Твой цвет – алый

Невесомая прохлада мягко обволакивает все тело. Ахерон двигается неспешно по извилистым улицам на фоне багрового закатного неба, напоминающего кровоточащую рану, мелькают красочные вывески. Сильный ветер гонит облака, беспощадно рвет и растаскивает их — размазывает по небесному полотну, как кисть умелого художника, и поднимает пыль с дороги, будто пытаясь стереть следы ее пути. Ахерон останавливается возле здания — по ощущениям, это место знакомо, но она его совсем не помнит. Смутное чувство дежавю окутывает ее, заставляет окунуться с головой, когда она закрывает глаза, позволяя себе раствориться в окружающей атмосфере — были ли подсказки ее сознания реальными или просто плодом воображения, пытающегося заполнить пробелы в памяти? Она открывает глаза и вдруг оказывается в совершенно ином месте — в баре, окруженная незнакомыми лицами и разными — больше раздражающими, чем приятными — звуками. Взгляд мечется по залу, пытаясь зацепиться за что-то знакомое, но все лица кажутся размытыми, будто стерты временем на старой фотографии. Люди двигаются плавно, как в замедленной съемке, и Ахерон чувствует себя абсолютно отрешенной от этого мира. Некоторые из посетителей поглядывают в ее сторону с любопытством, но их взгляды скользят по ней, не задерживаясь, словно она — всего лишь призрак, не способный оставить след в их сознании. Столики, покрытые серебристыми скатертями, расставлены по всему залу, а на них стоят бокалы с недопитыми напитками и пепельницы, переполненные окурками. Внутри бара царит красноватый полумрак, звуки джазовой музыки льются из больших колонок, а нарядные пары кружатся в танце. Танцы? Кажется, она припоминает один, что разделила однажды с интересной очаровательной женщиной, однако… Черты ее лица не разберешь толком — память жестоко подводит, и образ исчезает безвозвратно, как тень ускользает от света. Недоуменно она оглядывается, не помня, как оказалась здесь — память вновь становится мутной, не удается ухватиться ни за одну мысль, а острая боль пронзает ее виски раскаленными спицами. Запахи крепкого алкоголя, сигарного дыма и пота вынуждают ее ненадолго задержать дыхание. К горлу подступает привычный приступ тошноты, заставляя сжать зубы и сдерживать дрожь. В ушах звучит гул, похожий на грохот эха далекой битвы, и ей становится тяжело дышать, как если бы воздух вокруг сгустился до состояния патоки, не пропуская кислород в легкие. Ахерон резко хватается за голову, что, кажется, начинает раскалываться на мелкие частички, будто хрупкий фарфор под ударами молота — и каждый его удар создает новую трещину. Как же она сюда попала? Вопрос продолжает висеть в воздухе без истинного окончательного ответа, когда рейнджер опускает глаза на крепко сжатые кулаки, белеющие от напряжения, и только тогда замечает на себе темно-синий костюм и белоснежную рубашку. И когда она успела переодеться? Ахерон вздыхает и медленно поправляет пиджак, пытаясь вновь собрать в голове фрагменты рассеянного пазла. В сознании кипят мысли, но они бесследно ускользают, оставляя лишь следы смятения — каждая попытка вспомнить запутывает клубок еще сильнее. Ее взгляд случайно цепляется за едва знакомый силуэт среди толпы. Женщина стоит, облокотившись на барную стойку, ее струящиеся волнами длинные светлые волосы и изящная фигура в шелковом платье с открытой спиной привлекают внимание. Ахерон действительно старается вспомнить ее, но воспоминания облачены в пелену недосягаемости — затеряны в бездонной пустоте. Что-то в этой женщине отзывается в душе, но памятная ночь вместе с позабытым танцем как отпечатки теней в уголках памяти — не вполне осязаемые, но все же живые и неотъемлемые. Это неопределенное чувство, будто нить воспоминаний пытается прорваться сквозь пелену забвения. Ахерон прокручивает в голове догадки о ее личности раз за разом и, наконец, на подсознательном уровне возникает ощущение, что это та самая предсказательница, которая однажды, не дав даже опомниться, закружила ее в танце в банкетном зале отеля. Теперь, когда