И пусть никто не уйдет обиженным

Сложно описать чувство, которое накатывает на последней сотне метров Зоны. Когда уже в десятках измеряешь шаги, которые осталось сделать по примолкшей траве — в которой, может, ничего нет. А может — что-то и прячется. Когда плечи оттягивает надыбанное барахло, которое, может, тебя следующие несколько месяцев кормить будет. А может — уже кормит невидимым, еще неустановленным наукой ядом. Когда из звуков вокруг — только твои же осторожные шаги, вминающие мелкие камешки в землю, да шелест ветра позади. А может — чего-то еще. Когда впереди уже видна металлическая сетка, на которой поблескивает лунный свет, по верху — топорщится колючая проволока, а меж звеньев — горят и в сумраке предупредительные знаки, как раньше костры вокруг чумных городов горели: ОПАСНО ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН ОПАСНО ЗАКРЫТАЯ ЗОНА ОПАСНО СТРЕЛЬБА НА ПОРАЖЕНИЕ. И знакомая дыра под ней — в темно-зеленых зарослях едва различимая, но желанная до дрожи, до сведенного желудка и рези в глазах. О еде так не мечтают, неделю голодавши. О сне так не мечтают после трех бессонных ночей. К воде, к женщине, к сухому теплому дому в дождливую ночь — ни к чему так не тянет. Сложнее всего — не сорваться здесь, на последней сотне. Все тело трясется и по клеточке скручивается, требуя броситься вперед, широкими прыжками понестись, не глядя по сторонам, не оборачиваясь — вперед — вперед — летящей стрелой, свистящей пулей, над застывшей травой, над проклятой землей, разрывая легкие и загустевший от напряжения воздух, под молчание луны и барабанный бой сердца. И — забиться под сетку, рвануться в дыру под металлическими когтями, давясь песком и дыханием, ногами в траве путаясь и судорожно елозя — вперед, вперед, вперед. Пока не останутся позади цепкие взгляды невидимых глаз, и шепотки в пустоте, и вязкая, норовящая за пазуху заползти угроза, и вьющаяся клубами смерть, и тягучий тяжелый запах — земли и того, что ее пропитало. Последние сто метров сложнее всего. Потому что никогда и нигде больше так жить не хочется. Артемий идет — осторожный шаг за осторожным шагом. Слушая ночь — и траву, и землю. Тащит на спине добычу да еще — груз самых долгих шести часов в своей жизни. Сейчас кажется — что самых долгих. Еще шагов пятьдесят. Один — за — одним. Один — за — одним. На втором десятке сердце крутит так, что впору инфаркта испугаться, не будь вокруг вещей пострашнее. На третьем он клянется, что это в последний раз. Хватит с него. Никакие деньги того не стоят. Хватит. На четвертом — начинает молиться богу, а к тридцать восьмому шагу даже древние воззвания к матери Бодхо вспоминает. На пятом — в голове пустота. Один — за — одним. Один — за — одним. Взгляд назад. По сторонам. Вниз. И — в дыру. Под когти. К песку на губах, к царапающим брюхо камням и земле под ногтями. Как извивающийся уж, как склизкий угорь, сквозь клочья тины проскальзывающий. А дальше — удар. Сумасшедшее слепое облегчение, размазывающее в лепешку, мышцы в студень обращающее. Он лежит на траве, глотая рассохшимися губами воздух — живой, правильный, тягуче-сладкий и дурманяще-земной. Сердце колотится, грозя разнести ребра в щепки. Рюкзак давит на спину. Перед глазами вспыхивают разноцветные круги. Разлеживаться нельзя. До ближайшего поста километров пять, а до следующего обхода, если часы не спятили, сорок две минуты, но никогда не знаешь, когда на внеурочный патруль напорешься. Обидно будет уже снаружи пару обойм сожрать. Не так страшно, как внутри остаться, а все же. Но Артемий еще пару минут лежит — ждет, пока схлынет прилив сумасшедшего пульса в ушах. И зубы выстукивают: живой. живой. живой. Потом садится на колени. И во второй раз чуть инфаркт не схватывает. В паре метров от него кто-то стоит. Невысокий человек — Артемий надеется, что человек, а не какая-то дрянь, выползшая из Зоны. На всякий случай конечности пересчитывает — две руки, две ноги. Пытается лицо разглядеть, но тень и черные волосы все прячут — в пятно лунного света бы его передвинуть, а то совсем с ночью сливается, в плаще своем темном. Артемий давит улыбку: — Ну привет. И думает о ноже за поясом. Незнакомец, похоже, думает о том же, потому что делает шаг вперед, и лунный свет падает — и на худое белое лицо, и на блеснувший из-под полы плаща пистолет. С пистолетом все понятно, так что Артемий тратит, возможно, последнюю секунду своей жизни, чтобы пересчитать глаза — надо же убедиться напоследок, что от человеческой руки умираешь. Гла́за два — карих, цепких, остро и лихорадочно блестящих. Такие глаза Артемий у других сталкеров видеть привык — профессиональное безумие и близкое знакомство с Зоной выдающие. Нос тоже один, крыльями трепещущий, как у охотничьего пса, взявшего след. И рот — изогнутый в мрачной режущей улыбке. Улыбка раздвигается, и блестят зубы — тоже человеческие: — Привет, сталкер. Интересно он это слово произносит, необычным выговором, будто иностранное или — если угодно, — инопланетное. "С" — шипит, как змея, "т" — почти что сплевывает, от "л" к "к" — прокатывается языком демонстративно отчетливо, а "р" — и вовсе как пузырь лопает. Может, и есть иностранец — в институт-то этот несчастный кто только не съехался, — но чуйка подсказывает: не в том дело. Ладно. Главное, что не мент и не военный. С остальными договориться можно. И еще главнее — что человек. А значит, можно выдохнуть и сердце успокоить. Можно даже улыбнуться не так криво. И почувствовать, как время — снова нормально, по-земному потекло. Артемий вскинул руки. Умолять не умел, так что просто миролюбиво предложил: — Не стреляй, а? Я безобидный. В ответ — скептичный взгляд. Да, да, не выглядит он безобидным — после ночки в Зоне так точно. И в лучшие дни Артемий Бурах — угрюмый неопрятный детина, одним своим видом честных людей на другую сторону улицы переходить вынуждающий — от греха подальше. А уж теперь, перемазанный в земле и пыли, со въевшейся в кожу адреналиновой трясучкой и глазами, иссеченными лопнувшими от напряжения и бессонного взгляда сосудами... Но улыбнулся черно-белый человек еще острее. И уронил, небрежно так: — А я — нет. Не зря пушку с собой таскает — минуты не прошло, а Артемию уже хотелось ему врезать. — В рюкзаке что? — Да так, хлам всякий. Зря, конечно, время тянет — себе же хуже. Так и военных дождутся, а дыра за спиной все равно никуда не денется — идиоту понятно, что да как. А этот тип на идиота не похож. На опасного ублюдка — да, но не на идиота. — Хлам? — незнакомец прищурился, свое мрачное веселье в углах рта похоронив. — Что ж, мне на твой хлам будет очень интересно взглянуть. Да, к этому все шло. Интересно только, почему пулю ему в лоб все еще не пустил. Добычу-то у трупа отжать явно проще. Или прикасаться, не поглядев сперва, боится? Кивнул на землю. — Рюкзак перед собой поставь и открой. Медленно, руки чтобы все время на виду. Дернешься — стреляю. — Приятно иметь дело с вежливым человеком, — пробормотал Артемий, но — что делать, — повиновался. Не сводя глаз с устремленного в лоб пистолета, стянул с плеч рюкзак. Одной рукой перед собой осторожно перенес. Поставил, спутанную траву примяв. Потянулся к язычку молнии. Часть мозга еще пыталась высчитать путь к отступлению. Но думать было тяжело — безумная ночка сказывалась. Домой бы