Ты прачынаесься ранкам, а неба няма Ты выходзіш з дому, а дарогі няма Ты ўдыхаеш на поўныя грудзі, а паветра няма Ёсьць турма Ёсьць турма
(с) Лявон Вольскі — Pałon
В секретной государственной тюрьме было сухо и пахло цементом – должно быть потому, что шёл ремонт. Россия сжимал и разжимал кулаки, пытаясь собраться с мыслями, но в голове вопреки всему стояла тошнотворная гулкая тишина, а язык в то утро не слушался. Рядом с ним шагал Беларусь, старающийся выглядеть храбрецом, готовым в случае чего поддержать брата и морально, и физически, и даже, если потребуется, вступить в неравную схватку. Хотя оба понимали, что первым в опасной ситуации на рожон бросится СССР, идущий спереди. А также по всему периметру усилили охрану, и вместе с ними к камере, где держали военнопленных, направлялись начальник тюрьмы и пара прошедших спецподготовку солдат. Стоило главному подать знак, что они приближаются, как России захотелось малодушно сбежать. Нет, не так он себе представлял свою первую после долгого перерыва встречу с братом, пусть и не родным. А ещё до ужаса не хотелось, чтобы в камере оказались сразу двое. Неужели их посадили вместе? Нельзя держать все яйца в одной корзине, а всех революционеров и заговорщиков – в одной камере, это же и деду известно было! Но как потом успокоил Советы, Украину и УПА действительно держали в разных камерах на приличном расстоянии друг от друга, а в одну завели лишь на время допроса. Хотя почему это назвали «допросом», русский не понял. Больше походило на свидание с родственниками в тюрьме – чем, по сути, и являлось. Россия собирался смотреть прямо и с вызовом; с первого же мгновение уставиться в лицо украинца и, может быть, прочесть в нём ответы на свои вопросы, не озвучивая их. Но то ли долгая болезнь сказалась, то ли психика реально пошатнулась – а русский, едва переступив порог и заслышав отголоски тут же оборванной украинской речи, к своему стыду, уткнулся взглядом в пол. Первые минуты три над всеми восьмерыми в просторной камере висела давящая тишина. Затем её нарушил Союз, показательно громко плюнув под ноги пленным. – Взгляни-ка на них, Россия, – хлестнул воздух цинично-насмешливый голос СССР, и то прозвучало почти как приказ. Россия, сам не зная почему, повиновался. И его всего передернуло, стоило поднять голову. УПА, как и предполагалось, выглядел чуточку лучше, потому что на нём всё заживало, как на собаке – бей не бей, а через два дня всё та же гора мышц с теми же принципами. Порой республика всерьез задумывался, а не биоробот ли он какой, или хотя бы демон. Однако даже на нём сейчас виднелись следы пыток, от которых хотелось отвернуться. А вот Украине явно досталось сильнее – или же не успело затянуться. Он едва стоял на ногах, потому что скамеек или нар в камере не было, а подняться его явно заставили. Заметно исхудавший, бледный, побитый, с разбитыми губами и носом и парой синяков на скулах, он выглядел… печально. Однако, опять же, как Россия предполагал – ни толики раскаяния или хотя бы чего-нибудь из живых эмоций. Его глаза – такие же серые, а взгляд острый, как в тот вечер. Во всём теле виднелось напряжение, а губы, тонкие и бескровные, слегка приоткрыты, потому что только носом дышать было затруднительно. Россия долго гадал, что будет испытывать при встрече. Ярость, страх, стыд, обиду, тошноту, или даже равнодушие и презрение? Но теперь, стоя там и глядя на молчаливого, покачивающегося от усталости Украину, русский испытывал только печаль. Большую, с каждой секундой всё нарастающую горечь. Вместо вопросов «зачем ты это сделал», «почему так ненавидишь меня» и, главное, «почему поступил именно так, а не иначе» хотелось спросить только одно: «Как ты?» – а потом, повернувшись к Союзу и начальнику тюрьмы: «Что с ними будет?». – А у тебе непогана регенерація. Россия вздрогнул. Охранники позади них едва заметно оживились, уже кладя руки на револьверы, а СССР рядом напрягся, пригвоздив взгляд к говорившему, однако не выпуская из поля зрения обоих – военный