И пусть никто не уйдет обиженным

Что столько людей собралось в Институте тридцать первого утром, Артемия не удивило — ясно уже все с этими трудоголиками. Что задержались потом отметить, пускай на шесть часов раньше полуночи — тоже: где еще-то, если бо́льшая часть — приезжие без семьи и слишком занятые, чтобы друзей за пределами рабочего круга искать. А вот зачем его Данковский очень настойчиво просил сегодня прийти — так и не понял. Не то чтобы другие планы были — а тут, все-таки, еда и выпивка бесплатные, но все равно — на кой черт? Когда объявилась, наконец, на пороге столовой знакомая фигура в белом халате и пальцем поманила, Артемий только рад был из-за стола выползти. Пьян он не был — не с пары бокалов шампанского, а вот ноги размять хотелось. Данковский его дальше по коридору повел и оттуда — в какую-то пустую комнатушку. Из окна вид на город открывался, расцвеченный огнями под темным небом. Салютов не было — давно еще запретили, но все-таки — праздник. Артемий обернулся на Данковского: — Ну? Чего надо? Тот брови вздернул. — А повежливее? — А повежливее — Новый год, праздник у нормальных людей. Я, может, его с семьей провести хочу. Не очень убедительно, учитывая, что стоит-то он все равно здесь, хотя полное право имел Данковского к чертям послать. Тот, конечно, фыркнул: — С каких пор у тебя семья есть? Ты когда устраивался, в графе "близкие родственники" прочерк поставил, как я помню. Артемий пожал плечами. — А теперь, может, дети появились — тебе откуда знать? — Дети? У тебя? — Ага, — невозмутимо подтвердил Артемий. — Мальчик и девочка. Данковский нахмурился — видимо, только сейчас усомнился, не всерьез ли он это. — Откуда у тебя дети могли взяться? Нет, ну вот это уже обидно. — Завелись, — процедил Артемий. — Тараканы же у людей заводятся. А у меня — дети. Секунду Данковский буравил его взглядом. Потом тряхнул головой — решил притвориться, что ничего не слышал. — В любом случае... Люди скоро расходиться начнут. Единственная ночь, когда в Институте никого не останется. У Артемия под ложечкой екнуло. Понял, к чему дело идет. — Что, подарок новогодний захотел? Данковский улыбнулся — бледно и тонко: — Вроде того. Хочу, чтобы ты меня в Зону сводил. У Артемия челюсть отвисла. Данковский, в отличие от многих своих коллег, в Зону не совался принципиально. Артемий это уважал — хорошо, когда человек свои пределы знает. Тем более, теперь в этом и надобности не было: что нужно — Артемий ему добыть мог. Полгода уже почти в этих симбиотических отношениях жили, и никто не жаловался. Не жаловался, не жаловался, а теперь вот вдруг... Свой голос как издалека услышал: — Зачем? В смысле, ты ж сам говорил, что соваться туда не хочешь. Мне от тебя никакого прока не будет — на кой черт тебе со мной тащиться? Данковский вытянул из кармана карту, расстелил на подоконнике. Постучал ногтем по зданию одному: не так далеко от Института, но что на карте недалеко — в реальности... — Вот тут ребята странную вещь нашли: из трубы одной неизвестного происхождения жидкость течет. Мы все предварительные исследования провели и уже два месяца разрешение на сбор образцов получить пытаемся, но бюрократическая машина, похоже, безнадежно застряла. Обидно будет такой шанс упустить. Артемий снова глянул за окно. Обычно зимой в Зону никто не лез — под снегом ничего не разглядишь, а сам для военных патрулей — как на ладони. Да и окоченеть немудрено, пока пакость какую-нибудь пережидаешь. Но сейчас снега не было — в этом году декабрь выдался аномально теплый: только пару раз в начале месяца мело, и уже все стаяло. В теории — можно попробовать, но... — Так и зачем мне там ты? — Затем, что собирать образцы тебе я поручить не могу, — Данковский посерьезнел. — Это, все-таки, вещь еще неисследованная. Мне нужно самому убедиться, что все предосторожности будут соблюдены, и