она видит ее снова, рейнджер не желает больше оставаться в стороне. И она никого не признает — мутные пятна вместо лиц, кроме нее — все вокруг теряет четкость и очертания, оставляя лишь загадочную женщину в фокусе внимания. Ахерон приближается медленно, подобно хищнику, останавливается около барной стойки, оперевшись на нее локтем, и окидывает женщину внимательным взглядом. — Кого-то ждешь, хранительница памяти? — мягкость ее голоса резко контрастирует с хрипотцой — точно бархат, покрывающий сталь. Как всегда, сдержанна и немногословна. В голове как будто что-то щелкает — чувство дежавю, словно разряд молнии, вновь охватывает Ахерон. Черный Лебедь вздрагивает от неожиданности и поворачивается на звук, стараясь скрыть свое беспокойство за маской равнодушия. От Ахерон не ускользает этот момент, но она до конца не осознает его истинного значения. — Неужели наша встреча предрешена судьбой, прекрасный рейнджер? — наигранно усмехаясь, женщина с трудом подавляет дрожь в голосе — не хочет показать обволакивающий ее липкий страх, и натянуто слабо улыбается, брезгливо отодвигая бокал. — Ох, здешнее пойло такое дешевое и гадкое, даже нюхать противно. — Я не чувствую никакой разницы, — отвечает совершенно отстраненно и берет ее бокал, чтобы сделать глоток — от него не морщится даже слегка. Мир давно потерял для Самоуничтожителя всю притягательность — стал бескрасочным и безжизненным, сплошная серость во всем накапливается и становится обыденно привычной — краски постепенно вымылись из ее души, оставив лишь тусклые оттенки и один единственный ослепительно-яркий цвет… — Но некоторые вкусы я все же могу почувствовать: например, легкую сладость. Черный Лебедь всегда возвращается к ней снова и снова, словно отчаянно хочет заполнить зияющую пустоту в душе одинокой странницы, остановить постепенную утрату собственного «я» — становится зависима от чувственных танцев и даже… мрачных воспоминаний эманатора. Стоит опасаться столь загадочного хищника, но хранительница памяти тянется вновь, точно одержимая, как мотылек на пламя свечи. На сердце — тоска от разлуки, но и трепет, восторг от предстоящего танца. Но в этот раз приходит Ахерон, притянутая невидимой нитью, — ноги сами несут ее к незнакомому месту. Краска стыда заливает лицо, когда она замечает оценивающий взгляд рейнджера, прикованный к себе. Темные глаза медленно опускаются ниже, и женщина сглатывает — вдруг чувствует, как дрожат ноги и пересыхает во рту. И сама она до конца не уверена, от чего именно — то ли от волнения, то ли от предвкушения. — Выглядишь великолепно, — задумчиво произносит Ахерон — вырывается само собой, в глазах — блеск, отражающий восхищение. — Раз наши дороги вновь пересеклись, позволь мне сделать этот вечер более запоминающимся: станцуй со мной еще раз, — продолжает она, наклоняясь немного вперед, и ловит удивленный взгляд напротив. Черный Лебедь слегка приподнимает брови, глаза мерцают невидимым огнем, отражающим смешанные эмоции. Но лицо ее остается неподвижным, словно высечено из мрамора — бледная кожа, тонкие черты и четкая линия подбородка. Ахерон не в силах оторвать взгляд, будто погружена в гипнотический транс и подчиняется не своей, а чьей-то чужой воле. — С удовольствием, — нервная улыбка застывает на ее губах — пытается убедить саму себя в правильности решения. Тем не менее, она клюет на наживку, как птица, попавшая в паутину загадочного обаяния, где каждое движение, каждое слово рейнджера — нить, тонкая и ловкая, ведущая ее в неизведанное, манящее своим мраком воспоминаний. Все встречи подобны игре с огнем — обжигают, опаляют, оставляют незаживающие раны. Хранительница памяти знает, что это опасно, что это может стоить ей всего — рассудка, души и даже жизни. Но она не может противиться нездоровому интересу и зову сердца, не может отказаться от танца с самим эманатором. Она обречена, как бабочка, летящая на огонь, как путник, заблудившийся в темном лесу, и продолжает идти навстречу своей гибели, как приговоренный к казни идет на эшафот. Она