опыт. УПА же как стоял на своем месте, как и не шелохнулся. Переведя взгляд на него, русский шокировано замер, когда в голове параллельно сегодняшнему дню вспыхнули воспоминания о тогдашнем. Та же поза – повстанец стоял, сложив руки на груди, и смотрел сверху вниз, словно всё ещё оставался хозяином ситуации, или как минимум равнодушным зрителем, – а не пленным, приговоренным к расстрелу, будь он обычным человеком. Заметив реакцию русского, УПА ухмыльнулся, не позволяя себе вольностей во избежание лишних проблем. – Говори нормально! – словно издалека донёсся до России рёв начальника полиции, которому очевидно не понравилось употребление в стенах московской тюрьмы украинского языка. Сам Украина, что странно, отмалчивался, больше похожий на куклу подле чревовещателя. А русскому если и хотелось услышать кого-то из этих двоих, то именно его. После реплики УПА до республики дошло, как же глупо он выглядит: заявился на «допрос», а сам играет в молчанку, словно всё ещё боится преступников. Но тут, словно разделив его мысли и поспешив на помощь, вклинился Беларусь. Как поступил бы и сам Россия, тот проигнорировал повстанца и обратился прямо к Украине, не на секунду не отведя взгляд. – Что скажешь в своё оправдание, брат? – последнее слово он выделил полным горечи тоном и покачал головой. – Зачем ты переметнулся на сторону врага? – Він просто виконував свій обов'язок, – вместо украинца снова подал голос УПА; снисходительная усмешка не исчезала с его лица. – Убити москалів, щоб ті більше не посміли нав'язувати свої правила на нашій землі. Те саме, що робили ви, коли вбивали німців. То чому ваші дії — це священний обов'язок, а наші — злочин і зрада? – Я сказал..! – свирепо кинулся вперёд начальник охраны, выхватывая револьвер из кобуры, явно чтобы «преподать, наконец, тому уроки русского языка». Его быстро остановила взметнувшаяся рука России, продолжавшего неотрывно смотреть на пленных. – Резонно, – спокойно, со сталью в голосе произнёс он, и всё-таки успел уловить, как Украина перед ним едва заметно дрогнул от этих слов. Союз позади уже открыл рот для возмущений: «Россия, что..?!». – Но не отменяет того факта, что ты нарушил уговор. Когда людям угрожает враг в разы сильнее – они оставляют свои мелкие распри до лучших времен и объединяются, чтобы выжить. Твои люди устали, власть была жестока, война затянулась и непонятно было, где конец. Решать большие проблемы всегда тяжело – хочется перекинуть внимание на маленькие, даже если над тобой висит смерть, – республика обращался напрямую к УПА, и смотрел на него, хотя изначально был уверен, что тот его не поймёт: всё равно, что разговаривать с собакой, натасканной на убийства. Но в камере находился ещё и Украина – и за его реакцией как раз и наблюдал русский боковым зрением. – Если так хотелось побунтовать, стоило для начала, хотя бы исходя из здравого смысла, закончить войну побольше. Но ты не сдержался, – на последних словах он опустил взгляд и посмотрел в упор на Украину, давая понять, кому на самом деле предназначалось выше сказанное. Показалось, что тот вздрогнул, устало прикрыл веки и сглотнул, будто собираясь что-то сказать. – Ты ведь не поэтому сюда пришёл, – внезапно спокойным тоном произнёс УПА, снова не давая украинцу и слова вставить. Россия мысленно поморщился: он до последнего надеялся на обратное, но, кажется, диалог сегодня придётся вести только с повстанцем. Чёрные глаза проницательно блеснули, и все присутствующие внезапно смогли на каком-то нематериальном уровне прочувствовать всю мощь, исходившую от этого существа. Как будто он был бо́льшим, чем человек, и стоял даже выше страны. УПА равнялся идеологии. Тому самому «фашизму, который меняет маски» – сейчас на нём была маска чёрного с красным. – Ты пришёл, чтобы узнать, почему с тобой поступили так, как поступили. – Россию прошиб холодный пот. Да, он шёл сюда только за этим. Пространные речи о сплочении и предательстве, даже собственная боль от мысли, что брат настолько ненавидел