ничто никуда из контейнера не утечет. Смутно захотелось послать его к черту, но Артемий смолчал. Может, и прав — в некоторых случаях лучше перебдеть, чем недобдеть. Протянул, все еще сомневаясь: — И что ты, не боишься больше в Зону лезть? В обморок хлопнешься — что я с тобой делать буду? — Не хлопнусь, — отрезал Данковский. Злость на его лице мелькнула и исчезла. Взамен пришло мягкое, вкрадчивое выражение. — Я тебе, Бурах, доверяю. С тобой — не боюсь. Вот же манипулятор бесстыдный... Лапшу на уши навешивает, и даже покраснеть совести не хватает. Артемий нахмурился, скрестил руки на груди. — Ладно. Попробовать можно. Но смотри — там, в Зоне, мне нужно, чтобы ты меня слушался во всем. Скажу "лежать" — мордой в грязь падай. Скажу "заткнись" — хоть язык себе откусывай, но чтоб ни звука. Без вопросов, без пререканий: я говорю — ты тут же делаешь. Понял? Данковский мрачно кивнул. Артемий подавил вздох — сильно сомневался, что хоть что-то хорошее из этой затеи выйдет. Но как человеку в Новый год отказать? *** В этот раз — никаких защитных костюмов и "галош" не было. Все под замком, не рисковать же воем сигнализации. Только они двое, заснувший Институт за спиной да гиблая земля впереди. На первый взгляд Зона ничем от нормального мира не отличалась. Оттяпала себе, к степи да болотам впридачу, добротный кусок старого города, который Артемий с детства помнил. По этим самым улицам, ныне заросшим бурьяном, бегал. По крышам покосившихся домишек лазил, пока с них краска еще не слезла и стекла не полопались. На торчащий вдали купол собора глазел, когда тот трещинами еще не пошел, вдоль железной дороги этой бегал, ржавчиной неизъеденной, по заводским складам лазал... Но — вдох мертвого воздуха, и сразу ясно: нет, это не город его детства. Это вообще не человеческий город. От Института они едва-едва отошли, но Данковский рядом — уже бледный, как мел. Глазами сощуренными вокруг так и шмаляет, точно все и сразу вобрать и мозгом переварить хочет. Бесплодная затея — только голова закружится. Артемий его по затылку — хлоп: — Под ноги смотри. Под ноги, а по сторонам — нечего. По сторонам Артемий сам посмотрит: про себя хоть точно знает — не запаникует, когда в окне полыхнет, или воздух над трещиной в асфальте замерцает да закачается. Но пока — тихо. Только шаги их. Топ. Топ. Топ. Медленные шаги. Осторожные. Проспект широкий. По бокам — облупленные дома. Луна сверху на провалившиеся крыши светит. Ветра нет, сизые клочья пара в морозном воздухе прямо перед лицом виснут. Плохо, что пар — значит, минус все-таки. Если б на небе хоть облачко было, Артемий бы назад повернул. Но вверху — луна да звезды. Никакого снега. Значит — вперед. Шаг за шагом. Пора с проспекта на улицу поменьше заворачивать. Данковский вроде ничего — Артемий думал, хуже будет. А нет, бредет себе, точно след в след, как и сказано. По сторонам, правда, все равно косится, но что уж тут — ученый... В шаге от перекрестка Артемий вскидывает руку. Данковский замирает: — Что? Артемий шикает. Короткими шажками идет вперед. Заглядывает за угол. Вроде чисто: извилистая дорожка бежит меж накрененных стен, проходи — не хочу. Тени не шевелятся, воздух не дрожит. Артемий до рези в глазах всматривается — ничего подозрительного не видит. Но почему-то — волосы на загривке дыбом встают. Он последний раз по этой улице месяца два назад ходил — все чисто было. И дорога эта кратчайшая — если дальше идти, потом нехилый крюк заламывать придется. Артемий не двигается. Слушает ощущения. Кренится корпусом — на сантиметрик, воздух пробуя. И снова в груди что-то трубит. Нет-нет-нет. Туда он не пойдет, к черту. Машет Данковскому рукой — дальше, мол, идем. Тот хмурится, на отвергнутый путь кивает: — Мы когда маршрут обсуждали... Увидев взгляд Артемия — запинается на полуслове, но еще пытается докончить: — Решили