знает, что это конец, но не может остановиться — клюет на наживку, как рыба на крючок, как мышь на сыр в мышеловке; знает, что уже попалась в ловушку своих чувств, своих желаний, своей судьбы. И теперь остается лишь одно — танцевать, танцевать до конца, до последнего вздоха, до самого края пропасти — пока ее, глупую добычу, не растерзает кровожадное, ненасытное чудовище. — Потрясающе, — Ахерон отвечает уверенно, словно это не ее голос, а редкий звук нодати, выходящего из ножен — как и все движения клинка, неуловимые и ловкие, что она довела до автоматизма. На бесстрастном лице появляется торжествующее выражение. Эмоции, долго скрывавшиеся за равнодушием, вспыхивают в фиолетовых глазах, оставляя отпечаток волнения на лице, таким редким для нее. Ахерон, не теряя ни секунды, протягивает руку, приглашая ее на танец. Хранительница колеблется лишь на мгновение, прежде чем взять ледяную руку в свою — пальцы эманатора проходятся по ее костяшкам, оставляя за собой полыхающий след. Даже через ткань ощущается, как поразительно холодны ее руки — обжигают сильнее заснеженной мерзлоты на Оркроне и любых вод Идзумо, а сердце у нее, кажется, бьется реже, чем у трупа — Лебедь усмехается этой мысли, несмело ступая навстречу. Хранительница концентрируется на ощущении, как та мягко поглаживает подушечками пальцев ее ладонь в белой перчатке. Совершенно обычный жест напоминает ей о том, что произошло, когда она впервые проникла в разум Ахерон. Прикасаться к ней — как тянуться к бездне, что выглядит далеко и недостижимо, но все же манит и пугает одновременно. И не стоит задерживать руку — затянет даже не в пустое пространство, а в абсолютную, мертвую пустоту полного небытия. В этот раз танец ведет Ахерон — непринужденно и плавно, при этом не позволяя себе лишнего, а хранительница памяти умело улавливает ее движения. Они грациозны и точны, словно Лебедь растворяется в музыке — невозможно не залюбоваться легким станом и мягкой поступью. Шаг, второй, разворот. Давление в ладони. Рваное дыхание. В танце улавливается вся гамма чувств — от легкой игры взглядов до пылающего упоения в каждом касании. — Я привыкла полагаться лишь на эмоции, — притягивает предсказательницу к себе и кладет руку на талию. — А наши танцы… согревают и навевают приятные воспоминания. Не успевает Черный Лебедь ответить, как оказывается от нее на расстоянии вытянутой руки. Тройка поворотов уничтожает дистанцию между ними — как только они вновь сходятся вместе, женщина тут же отвечает, не давая заметить смущения в своих движениях. — Воспоминания, которые мы создаем, могут быть не менее важными, чем те, что мы теряем, — произносит она, словно цепляясь за слова, чтобы не утонуть в океане волнений. — Для тебя танец — то, что помогает вернуться к себе, к своим истинным чувствам, когда из памяти предательски ускользают важные детали? — спрашивает, хотя ответ знает давно. Изгиб, изящный поворот, плавный взмах головой, и водопад светлых волос, словно волна, мерцающая под лунными лучами, шелком опускается на обнаженные плечи. На следующем элементе танца Ахерон оказывается за спиной, убирая волосы женщины в сторону и опаляя изгиб шеи горячим дыханием. Удушливый жар против воли распространяется по шее хранительницы и немедленно поднимается к лицу. — Танец… — медленно повторяет она, вкушает каждое произнесенное за этим слово и впервые оценивает этот вопрос, мягко прикасаясь к предплечью женщины, а затем плавно берет за запястья. — Он для меня — как возвращение к истокам, к огню, который разгорался внутри меня, когда… — замолкает на полуслове, будто давая возможность самой сделать вывод, но, разумеется, она уверена, что хранительница не может знать ответ. И нисколько не сомневается. «Когда ты еще не оказалась в холодных объятиях Небытия», — невысказанные слова вихрем проносятся в голове Черного Лебедя, горечью оседают на кончике языка, там и замирают. — От тебя разит отчуждением, наводящим на мысли о глубоком одиночестве. Словно ты не здесь… но и не в своих мыслях. — она внезапно