его, или желание узнать, что именно заставило Украину совершить столь ужасное, нормально ли он чувствовал себя, когда резал кричащего в агонии некогда близкого человека и ломал ему кости одну за одной – всё это интересовало его не так сильно, как то, что озвучил повстанец. Но в то же время получить ответ на главный вопрос Россия боялся. – Для начала позволь узнать, – приторно-сладкий и издевательский, к концу предложения голос повстанца превратился почти в бешеный рык. Вкупе с русской речью звучало вдвойне угрожающе. В УПА медленно закипала ярость, вызванная ему одному известно чем, и Россия на секунду даже допустил мысль, что это вырывается наружу звериная сущность идеологии, прятавшаяся за человечьим лицом. – Кто, по-твоему, проделал всю эту работу?.. почти остановил Красную армию у границы, почти очистил землю «малороссии» от оккупации? Кто защищал Украину всё это время как от немцев, так и от русских? Мы такие маленькие, такие слабые… – нараспев тянул Армия, косо поглядывая на внезапно съежившегося рядом с ним украинца, словно тот повиновался чужому описанию, – …нас все хотят убить, подчинить, сожрать... И если бы мы ждали до конца войны, что случилось бы, м? Русские бы опять приписали победу себе и, окрыленные, принялись захватывать таких маленьких беззащитных соседей… а Украину они уже захватили! Так что мы выбрали идеальный момент, когда вы отвлеклись на немцев, чтобы вместе с ними если не добить, то разукрасить маскалячи морды, щоб не кортіло було більше лізти Только по тому, как УПА сбился в конце и перешёл на родную мову, стало понятно, что он понемногу теряет контроль. А вот Украина, кажется, наоборот, оживал. До того абсолютно неподвижный, лишь едва шатающийся из стороны в сторону, но упорно стоящий на своих двоих, он вдруг заозирался по сторонам. С облегченным выдохом Россия уловил изменения в его лице: каменная маска отчужденности начала спадать, в глазах появился неуверенный блеск. Однако поймать его взгляд всё ещё не удавалось, так как украинец упорно смотрел в пол и на стены. Стало свободнее дышать ещё и потому, что русский до этого момента боялся, что УПА ляпнет вслух чего не нужно. О том, что происходило в подвале здания у границы. Но тут, словно прочитав его мысли и решив исправиться, торопясь, словно у него вот-вот отберут контроль над ситуацией, повстанец повысил голос: – …и, по-твоему, этот хлопчик сам додумался засунуть его туда? – УПА почти истерично хохотнул. Атмосфера с каждой секундой накалялась, а на этой фразе вздрогнули все, кто находился в камере, помимо, наверное, не посвященных в детали дела начальника тюрьмы и охранников. Россию будто оглушили мешком по голове. Он так и застыл, боясь шевельнуться, словно это могло каким-то образом раскрыть истинный смысл завуалированной фразы. Поражало даже не то, что УПА произнёс-таки, что он боялся услышать, но то, с какой лёгкостью тот подбирал слова. «Засунуть». «Его». Вспышка в сознании подкинула яркие, отчетливые воспоминания о руке украинца, влезающей в открытую рану. То, что происходило дальше, мозг будто насильно пытался скрыть, запрятать в иле на дне башки и никогда не показывать. Иначе от личности русского останется собирать ошметки. Главное, на чём обычно держались воплощения стран – это национальная гордость. Уничтожь эту гордость – и ты практически уничтожишь воплощение, если не саму страну. Вот на что бил УПА. Как бы не плакался в итоге Союз, когда рассказывал сквозь спазмы в глотке о картине превращенного в кровавое месиво, изуродованного тела России – по сути, никакие его ранения не имели значимости. УПА точно знал: для того, чтобы уничтожить своего названного врага, его нужно растоптать морально. Унизить настолько, чтобы люди не захотели смотреть на живого и здорового. Чтобы чувствовали стыд от осознания, где живут и за кого сражаются. Потому что самое ужасное – это ощущать себя влитой, урождённой частью чего-то огромного и некогда великого, а теперь – просто облитого грязью чучела, с позором