сейчас, под обжигающий душ и в постель, да продрыхнуть часов тридцать. Ан нет — нет покоя нечестивым. Проще в гробу оказаться, чем в кровати своей. Вжикнула молния. Распахнулся темный зев. Глаза человека жадно блеснули. Артемий почти поверил, что вот сейчас — ошибется, оступится, подастся вперед. С алчностью последних ста метров. Вот тут-то нож и пригодится. Но нет. По-прежнему: тело — пружина, дуло — в лоб. Только шею вытянул. Выглядывает. А что выглядывает, спрашивается? На глазок, что ли, цену определить пытается? Наконец, утвердил: — И правда — хлам. Вот тут Артемий поневоле обиделся. Жизнью все-таки рисковал, нервными клетками платил. Радоваться надо, а он не удержался — брови вскинул: — Прям-таки и хлам? — Да, — и невозмутимый, как камень могильный. — То есть, для черного рынка, может, и сгодится, а так — старые новости, никакой научной новизны собой не представляет. Признаться, я на что поинтереснее рассчитывал. Говорят, тебя тут одним из лучших в своем деле считают. Наглости ему, конечно, не занимать. И раз про научную новизну заикнулся — выходит, действительно институтский. Но это полбеды. А вот что вынюхивал о нем что-то... Артемий наклонил голову к плечу и хлопнул глазами с самым дурацким видом: — Говорят? Это кто же? Не клюнул, только губами косо дернул. — Слухами земля полнится. Ладно, крепкий орешек, на что-то да ты поведешься. Все на что-то ведутся. — А в глушь такую зачем забрался, если не секрет? Далековато — от института-то. Неужто заради меня одного? По едва заметному вздрогу плеч понял, что с институтом не прогадал. Но опомнился незнакомец быстро, и от его пристального взгляда засосало под ложечкой. Подтвердил, с непрошибаемой прямолинейностью: — Да. Тебя искал, сталкер, — и снова это странное, по звукам да по буковкам конструирование. Будто насмешничал, да было б над чем... — Есть для тебя деловое предложение. Деловое предложение под дулом пистолета — чего еще от институских головастиков ждать? Ума много, а здравого смысла — ни на грош. Артемий кивнул на пистолет: — Давай так: пушку уберешь — и я к любым предложениям открыт. А то меня перспектива мозги разбросать, если у тебя палец дернется, как-то не очень на рабочий лад настраивает. — Не дернется, — это должно было его успокоить? Не успокоило ни черта. — Если движений резких делать не будешь. Я, уж прости, не хочу, чтобы ты шею мне свернул раньше, чем я тебе положение дел изложу. Шею свернуть... Да, шею ему свернуть Артемий бы не отказался — уж теперь-то точно. Секунду даже побаловал себя сладкой фантазией — как кадык под ладонью трепещет и трещит, как сухожилия струнами натягиваются, как с тонких губ хрипы глухие обвисают... Но — да, только фантазия. В честном поединке такого задохлика прихлопнуть — плевое дело, а вот с пистолетом — черепушку раскурочит, и поминай как звали. — Ну валяй. Излагай. Сунул руку в карман и какой-то прямоугольник достал. Продемонстрировал — глаза в щелки пришлось сжать, чтобы хоть что-то в блеклом лунном свете разобрать. Пропуск это был. С колюче-маленькими буковками:

"Горхонский филиал Международного института внеземных культур Даниил Данковский Научный сотрудник"