перехватывает руки Ахерон, будто желая удержать в своей власти хоть на мгновение. Резкий рывок за запястье заставляет выдохнуть в лицо предсказательницы скопившееся за долгие годы напряжение. Улучив момент, Ахерон быстро перехватывает инициативу — не дает насладиться мгновением главенства в полной мере. Музыка льется, обволакивая их, создавая вокруг кокон из звуков. Ахерон ведет, скользя по танцполу, словно тень, искусно лавируя между другими парами — ловко избегает столкновений с другими танцорами, проводя свою партнершу через толпу подобно тому, как мастерски маневрирует на поле битвы. Шлейф платья легко развевается за хранительницей памяти, напоминая языки пламени. И все их движения похожи на разгорающееся пламя: они то сливаются воедино, то разлетаются в стороны. — Ты права, — хрипло произносит Ахерон. Тяжкое, надрывное дыхание вырывается из уст, когда руки эманатора, холодные как глыбы льда, скользят по обнаженной спине, оставляя за собой рой мурашек. Взгляды их встречаются — в фиолетовых глазах плещется бездонный океан одиночества, — Я одинока на этом пути: всегда в Его тени, заперта в темнице своего разума, где нет ни тепла, ни света. Лишь холод и пустота. Время от времени в глубине зрачка эманатора зажигаются и гаснут искорки, словно звездопад в ночном небе. Рука непроизвольно, медленно скользит к белому воротнику рейнджера — хранительница старается не упиваться ощущением, а лишь цедить по капельке. Темп музыки замедляется — преображается и танец. Повороты сменяются медленным, чувственным наклоном, тело женщины изгибается назад, подобно иве на ветру. Каждое движение как идеально отточенный взмах клинка — совершенно гармоничное и безупречное. В какой-то момент эманатор резко останавливается, и женщина, по инерции сделав шаг вперед, оказывается в крепких объятиях. Глаза в глаза, дыхание смешивается, и все перед глазами тает… Вот Черный Лебедь отталкивает ее, изящно вытягивая руку, а затем резко притягивает обратно. Прямая спина, сменившийся взгляд. Ослепляющие россыпи камней на светлых волосах приковывают внимание Ахерон. Под звук финальных аккордов женщина запрокидывает голову, подставляя шею — волосы тут же рассыпаются по плечам. Ахерон наклоняется к ней, и губы почти касаются бледной кожи — в тот же момент растворяется в аромате ее духов. Он раскрывается постепенно, словно музыкальная симфония, в которой каждая нота играет свою роль. В духах — нотка горького шоколада, будоражащая кровь, и одновременно — легкий, едва уловимый запах вечернего воздуха, наполненного ароматом цветущих лип. Он окутывает, словно бархатный плащ, укрывая от посторонних глаз. И, наконец, — таинственная, почти незаметная нота, похожая на аромат ночной фиалки, что оставляет после себя след загадки. Все это кружит голову, подобно дорогому вину, опьяняя и дурманя. Но затем, под слоем сладких и свежих ароматов, Ахерон чувствует нечто совсем иное — ее запах крови. Терпкий, густой и насыщенный, как если бы она вновь стояла на поле битвы, где алая жидкость текла рекой, унося за собой вереницы трупов. По ее венам растекается жажда, точно яд, отравляющий ее разум, по телу разливается жар, а во рту скапливается слюна в предвкушении этого вкуса. Глубокий вдох — Черный Лебедь дрожит от ее ледяного дыхания, ощущая голод эманатора и покалывание в кончиках своих пальцев. Пульсирующая жилка на шее женщины словно бьется в такт жажде другой, каждый удар напоминает о бесконечной привлекательности искушения. Запах становится навязчивым, заполняющим все ее существо. В последний момент Ахерон берет себя в руки — прикрывает веки, отгораживая себя от наваждения и переключая внимание на парфюм женщины. Хранительница памяти — сама утонченность и достоинство. — Такова участь Самоуничтожителя, — выдыхает в губы эманатора, слегка приподняв ее лицо за подбородок. Задыхаясь от удивления, Ахерон резко широко раскрывает глаза, выныривая из крепко сжавшего ее омута небытия. Оно поглощает, впитывается в кожу, заставляя жадно глотать воздух, сильными толчками отдается