выставленного на всеобщее обозрение. Посрамленного. Правда, в этой ситуации немного проигрывал и сам Украина, который «срам» и совершил – но кому какое будет дело? Он не играет такой большой роли, не о нём судачит весь мир вот уже несколько столетий подряд. Он – всего лишь очередная маленькая жертва коммунистической пропаганды и деспотизма власти, каких много; и кто знает, на что может пойти страна, сражающаяся за свою свободу. Главный нарратив – дестабилизация. И УПА, по его собственному мнению, провёл её на отлично. – Это правда? – опередив Советы, встрял Беларусь, которого тоже передёрнуло от многозначительной фразы повстанца. Он ухватился за эту соломинку, с надеждой поглядывая в сторону Украины. – Ты заставил его. Вскружил ему голову своей пропагандой, а брат на самом деле не хотел причинять вред Россу! Ежу понятно, – вдруг с намёком на ярость вскричал белорус, выступая вперёд и сжимая кулаки, – что он всего лишь твоя марионетка! Сам Украина здесь ни при чём! Однако Союз цыкнул на него, за шкирку оттаскивая обратно в строй, подальше от пленных. – Слишком наивно и необдуманно с твоей стороны защищать его, – шикнул СССР, скалясь, явно разозлённый его словами, на ухо Беларуси. – Да и не тебе решать, кто виновен, а кто нет. – Не судите да не судимы будете, – ехидно отчеканил так же тихо белорус ему в лицо, за что получил едва ощутимую затрещину. Но случилось то, чего СССР и опасался – на этих словах младшего брата Россия встрепенулся, впившись заблестевшим надеждой испытующим взором в лицо главного военнопленного. – Ты делал это по своей воле? – повысив враз окрепший голос, наконец задал вопрос русский, не сводя взгляда с опустившего голову украинца. – Признайся честно, раз уж УПА кинул тебе возможность свалить всё на него. – И ты его простишь? – наигранно удивился повстанец, кривя губы в издевательской улыбке, – если он сейчас скажет, что не виноват, и что я каким-то образом завладел его сознанием. Будто бы он сам никогда не хотел ничего подобного, – тут Армия склоняется над украинцем сзади, всё ещё глядя на русского, проводит пальцами по челюсти своего «пособника» и вздергивает его голову вверх за подбородок, заставляя смотреть. На мгновение Россия ловит на себе почти испуганный взгляд Украины, и сердце сжимается. Потому что он точно знает, что подтверждение невысказанных домыслов ему не понравится. РСФСР ничего не отвечает, потому что ответ и так повисает в воздухе – издевательское «Бог простит». И тут Украина внезапно подаёт голос: – …Глаза. Все присутствующие как по команде обращают внимание на него. Россия может физически ощущать, как напрягается рядом СССР, вновь хватаясь за оружие. И только УПА, кажется, понимает, о чём речь. Он поднимает брови и хитро прищуривается, переводя взгляд с одного на другого в предвкушении хорошей истории. И когда украинец замолкает, явно не собираясь пояснять, делает это за него: – Ах да, занятная история. Как вы уже поняли, я лишь вдохновлял моего подопечного, но вдохновлял от начала и до конца. Говорил, что резать, куда давить, какие и в какой последовательности конечности ломать; потому что, вы знаете, у нашего общего друга совсем нет фантазии, когда дело касается пыток, – по мере его слов напряжение в камере значительно повышалось. – И он был явно заинтересован, судя по тому, что точно выполнял рекомендации. Но вот фокус: когда я предложил выдавить пленнику глаза – ведь с глазными отверстиями можно сделать столько интересного! – на этих словах Россию затошнило, стоило представить, что такого «интересного» могло прийти на извращенный ум УПА, – к великой моей досаде, он отказался. Русский, державшийся всё время довольно неплохо, только теперь почувствовал, что не вывозит. До этого его как будто не сильно волновали слова повстанца и реакция Украины, хотя он следил за ними, как собака следит за движениями тетерева на ветке. Подмечал каждую деталь, но отключил все эмоции и давил любое зарождающееся в груди чувство, будь то боль или сочувствие. Но