Артемий снова взвел брови. — Ну вот и познакомились. А дело-то какое? — А дело... — голос у — приятно познакомиться, — Даниила Данковского почти на шепот спустился, будто тоже вдруг военного патруля заопасался. — Дело следующее: я могу тебе такой же устроить. Если договоримся. Артемий хмыкнул. — На кой черт? По мне, может, не видно, но я не от любви к науке всем этим занимаюсь. Сам понимал, что по грани вышагивает — так и словит свою пулю, — да больно этот тип его против шерсти ерошил — манерой речи, видом, да одной своей надменной мордой. Посмотрел еще так снисходительно, будто с дитем неразумным разговаривал: — Беспрепятственный проход в Зону — чем плохо? За полного дурня его, что ли, держит... — Знаю я, как у вас там устроено. Все под учет, все с тыщей предосторожностей, и по стерильным колбам. Мне такая радость на что? — Под тебя милиция копает — вот на что. Я про тебя, Артемий Бурах, лично от Сабурова слышал. И что-то больно ты ему не по душе, как я понял. А вот это заставило вздрогнуть уже Артемия. Не то чтобы совсем чего-то такого не подозревал — под всех рано или поздно копать начинают. Вернее — под всех, кто достаточно долго в живых остается. Но надеялся, что не так плотно еще на хвост сели. Он посмотрел на Данковского другими глазами. Что с Сабуровым лясы точит — плохо, но хотел бы подсобить с арестом — тут бы наряд милиции уже гудел, а то и солдаты бы воздух выстрелами рвали. Выходит, всерьез он про пропуск этот. А раз всерьез... — Что именно ты предлагаешь? — Более чем выгодные условия, — и давай перечислять: — Оклад лаборанта за то, что бо́льшая часть твоих "легальных" находок останется в стенах института. Что по мелочи вынести сможешь — распоряжайся как знаешь. Мешать не буду, где смогу — даже тыл тебе прикрою. И... все. Продолжения не последовало. Артемий чуть не рассмеялся. Это — его выгодные условия? — Надеюсь, ученый из тебя лучше, чем эйчар. Еще бы уборщиком зазвал — зарплаты-то вроде не сильно отличаются. Данковский пожал одним плечом — той руки, что пистолет не держала: — Насколько мне известно, труд заключенных оплачивается еще хуже. Артемий скрипнул зубами. Ладно — тут подловил. — Так, — подытожил он. — Значит, я к тебе в шестерки за мизерную зарплату записываюсь, с мутным шансом какой-то мелочью разжиться в виде премии, а ты от меня ментов да военных отваживаешь. Это твои условия? — Это первая часть. Господь всемогущий, еще не конец? — А вторая? — Вторая, — глаза Данковского снова сверкнули — тем же жадным блеском, что и когда в рюкзак заглядывал. И сразу стало ясно, что эта-то часть и есть самое главное — что ради этого перся среди ночи к черту на рога и ради этого в лаборанты себе бывалого сталкера с внешностью бывалого головореза завербовать пытается. — "Нелегальная". Иногда я буду тебя кое за чем необычным отправлять. За такими вещами, которые институтом — вернее, людьми, которые за безопасность отвечают, — считаются, скажем, слишком опасными для изучения. Ты мне их будешь приносить, я — исследовать. А как закончу — если сочту, что риски были преувеличены, и ничего необычного — по меркам Зоны, разумеется, — эти вещи из себя не представляют, опять же — твои, делай что хочешь. Артемий присвистнул. Ага. Вот теперь все на свои места вставало. — Другими словами, соучастника себе ищешь, чтобы человечество случайно уничтожить? Дуло пистолета рассеянно качнулось, мигом напомнив узлом в животе, что он все еще на мушке. — Не драматизируй. Я предельно аккуратен в расчете рисков. А что мои расчеты не всегда совпадают с официальной линией... Что ж, это уже другой вопрос. Артемий не сводил взгляда с пистолета. — Ты смотри. Какую-то совсем лютую дичь я тебе не потащу. У нас, знаешь ли, своя этика есть — всем нам на этой земле еще жить. — Сознательный какой, — краем глаза заметил, как снова изогнулись змеиные губы. — Не волнуйся. Я смерть и разрушение человечеству нести не намерен. Ровно наоборот даже. Это тоже не успокаивало — все знают, куда дорожка благими намерениями выложена. Но время терпит, а сейчас — выбора все равно нет. — Ну хорошо, — под пристально-подозрительным взглядом Данковского