользят по коже. От горячего прикосновения Накахаре хочется вскрикнуть. То ли недовольно, от того, что удовольствие ему решили принести так неожиданно, то ли радостно от того, что он наконец-то ощущает пальцы Осаму там, где нужно. Тяжелое горячее дыхание — единственное, что способно подарить им хоть немного тепла в прохладную летнюю ночь, пока холода приходят со стороны моря и дышат им шею чуть угрожающе, будто завтра их ждет трагедия. Но сегодня на это плевать. Как они могут думать о таком? Как они вообще могут думать хоть о чем-то, когда так влюбленно смотрят в глаза друг другу, когда заново открываются в почему-то совсем уж откровенной наготе, когда у обоих сводит ноги от трепетных прикосновений друг к другу, когда они кладут голову на плечи, чтобы сохранять хоть какой-то самоконтроль, когда оставляют ленивые, но жаждущие укусы на коже, приближаясь к пику. А потом лежат. Потом лежат, обнявшись — липкие и морские, на вкус — соленая карамель. Когда смотрят друг на друга при лунном свете, когда заботливо убирают волосы с щек и целуют в лоб. Когда порт и массивные корабли становятся свидетелями редкой и новой любви. Когда они неловко хотят вернуть прежнее, привычное, родное, и бурчат хрипло: — Слизень. — Скумбрия. И шум волн одобрил дурацкие прозвища.