сейчас его перемкнуло, стоило УПА намекнуть на то, что Украина всё-таки что-то чувствовал, когда мучил его. Косвенное подтверждение: он делал это хоть и с подсказки, но по собственной воле. А глаза… ну что глаза. Теперь они казались лишь незначительной деталью. Будто услышав эти мысли, а скорее считав их по внезапно сгорбившимся плечам русского, принявшегося старательно отводить взгляд от пленников и даже от Беларуси с Советами, Украина едва ли не впервые за всю встречу поднял на него прямой осмысленный взгляд. Россия дрогнул, когда, не удержавшись, всё-таки посмотрел в ответ – что-то невыразимо тяжелое мелькнуло в выражении лица напротив. – Глаза – это душа. – Странным голосом выдавил украинец и, будто слова отобрали у него последние силы, рухнул на колени, загремев цепями наручников. И больше не поднялся, несмотря на все попытки охранников его растормошить.****
Из тюрьмы они вышли в молчании. Однако оно не продержалось долго – СССР и его иногда непростой характер обязаны были вставить своё крепкое словцо об отношении к «этим фашистским ублюдкам, лижущим жопу Гитлеру», и он сказал бы ещё много чего, если бы Россия не толкнул старшего брата, заставляя умолкнуть. У самого ком стоял в горле, так что сказать ему было нечего, пусть в голове крутилось слишком много всего. Но вид русского, который, казалось, вот-вот грохнется в обморок, усмирил пыл Советов, и тот заткнулся. Беларусь бросил на него укоризненный взгляд и взял Росса под руку. – Что ты собираешься с ними делать? – всё-таки задал республика главный вопрос, решив оставить горькие размышления на потом. Союз послал ему долгий взгляд, но тот шёл, опустив голову и ни на кого не глядя. Нехотя ответил: – Я подумал, что было бы правильно, если бы ты самолично запытал обоих до смерти. Так же, как они пытали тебя. – Думаешь, я смог бы трахнуть Украину? – Россия резко затормозил и на пятках развернулся, шипя это сквозь зубы Союзу в лицо. Мгновение назад бледный и относительно спокойный, он до неузнаваемости скривился в гримасе боли, так что напуганный СССР машинально подхватил брата, поддерживая рукой под поясницу, словно тот падал. У всех троих сердце в одночасье ухнуло в пятки, когда русский произнёс то, что так тщательно замалчивалось всё это время. Союз с опаской покосился по сторонам, проверяя, не мог ли их кто-нибудь услышать. – Какой, блять, смысл, если произошло то, что произошло, и этого не изменить? Ты видел УПА? Ты лучше меня понимаешь, что пытки ему только в радость, а замучив украинца в ответ, мы лишь прибавим красок в его изображение «жестоких бесчеловечных коммуняк»! – Они поступили не менее бесчеловечно… – слабо возразил Беларусь, мнущийся рядышком, которому явно было не по себе всякий раз, когда братья сталкивались лбами. – Ты реально не понимаешь или притворяешься? – сквозь зубы прорычал СССР, игнорируя всех и вся, и, кажется, осмелившись наконец вслух расставить все точки над «ё». – Он обесчестил тебя. Это не просто «замучил до смерти» – это заранее продуманный политический ход! Грязный, но умелый ход. Если тебе на себя плевать, то подумай хотя бы о других, – он скривился на последующих словах, будто до конца не желая прибегать к такому, но подразумевая, что русский не оставил ему выбора. – Давай на чистоту: всем реально похуй, с кем и как ты спишь, и если ты готов простить кого-то за изнасилование – то пожалуйста! Никому не всралось копаться в твоём нижнем белье и допытываться до сексуальных предпочтений, – у России волосы на теле встали дыбом. Нет, не станет же он… Но Союз, словно лишившись всяких тормозов, продолжал «разъяснять простые истины». – Но когда речь идёт о том, что сделал Украина – это не просто «изнасилование». Это сознательное унижение с целью подрыва твоей репутации. И я имею в виду не личной, а репутации всей страны. Что будет, когда другие узнают, что этот выблядок не просто поимел, а уложил тебя на лопатки прямо на поле боя? В то время, когда я из кожи вон лез, чтобы задушить этих гребанных партизан, итак