Артемий медленно потянулся к рюкзаку и — так же медленно, — его застегнул. Еще медленнее — сдвинул в сторону. — Считай, сговорились. Когда там мой первый рабочий день? Данковский помедлил. И — наконец-то, — убрал пистолет. — Завтра. Приходи в институт — подпишешь контракт, и оформим тебя... Артемий пружинисто оттолкнулся от земли. Остаток предложения утонул в ошеломленном вздохе — мелькнула на краю зрения луна, лес, снова трава — и вот он уже вмазался коленом Данковскому под ребра, а предплечьем плечо в землю припечатал. Данковский рванулся рукой, но снова схватиться за пистолет Артемий не дал — сцепил пальцы на вертком запястье, выкрутил, выгнул до опасного хруста. А свободную руку на горло устремил — еще не давя, только намекая тяжелой ладонью, что одним движением трахею раздавить может. Данковский замер, распростертый под ним: черные волосы по траве разметались, глаза — блестят лихорадочно и изумленно, с приоткрытых губ — свистящее дыхание летит. Кадык под ладонью судорожно дернулся — вверх-вниз. И изумление сменилось злостью. — Чего добиваешься? Думаешь — прикопаешь меня тут где-нибудь, и Сабуров за тобой уже не явится? Тон бравый, но Артемий кожей чувствовал, как пульс зашелся — и на жилистом запястье, и на шее. Точно мышь перепуганная, угодившая в кошачьи когти. — Не бойся, прикапывать я тебя не собираюсь, — он наклонил голову ниже, готовый в любой момент отбросить ее назад и ладонь по-настоящему вдавить, как только Данковский попытается ему лбом нос размазать. Осклабился. — Если движений резких делать не будешь. Запястье под ладонью еще больше напряглось, кадык снова дернулся. Но ничего — хватило ума гордость и упрямство в задницу засунуть. Обмяк. Славно. Таким — кверху брюхом раскинутым и зубы спрятавшим, — он Артемию нравился куда больше. Даже что-то поэтичное смог отыскать в этом напряженном лице: призрачно-бледном, с синеватыми жилками на висках и бездонными, как черные дыры, зрачками. Мысли странные в голову лезли — что после ночки в Зоне немудрено, оттуда все сумасшедшими выходят, и не от всех — это сумасшествие потом отлипает. Но с него отлипнет, куда денется. Завтра. А сегодня — Артемий двинул ладонью вверх-вниз по горлу, то ли дергающийся кадык преследуя, то ли скрученные мышцы пальцами массируя. Надеялся хоть каплю страха в карие глаза выдавить, но там только чернее бездна расползалась. Очень тихо, побелевшими губами собственные прерывистые вздохи раздвигая, Данковский обвел: — Я тебя слушаю. Артемий наклонил голову еще ниже — так, что носами почти столкнулись, и собственное дыхание — такое же прерывистое и горячее, — с выдохами Данковского смешалось и у обоих на губах завязло. Крепче запястье стиснул, до боли мизинец на острую косточку накалывая и большой палец в колотящуюся вену врыв. Снова натянулась струна сухожилия, но трепыхаться Данковский уже не пытался. Только смотрел своими зрачками-тоннелями. — Хочу еще одно условие в наш рабочий контракт внести. Артемий и не пытался гадать, откуда в нем взялось это новое лихорадочное возбуждение, с каждым мигом только жарче по венам разгонявшееся и норовящее внизу живота тугим узлом свернуться. Один ответ на все — Зона. Он уже не знал, слышит ли шепчущие выдохи или просто движения губы в раскалившемся воздухе между их ртами считывает. — Какое? Артемий чуть повернул лицо и скользнул губами ниже — к самому уху, едва по острой скуле линию не прочертив. В изгибы раковины выпаленные слова вложил: — Еще когда-нибудь на меня пушку наставишь — я тебе шею сверну, как цыпленку. И сжал пальцы. Не душил, нет — все еще только игрался, на трахею надавливая с угрозой, но без реальной силы. Ногти