же, что... Артемий делает короткий шаг к нему и в самое ухо шипит: — Рот закрой. И столько в его голосе режущей угрозы, что Данковский камнем застывает. Артемий кивает на проспект: дальше. Идут. Больше — никаких споров. Мучительно медленно проходят квартал с чернооким домом, откуда Артемий не раз уже стоны слышал. Сегодня, к счастью, тихо. По косому проулку к набережной сворачивают — еще медленнее. Артемий эту дорогу наизусть знает, но чувству ложной безопасности не поддается — тут все в секунды перемениться может, что уж о неделях говорить. На реке — тонкая корка льда. Это хорошо — свободной воде в Зоне Артемий не доверяет. Впереди — мост, а на том берегу можно уже разглядеть темную громаду котельной. В доме перед ней — окна голубым горят. Данковский щурится: — Это... — Да, — обрывает Артемий. — Ведьмин студень. Не разговаривай. Плиты набережной скользкие, так что идут по земле рядом. Та мерзло хрустит под подошвами. Данковский тяжело дышит за спиной — ну неужели потише нельзя? Ясно, что нервишки сдают, так знал ведь, на что шел... Мост. Артемий в кованое ограждение всматривается — на наросло ли чего на перилах. От мысли, что придется, если что, к соседнему тащиться, в груди противно тянет. Но слава богу — чисто. Снова рукой машет. Снова послушные шаги за спиной. Заступают на мост. Луна серебрится на ледяной пленке. Откуда-то издали тянется ржавый скрип — может, опять сумасшедшая вагонетка решила по железной дороге покататься. Шаг за шагом они идут к другому берегу. На середине — Артемий почти верит, что без приключений реку перейдут. Потом уши рвет оглушительный треск. Данковский у него за спиной так и подскакивает. Артемий, крутанувшись, его за шиворот хватает — только попробуй у меня, собака, побежать, только попробуй... Новый залп треска. Это лед — лед яростными трещинами дыбится. Снежной крошкой выстреливает, а из разломов — тягучая черная вода плещет. Данковский озирается, шепот срывает: — Что это? — Замолчи, — Артемий исступленно вслушивается — выстрелит ли еще. Черные линии змеятся вверх по руслу. Снова треск, снова лед брызнул. Теперь видит — идет наискось. Данковский дергает его за куртку, запрокидывает голову, пытается в ухо что-то шепнуть, глазами лихорадочно блестя — что-то очень важное, видно. Как будто может тут что-то быть важнее, чем встать ровно и заткнуться. Артемий обхватывает его поперек груди, руки к бокам прижимая, и бесцеремонно зажимает рот. Снова в ухо вбрасывает: — Молчи. Странно Зона на людей действует — столько раз одно и то же повторяешь, а они никак уяснить не могут. Вот поэтому он никогда с новичками не ходит. Лед впереди трещит все ближе. И ближе. И ближе. Но теперь уже безошибочно угадывается траектория — да, невидимая, да, вихляющая, но Артемий ее раскусил, а значит — еще несколько вдохов, еще несколько минут жизни. Лед молчит. На том берегу сухая трава с шелестом раздвигается и разлетается в бурую труху. Артемий смотрит. Уходит — штука эта. Уходит, и слава богу. Данковский ему в руку дышит — горячо и рвано. Тело — как струна натянутая, даже сквозь кожаный плащ напряжение чувствуется. Артемий снова к его уху наклоняется: — Ну? Что такого важного было? Данковский выворачивает подбородок из его ладони, за плечо голову заламывает, чтобы на него посмотреть. Очень плохие у него глаза — у людей с температурой под сорок такие. — Что... — шепот у него снова сорваться норовит. — Это известный феномен, когда резкие перепады в атмосферном давлении приводят к... Сам осекается — понимает, что бред несет. Поплыл, поплыл их умник... А как не поплыть? В первый раз людей и не так плющит. И Артемий знал, что так будет — не мог не знать. Это в Институте своем Данковский сухой рационалист, которому все человеческое чуждо, а в Зоне — все живые, все — кровь, мясо и нервы. Так какого черта согласился? Прикусывает