болью в голове. Ахерон резко вдыхает воздух горящими от нехватки кислорода легкими, сопротивляясь невыносимому желанию стиснуть ладонями голову. На ногах она стоит только благодаря упорству и яростному нежеланию демонстрировать слабость, но на самом же деле колени предательски подгибаются. Голова кружится — как они оказались здесь? Тишину наполняет лишь шумное и тяжелое дыхание, когда она быстро осматривает номер отеля, оформленный с минималистичным шармом, и останавливает взгляд на хранительнице памяти, что замерла с нечитаемым выражением лица. — Что ты тут делаешь? Ты здесь по собственной воле или же это превратности судьбы? — никаких воспоминаний, способных хоть как-то разъяснить ситуацию, в голове не всплывает, и Ахерон решает завалить женщину всевозможными вопросами. Изнутри отзывается пустота, а воздух вокруг кажется разреженным. Лебедь приваливается к стене, медленно прячет руки в складках платья и усмехается ее реакции. Оцепенение спадает — все чувства эманатора обостряются до предела. — Действительно не помнишь? Ты сказала, что потерялась, и попросила провести тебя до номера. — Недостаточно яркие события, чтобы глубоко укорениться в моей памяти, — обреченно вздыхает и хмурится Ахерон. Женщина резко притягивает ее к себе — тела соприкасаются, и вдоль позвоночника пробегает дрожь. Ахерон чувствует, как бьется ее сердце, горячее и живое, и ужасно хочется прижаться к нему, раствориться в его тепле. Лебедь нежно касается ее щеки, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо и лукаво улыбаясь. Затем — медленно наклоняется и накрывает ее губы своими в коротком, почти невесомом поцелуе — Ахерон, ошеломленная нахлынувшими ощущениями, не отвечает. Хранительница нехотя отрывается от нее, цепляясь пальцами за лацканы чужого пиджака, смотрит с нескрываемым желанием и спрашивает, обворожительно улыбаясь: — Достаточно яркое событие? — раздается приятный бархатистый голос. Менее безжизненной не могла бы показаться даже скала: в ней не дрогнул ни один мускул. Ахерон не находит слов, глядя в глаза напротив, блестящие озорным огоньком. — Ты так очаровательно хмуришься, когда задумываешься. Неужели мой поцелуй был настолько ужасным? — едва сдерживает мелодичный смех, рвущийся наружу от реакции эманатора. — Нет… скорее неожиданным. Я не привыкла к такой близости, — Ахерон опускает взгляд, не в силах выдержать пристальный взор, и он падает на изящные пальцы. Повинуясь внезапному порыву, эманатор медленно, почти благоговейно, берет протянутую руку и целует костяшки тонких длинных пальцев — оставляет нежный, трепетный поцелуй, на этот раз ни на миг не спуская глаз с лица женщины. Губы задерживаются на пальцах дольше, чем требуется. Хранительница замирает, явно не ожидая такого ответа, пока та поспешно не опускает ее руку: эманатор корит себя за содеянное — не следовало столь откровенно демонстрировать свою заинтересованность. Несдержанность сыграет с ней злую шутку — но точно ли с Ахерон? — Тогда позволь мне исправить это упущение, — с придыханием шепчет Черный Лебедь, принимаясь медленно расстегивать верхние пуговицы ее пиджака, чтобы плавно потянуть за край черного галстука, что, кажется, уже душил эманатора грубой веревкой, и начать развязывать его. Узел ослабляется, и Ахерон чувствует облегчение, когда тугая петля спадает с шеи. Удивительно, как она не замечала такую удавку длительное время. Хранительница перебирает пальцами по ткани, машинально начинает нетерпеливо теребить ее, пока одним резким движением Ахерон не разворачивает ее лицом к стене, заводя руку на спину. Ее щека упирается в холодную поверхность, а эманатор прижимается сзади, обвивая рукой талию. Свободной рукой перехватывает у нее сброшенный галстук, а пальцы другой запускает в роскошные светлые локоны, украшенные дорогими камнями, властно, но не грубо удерживая голову — она не пытается подавить своей силой, желает лишь слегка надавить. Темные глаза сверкают опасным блеском. — Играешь с огнем, хранительница памяти. Вот только это может обернуться