только по сторонам шеи по-настоящему врыл — парочка синяков да отметин индюку этому не повредит. Не отрываясь от уха, долил бугрящееся жаром: — Понял меня? Лицо Данковского он только краем глаза видел, зато слышал отлично, как вздохи новыми судорогами обросли, и чувствовал, как кадык с пульсом напару вскачь пустились, а сердце под коленом заметалось, будто вознамерилось к чертям из ненадежной клетки рвануть. А что — не одному же ему все на грани инфаркта жить. Сиплый голос кое-как пробился сквозь тиски его пальцев. — Понял. Вот и конец веселью. Ну и хорошо — а то черт знает, до чего бы безумная ночь довела. А наутро потом — похмелье и грызня с совестью. Не-а, нам такого счастья не надо. — Вот и молодец. Артемий расцепил руки и легко соскочил с Данковского, наполовину уверенный, что тот сейчас не удержится и всадит-таки ему пулю в лоб. Или хоть попытается. Но нет. Только сел рывком и принялся ощупывать горло, воздух глотая жадными глотками, будто сам сейчас с той стороны ограждения выполз. На бескровное лицо медленно возвращалась краска. Артемий подхватил с земли рюкзак, закинул на плечи. Ощерился в дружелюбном оскале: — Рад, что мы нашли общий язык. И протянул Данковскому руку. Не думал, что примет, но тот снова удивил — стиснул ладонь своей худосочной лапкой и позволил себя на ноги вытянуть. Только что-то в его темном взгляде подсказывало — Артемию эта ночка еще припомнится. Ну да плевать. Один раз живет. — Приятно иметь дело... — голос у Данковского остался пока сиплым и поломанным. — С вежливым человеком. — Да не говори. Пойдем, что ли? А то обход минут через десять. Трава мягко зашуршала под их ногами. Насмешливо шептались деревья — вот им потеха сегодня... Им, и тому, что из Зоны смотреть может. От этой мысли по спине мерзотный холодок мазнул. Возбуждения как не бывало. — Кстати, — Артемий обернулся через плечо на отстающего Данковского. — А как ты меня нашел-то? В смысле, откуда знал, что я именно тут лезть буду? — Вычислил, — Данковский на него не смотрел — смотрел под ноги, за кривые коряги боясь зацепиться. Мудро. — Время сложил, расстановку постов... И решил, что из всех щелей на ту сторону эта тебе лучше всего подойдет. — М-м, — Артемий прищурился. — И откуда же тебе о "щелях" наших столько известно? На белых губах мигнула прежняя надменно-насмешливая улыбка. — А ты думал, я сам не интересовался, как на ту сторону пролезть? Когда приехал только, надеялся еще без посторонней помощи обойтись — по душе мне самодостаточным быть, знаешь ли. Вот и пролез разок, в эту самую дыру. Ого. Со все новых неожиданных сторон открывается... Значит, не зря то чувство было. Его чувства — никогда не зря. — И как оно? Что живой — вижу, а еще? Данковский помедлил с ответом, через деревце, поваленное поперек тропки, переступая. — А еще — ничего. Продвинулся метров на десять — и накрыло. Можно это панической атакой назвать, наверное. Только я точно знал, что если еще шаг вперед сделаю — на тот свет отправлюсь. Ага. Интуиция, значит, работает — ну хоть что-то. Артемий пожал плечами. — Да и слава богу, наверное? Все равно бы откинулся — не там, так еще где. Сталкер из тебя, уж прости, дерьмовый бы вышел — реакция не та. Рот у Данковского вытянулся в едкую черту. — Ну а ты? В самом деле так хорош, как говорят? — Хороших сталкеров не бывает, — отмахнулся Артемий. — Бывают живые. Я — живой, как видишь. — Пока. — Пока, — согласился — о чем ж тут спорить? — Пока — живой. Это все, что тебе знать нужно. Снова обернулся и на прищуренный взгляд напоролся. Внимательный. Оценивающий. — Живой, — повторил Данковский задумчиво. — Что ж, с этим можно работать.