губу. Не может он тут с Данковским нянчиться. Ни с кем не может — даже с ним. В Зоне так нельзя: тут или у тебя мозги на место встают, или... Встряхивает его — хорошенько так встряхивает, чтобы подбородок о грудь ударился. В ухо рычит — тихо, вкрадчиво: — Мы сейчас внутрь котельной пойдем. Там — в десять раз опаснее, потому что помещение — темное и закрытое. Так что если ты еще раз рот откроешь, чтобы какими-то научными соображениями со мной поделиться, я тебе зубы к чертовой матери повышибаю. Понял? Господи, хоть бы вывести его отсюда, идиота такого... Никогда в жизни больше. Никогда. Данковский шумно сглатывает. Медленно кивает. Вокруг тихо. Хорошо. Артемий поворачивается к другому берегу. Идут дальше. *** В котельной сумрачно, но что-то да видно — луна в дырявые стекла лезет, угрюмые силуэты труб высвечивая. К счастью, нужная у самого входа. На боку у трубы брешь, под ней — небольшая лужица. Основная часть сквозь решетку у стены утекает, но что есть — блестит темно и матово. Артемий включает фонарь. — Я свечу — ты собираешь. Данковский не отвечает — к самому сердцу, видать, угрозу принял. Садится на корточки и достает из сумки свое оборудование. Артемий за ним не смотрит — тут сам разберется, лучше знает. Смотрит вокруг, щуря перенапряженные веки. В который раз уже клянет себя, что согласился. Еще целый обратный путь. Целый обратный путь... Нет, об обратном пути думать нельзя — иначе никогда с места не сдвинешься. Только о коротких отрезках: сначала назад, к набережной. Дойти до моста. До моста. Только до моста. От шороха змеиной кожи его передергивает — кто ж плащи-то такие выдумал... Данковский — снова рядом. — Все? — Все. Кивают друг другу. Назад — к выходу. Под открытым небом полегче — не так сухо во рту, не так горло напряжением давит. Секунду Артемий стоит, осматриваясь. Снова рукой зовет. Идут медленно. Идут тихо. Закоптелая стена котельни мрачно нависает сбоку. Передышка зазора между ней и складом. Налетает ветер, и Артемий машинально лицо прикрывает, хотя знает отлично, что от песка да пыли вреда не будет, а если что похуже принесет — рука тут не поможет. Но кожа лопающимися волдырями не идет, глаза не вытекают, значит — просто ветер. Холодный и злющий, но просто ветер. Оборачивается Данковского проверить — тот отстал и вдаль куда-то таращится, лицо в тени запрятав. Ну что там опять? Ученые эти проклятые и их трижды проклятое любопытство — сколько их по носу ни бей, все равно в каждую щель его засунуть норовят... И только потом леденящий ужас наваливается. Понимает. Понимает, когда Данковский уже с места сдернулся, и давай — в сторону степи. Артемий срывается следом, но тот быстрый, собака, быстрый и завороженный. Ну конечно именно с ним, ну конечно именно в эту ночь... Мертвая желтая трава впереди — да стой же, дурак, стой, в этой траве же черт знает что прятаться может... Артемий сам еле успевает под ноги смотреть, надеется только, что раз Данковский прошел, значит чисто все. Только в башке у него нечисто, господи... Разогнавшись, наконец, за руку его хватает. Данковский точно не замечает — в лунном свете отлично его глаза видно: туманом лихим заволоченные. Под "сирену" попал, кретин эдакий. И рвется, дальше рвется, а у ног его, в метре каком-то — овраг в землю врыт. Не глубокий даже, просто траншея пыльная, проложенная черт знает чем, и как знать, может — это что-то еще там. А может и нет — самая свежая груда мяса, за которую глаз цепляется, по виду месячной давности минимум. Вот только проверять Артемий не хочет. Он яростно дергает Данковского на себя. Глаза от разлагающейся вони слезятся, желудок к горлу рвется, а этому — хоть бы хны. И запястье уже вот-вот вывернет. Паника в глотке трепещет, прикрикнул бы — да кричать нельзя. Из последних сил за ворот Данковского хватает и к себе разворачивает. Бьет сильно, с