знатно подорвавших войскам моральный дух прямо на подходе к границе, в конце войны. Как думаешь, каково было людям, когда «сердобольные украинские жители», эти «братья по оружию» радушно принимали их в свои дома, а потом набрасывались и жестоко убивали? Поступали так же, как немцы, против которых мы воевали, в то время как красноармейцы всецело доверяли и надеялись на них? Что они чувствовали, а?! «В семье не без уродов», – хотел было резонно вставить Россия, имея в виду, что и среди советского народа встречались предатели, бунтовщики и перебежчики. А СССР сейчас как будто пытался приравнять всех украинцев к нацистам, и за это кулаки чесались врезать ему. Умом он понимал, что сделанное действительно не просто «пытка», но политический акт, который может и не сейчас, но в будущем точно отразится на состоянии страны. У такого простого, казалось бы на первый взгляд, действия имелись далеко идущие последствия, которые можно было бы частично предсказать уже сейчас. Медленно тлеющая, накапливающаяся ненависть, затем выливающаяся в конфликт между странами. И дело даже не в действиях украинца, а в выводах. Россия не смог дать достойный отпор, и замыслы УПА исполнились – тогда они поняли, что, как бы ни кичился Союз и его родственники силой и властью, любой может запросто захватить какую-либо из республик и почти её уничтожить. Последующее наказание уже не имело значения, потому что теперь никто из людей или стран, (даже, казалось бы, таких могущественных), не мог ощущать себя в безопасности. Пусть пропаганда действовала хорошо, и люди умом понимали, что в этом мире никто не застрахован от «несчастных случаев», но подсознательно ими уже завладевал страх и недоверие. На словах они говорят, что всё в порядке, и справедливость восторжествовала, – а на деле теперь боятся лишний раз высунуться из своих нор. Безопасность – одна из основных потребностей человека. – Блять… – не сдержавшись и без понятия, как ещё ответить, тихо выругался Россия, зажимая пальцами переносицу. Союз был прав: они в пизде. И что самое отстойное – ничего нельзя сделать, остается только ждать последствий и надеяться, что они не ударят слишком больно. Но унижать кого-либо в ответ – тоже не выход. Приведёт лишь к усугублению ситуации и ускоренной эскалации конфликта. Выход остается только один. Если они будут долго держать Украину под стражей, об этом, в конце концов, станет известно, и пойдут толки: «а почему мы захватили воплощение братского народа», «что такого произошло между ними, что одного нужно держать в секретной тюрьме» и проч. А сомнений не было, что на Днепре вот-вот заметят пропажу. – Ты должен отпустить его, – ровно произнёс Россия, возобновляя шаг и выходя вперёд остальных. Союз с тоской смотрел ему в спину. Как раз это он понимал прекрасно. – Месть ни к чему не приведёт. Единственный выход – это оградить воплощение от реального политического мира, – он замер, поворачиваясь к притихшим братьям, и выглядел одновременно суровым и отчаявшимся, словно устал от всего: происходящего, мыслей, переживаний о будущем. Война закончилась, и сейчас все хотели лишь одного – отдохнуть, уйти в забвение хоть на какое-то время. И можно было бы сбросить проблемы восстановления экономики и прочего на государства, но они понимали, что руководство, состоящее из обычных людей, с этим не справится. Чтобы люди работали и искренне стремились достичь такой трудной цели как можно быстрее, их нужно подпитывать морально и эмоционально. А это могли сделать только воплощения, сочетающие в себе все те качества и функции, которые люди обычно приписывали «объединяющим факторам» вроде идеологии, патриотизма и даже, в их случае – идеи об «особой миссии народа». Именно воплощения стран стояли над государствами и народом и объединяли их – они были той живой душой, без которой «страны» оставались бы просто кучкой людей, живущих на одной территории. Организующим сознанием для скопища молекул. По факту, с русскими всё это время был не Бог, а Россия.