размаху, открытой ладонью. Звучный шлепок всплеском воздух разрывает, и по спине липкий пот льется — убраться отсюда, убраться, и никогда больше, хватит с него, убраться... Разметавшиеся волосы черный штрих прочерчивают, из разбитого носа алым всполохом брызжет кровь. Данковский хватает ртом воздух, но равновесие не теряет — Артемий второй рукой его крепко держит. В овраг себе смотреть запрещает — в бело-красное лицо всматривается: очнулся? очнулся же? Данковский осоловело ощупывает лицо. Разбитый нос да треснутая губа — ерунда сущая, если сравнить с тем, что... Артемий снова сглатывает. — Слышишь меня? Данковский смотрит, руки от лица не отрывая. Меж пальцев — красное течет, голос задавленный: — Ты... мне нос разбил. — Потом поблагодаришь. Надо... Не успевает договорить — Данковский замечает овраг. Если в его лице и есть еще какая-то краска — выцветает мгновенно. Артемий вообще не думал, что люди бывают такими белыми — живые, по крайней мере. Если в ступор сейчас от шока улетит — это все, это конец. Он хватает Данковского за волосы, силой отвернуться заставляет. — Не смотри. — Я... — даже руку опускает. Глаза на окровавленном лице — огромные. — Что это за чертовщина? — Не смотри, — повторяет Артемий с нажимом. — Я тебя отсюда выведу, понял? Всего-ничего осталось. Я тебя выведу. Данковского потряхивает, но он кивает. Вздохи тяжелые, рваные, взгляд застывший, но пока не разваливается. И это чудо. Самое настоящее чудо. — Пошли, — говорит Артемий. — До моста нужно дойти. *** Институт распахивает перед ними двери, но нервы у Артемия так измочалены, что он ничего уже не чувствует: только пот градом по телу течет, да сердце в горле колотится. Данковский рядом — белый безмолвный призрак. Дезинфекционная для них тоже закрыта, так что Артемий его в сторону душевой толкает. Бормочет: — Это ничего. Мы вот без всяких порошков и щелочей отмываемся, и нормально все. Ну, у тех, у кого нога третья не отрастает. Шутка падает в мерзлую пустоту. Данковский идет с таким трудом, будто каждый шаг — вверх по отвесной скале взбирается. Вваливаются в душевую — полутемную, освещенную только уличными фонарями да луной, через узкие окна под потолком лезущими. Лампы не включают, чтобы с улицы видно не было. Ладно, глаза к сумраку привычные. Артемий закрывает за ними дверь, бросает на пол куртку и принимается стягивать пропитанную потом футболку. Под кожей все еще свербит мороз — зима и Зона, нет хуже комбинации. Наклоняется расшнуровать ботинки — и только тогда замечает, что Данковский совсем завис. Плащ еще снял, через край раковины перекинул — и все. Стоит, с верхней пуговицей на рубашке негнущимися пальцами борется, а сам даже жилетку не снял. — Эй. Данковский вскидывает взгляд. Быстро роняет: — Я в порядке. Зрачки — огромные, как два черных блюдца. Артемий делает было шаг к нему, но Данковский чуть ли не шипит — как кот взбесившийся: — Сказал — в порядке! Взвившийся голос ударяется о выложенные плиткой стены, режет неестественную тишину яростным лезвием. Артемий отступает, вскинув руки: — Ну ты жилетку-то хоть сними. Данковский срывает красную тряпку через голову и зло швыряет к ногам. Снова за рубашку принимается. Артемий молча возвращается к своим шнуркам, но исподлобья наблюдает: как дергают, дергают, дергают дрожащие белые пальцы. Поочередно стаскивает ботинки, носки. Холодный кафель пуще прежнего босые ноги морозит. А Данковский все с одной пуговицей совладать не может. Дергает. Дергает. Дергает. Беспомощно и бессмысленно. И вот — как галька в пруд: пуговица срывается с ткани и, трепеща вырванной с мясом ниткой, скачет по гулкому полу. Звук тонкий, пронзительный. А за ним — давящая тишина. Данковский закрывает глаза. Медленно пятится, пока спиной в стену не упирается. Зажимает рот ладонью, острые костяшки и натянутые сухожилия выпятив. Но из-под нее все равно рвется — дрожащие вздохи и трясучее: — Господи. О господи. Артемий подходит, пятками по полу шлепая. Данковский таращится поверх скрюченных пальцев. Жмурится, когда Артемий ему руки на плечи кладет, мелкими судорогами исходит, но вывернуться не пытается. Будто со стороны собственный голос доносится — низкий и хриплый: — Все в порядке. Это часто так бывает, когда из Зоны выходишь. Особенно если в первый раз. Данковский ногти себе в щеки так вдавил, что того гляди — кровь брызнет, впридачу к губе и носу. Приходится его руку перехватить и от лица отвести — осторожно, но твердо. Трещина на губе снова кровит, но это ладно. Куда страшнее, что глаза будто вот-вот закровоточат — столько во взгляде трещин. Артемий ближе к нему наклоняется. — Ты поплачь, если хочешь. Или поори. Нас же тут не услышит никто. Головой мотает. Меж приоткрытых губ лопается кровавый пузырь. Артемий давит вздох. — Ладно. После душа полегчает, вот увидишь. Давай я помогу. Ждет, что Данковский снова его оттолкнет, но нет — замер мраморной статуей, только глаза да кровь на губах напоминают, что живой еще. Артемий трактует это как согласие. Начинает пуговицы расстегивать, по одной, с верху. Снова говорит — говорить надо, пусть хоть за голос его цепляется: — Это нормально. Я когда первый раз из Зоны вышел, думал — никогда не отойду. Потому что нельзя после такого просто дальше жить. Мне шестнадцать всего было — ни ума, ни смысла здравого. Поперлись туда с одноклассником и еще там ребятами постарше, друзьями брата его. Сталкерами все хотели быть, чтобы деньги, выпивка, девчонок цеплять — вот это все, о чем мальчишки мечтают. Шестеро нас было. Только я вернулся. Последняя пуговица. Артемий выдыхает — самому бы в водовороте памяти не утонуть. Он в жизни никого после Зоны не успокаивал. В Зоне — да, приходилось, но там обычно пощечины в ход шли. Тут... Тут — Данковский в расстегнутой рубашке смотрит на него так жадно и отчаянно, будто только голос Артемия и не дает ему в омуте безумия утонуть. Приходится дальше говорить: — Я и не вынес тогда почти ничего — так, мелочь сущую. Копейки какие-то мне за нее отвалили, но я гордый такой ходил, этими копейками швырялся, будто состояние от дядюшки-миллионера унаследовал. А по ночам — весь первый месяц от кошмаров просыпался и орал как дурной. Отец-то, как узнал, мне сначала так уши надрал, что до сих пор помню, а потом — чем только не отпаивал, голову мне починить пытался. Но кошмары сами прошли — примирился как-то мозг с тем, что видел. Мы ж, люди, такие — ко всему привыкаем. Кто же это написал? Снова его руки у Данковского на плечах, медленно рубашку стягивают. Сначала мерещится — снова кровь на нижней губе вспенилась, но нет — дрожит он ей, сказать что-то силится, но выходят только сиплые выдохи. Артемий ниже наклоняется: — М? Мелкой дрожью вкатывается в ухо: — Достоевский. Написал это. — А, — рубашка летит на пол белым промельком. — Да, наверное. Данковский наклоняет голову и скользит влажным лбом по его ключице. Дыхание прерывисто щекочет грудь, и Артемий молча радуется, что мешковатые штаны еще на нем. Запрещает себе в этом направлении думать — не сейчас. — В общем, вот так как-то, — он рассеянно треплет Данковского по мокрому от пота затылку — как норовистого жеребца по холке. Опускает руки и не глядя начинает с ремнем возиться. — Я тогда поклялся, что в Зону больше ни ногой — не-а, нашли идиота. А через пару месяцев — снова полез. Так сталкером и заделался — это из меня ни страх, ни отец, ни тюрьма не выбили. Щелкает пряжка ремня. Тихо выталкивается из прорези пуговица. Звучно вжикает ширинка, и Артемий ждет — не перехватит ли хоть сейчас Данковский инициативу. Но тот так и стоит — ресницами ему грудь щекочет. Артемий кожей чувствует, как двигаются за опущенными веками глазные яблоки. Уже тише заканчивает: — Так что видишь — все боятся, всех накрывает. Это не стыдно. Кто не боится — того Зона первым и жрет. Новый дрожащий выдох опаляет солнечное сплетение. Игнорировать возбуждение становится все сложнее — губы кусать приходится. Казалось бы — после такой ночки только одно желание быть должно: заснуть и ни о чем не думать. А нет же — наоборот, нервы до предела разгорячены, каждое чувство, каждое ощущение — как удар током. И от дыхания чужого кожа плавится. Данковский вдруг роняет — камнем в воду: — Ты мне жизнь спас. Артемий на миг даже теряется. — Ну да. Спас. Ты бы будто не спас на моем месте. Данковский поднимает голову и долго смотрит — и что-то в этом взгляде такое болезненное, что сразу хочется его в охапку сгрести, снова к груди прижать и гладить, гладить по голове, пока не сдастся и не разрыдается. Нельзя такую муку закупоривать — надо или рыдать, или орать, хоть что-нибудь, иначе изнутри просто порвет. Вместо этого Артемий садится на корточки и одним движением стягивает брюки с бельем до щиколоток. Выглядывающие из-под ткани носки ботинок разглядывает. — Давай, вылезай. Данковский слушается — и из брюк, и из ботинок худые ноги по одной вытаскивает и снова к стене приваливается. Вид у него такой, будто на пол вот-вот рухнет, и Артемий с неизбежностью понимает, что и в душевой кабинке одного его в таком состоянии не оставишь — голову еще себе расшибет. Ладно, черт с ним. Когда человеку Зона мозг изнутри выедает — не до смущения уже. Артемий и с себя стягивает остатки одежды. Данковский скользит по нему пустым взглядом, но никак его состояние не комментирует. А ведь сейчас мог бы и пощечину вмазать, Артемий бы понял — у нормальных людей на беспомощных коллег, страхом и напряжением до невменоза выжатых, вставать не должно. Сцепив зубы, подталкивает Данковского к душевой кабинке. Тот идет, но криво — приходится за плечо поддерживать. В замкнутой клетушке невозмутимую маску держать еще сложнее, но Артемий старается. Включает душ, надеясь, что потоки горячей воды их обоих в чувство приведут. Не приводят — Данковский из-под жарких струй шарахается так, что точно бы затылком о стенку треснулся, если б Артемий за плечо не подхватил. Взгляд — совершенно бешеный. — Да успокойся ты, — вода в рот и глаза заливается, но Артемий заставляет себя улыбнуться. — Позади уже все. Держит ладонь на мокрой спине. Чувствует, как остро тычется в нее лопатка. Потом — скользит вбок и начинает массировать пальцами напряженные позвонки. Прокатывается по узлам мышечных зажимов. Кожу занемевшую растирает. Знает, что слишком уж всем этим наслаждается, что неправильно это, что стыдно быть должно, но устоять не может, когда Данковский такой — как разогретая податливая глина. И вторую ладонь на спину кладет: выше, под самый затылок. Тут — выступ, след сгорбленных за бумагами и микроскопами вечеров. Артемий и его мягко мнет — пытается расцепить струну напряжения. Данковский на него не смотрит — голову опустил и стеной черных, спаянных водой волос завесился. Но тело за него говорит: мышцы под натиском шершавых подушечек расслабляются, кожа не ледяная уже, и дыхание, сквозь шум душа едва слышное, — лихорадочными заломами больше не идет. Артемию даже мерещится, будто он сам к прикосновениям его льнет, спиной — к горячим мозолистым ладоням. Да может и правда льнет — кто ж после Зоны на человеческое тепло не откликнется? — только это все еще не про то. Артемий пытается сосредоточиться на льющейся сверху воде. Пытается даже пару глубоких вдохов сделать, рискуя в легкие влаги набрать. Жмурит глаза, лицо под горячие струи запрокинув. Повторяет, воду губами зачерпывая: — Позади уже все. Кончилось. Тихий вздох снова щекочет грудь. Желание становится совсем уж нестерпимым — приходится на шаг отступить. Он медленно опускает взгляд. Когда черные волосы вот так узкое лицо облепили, болезненная худоба Данковского только пуще в глаза бросается. Не лицо, а треугольник, не тело, а скелет, кожей обтянутый. Артемий скользит взглядом по острым ключицам, по выпирающим ребрам, по впалому животу — и останавливается на поросли черных волос. Брови вверх ползут — не может удержаться. Вскидывает глаза. — Слушай... — Заткнись, — говорит Данковский, и его голос звучит почти нормально. Только лицо отвернуто, и на щеках, сквозь прилипшие пряди, темнеет яростный румянец. — Просто если ты хочешь... — Заткнись, — повторяет Данковский — уже с настоящей злостью. И, подавшись вперед, трется твердым членом ему о бедро. Дважды предлагать не надо: Данковский два выдоха-то ему в плечо сделать не успевает, а Артемий уже его одной рукой под талию перехватывает, а второй — в мокрые волосы зарывается. Данковский сдавленно охает, и вместе с этим охом последние сантиметры между ними сжимаются в ничто. Даже вода между спаянной кожей не пролезает, только по макушкам барабанит — ладонь не сразу вклинить получается. Уши хлещет захлебывающийся вздох. Худые пальцы пересчитывают Артемию ребра, по коже ногтями скребут, в плечи впиваются. И от того, как жадно Данковский за него цепляется, как шею под зубы охотно подставляет, как в ладонь возбужденно толкается, — начисто крышу сносит. Он что-то рычит Данковскому в ухо, что-то шепчет, размякшую корку крови с губ слизывает, рукой в яростном ритме двигает, игнорируя вой ноющего запястья. Пропускает момент, когда Данковский у него в руках обмякает, беззвучными стонами и водой давясь, зато самого оргазмом так прикладывает, что только чудом на скользком полу равновесие удерживает. Тычется лбом в стену, надеясь хоть клочок холодный найти, но всё — в капельках осевшего пара и нечеловеческом жару. В висках надрываются африканские барабаны. Данковский дышит ему в шею, все еще рук с исцарапанной спины не спустив. Душ бесцеремонно колотится об измочаленную кожу. Артемий кое-как нащупывает кран и вырубает воду к чертям собачьим. Теперь только одиночные капли о пол разбиваются: кап-кап. Руки со спины соскальзывают. Данковский тяжело глотает — кадык по плечу острую линию прочерчивает. Артемий отводит голову, чтобы на него взглянуть. Мокрый и краснющий — как иначе в мутной завесе пара? Оба они такие. Оба — не знающие, куда глаза девать. Но сработало ведь. С ума больше не сходит — значит, правильно все. Артемий кривит губы в улыбке. — Полегчало? Данковский мрачно сверкает глазами. На ресницах у него мелкие прозрачные капельки висят. — Если хоть одна живая душа узнает... Артемий улыбается еще шире: — Что мы в Зону с тобой ходили? Не боись, не узнает. А потом наклоняется и целует его в лоб. Данковский вздрагивает. Отбрасывает голову назад, руки между ними выставив. Как будто один этот поцелуй — непозволительнее, чем все, что они сейчас устроили. Ну смешно же. — Подожди, я полотенце достану. Вытираются молча, одеваются — тоже. Данковский на него не глядит, так что Артемий иллюзий не строит — одноразовая акция. Если угодно — новогоднее чудо. Все равно — он доволен. Все равно — чувствует, как снова все правильно, как снова выпрямляется ход времени — и мир — и жизнь. Отпустила Зона. Их обоих отпустила. — Ну что, по домам? Данковский обернулся с порога. Почти как обычно выглядел, только с мокрой головой и румянцем, с лица не выветрившимся, но глаза — опять уже серьезные, а рот — жесткий. — Ты — как хочешь, а у меня работы полно. Зря, что ли, в мир иной чуть не отправился? Если б не все, что раньше сегодня случилось, Артемий бы подивился: ну, железный человек. А так знал уже: нет, не железный. Просто очень, очень упрямый. Пожал плечами. — Ну, удачи тогда. И это... С Новым годом, что ли. Данковский дернул бровью. Покачал головой, капли с влажных волос разбрызгивая. — С Новым годом. И вышел в темный коридор.