пожаром, — низким голосом произносит на ухо, обжигая дыханием и сжимая в кулаке черную ткань. — Хочешь действовать — попробуй. Я жажду повода обуздать твое своеволие, — дразняще проводит галстуком по запястьям Лебедя, намекая на возможность связать. Слова отдаются дрожью где-то внутри, и женщина начинает ерзать в попытках высвободиться из захвата, но лишь сильнее прижимается к Ахерон. Бедра подаются назад, соприкасаясь с бедрами эманатора в призывном движении. Ее дыхание учащается, грудь вздымается в такт прерывистым вдохам. Мысли путаются, смешиваясь с нарастающим возбуждением — дыхание от него предательски перехватывает. Прикосновения обжигают, посылая волны желания по всему телу, отбрасывая последние крупицы рассудка. Каждая клеточка тела изнывает от томительного ожидания — хранительница откидывает голову назад, прижимаясь затылком к плечу, когда хватка на ее волосах ослабевает. Тихий вздох срывается с ее губ. — Отпусти, — губы эманатора почти касаются ее щеки, когда она шепчет это, а в голосе проскакивает умоляющая нотка. Ахерон не слушает — оглядывает белоснежную спину, открытую глубоким вырезом платья, и не может удержаться от соблазна провести кончиками пальцев по бархатистой мягкости кожи и остановиться на родинке. Лебедь вздрагивает от прикосновения. — Желаешь разбудить во мне что-то опасное? — ее память распускается бледно-холодным ядовитым цветком, выползает темными, сухими стебельками изнутри — Лебедю пока не хочется вопить, но лишь пока. Загнанная в западню своей же собственной глупостью. — Придется нести ответственность. Разве ты не уяснила тогда? — Ахерон больно давит в спину. На лице предсказательницы отражается целый калейдоскоп эмоций, словно у птицы, оказавшейся на волоске от смерти — и хотя она, отдавшая свою бренную плоть ради служения Памяти и Саду воспоминаний, имеет нематериальную природу, но все же чудовищно боится контакта с Самоуничтожителем — та легко уничтожит, что угодно, и ее, обретшую меметическую форму, в том числе. Мир грез — поистине удивительное место: Черный Лебедь ощущает каждое касание, как если бы имела физическую оболочку, ощущает исходящее от эманатора Небытия безумие, плещущееся в океане крови смертельной отравой. Даже на райском островке в виде Пенаконии посреди океана — звездных просторов — ей нет покоя. Там затерялся хищник, принимающий различные звериные формы — интерес к нему велик, неугасаем. Она клялась собирать и хранить воспоминания — тогда принадлежащие ей стали спокойными и ясными, точно гладь вод. Как бы сильно она ни тянулась к двери, открывающей истинные воспоминания Ахерон, все приводило к одному и тому же — к бессмысленности, когда ни прошлое, ни настоящее, ни будущее больше не имело значение. Бессмысленность, с которой все началось — ей же все и кончилось. Ахерон потеряла абсолютно все, кроме алого цвета — более у нее не было и не будет ничего. Черный Лебедь согласилась однажды на многие вещи: отринуть имя и прошлую жизнь, отвергнуть тело и отдаться Памяти, на кучу других мелочей ради предмета страсти — коллекционирования оригинальных воспоминаний. Люди не замечают ее присутствия, пока она сама не пожелает им показаться — на почве этого была совершена роковая ошибка. Явить свой лик Хищнику, отправляющему все в Небытие, было излишним. Власть над ситуацией в руках Ахерон — она медленно задирает подол платья, обнажая стройные ноги, и жадно оглядывает открывшиеся участки тела, впитывая каждую деталь. Пальцы у нее грубоватые от клинка и ледяные, но несмелые поглаживания опаляют кожу бедра, осторожно, почти трепетно, переходят на внутреннюю часть. Ахерон не позволяет себе зайти дальше, словно боится спугнуть это хрупкое, волнующее мгновение. Царящая тишина подчеркивает нереальность происходящего — перебивает ее лишь тяжелые занавеси, что шумно шелестят на ветру. Номер утопает в мягком приглушенном свете ламп, отражающемся в многочисленных зеркалах. Решившись и затаив дыхание, эманатор неторопливо, дюйм за дюймом, расстегивает молнию ниже спины, обнажая нежную безупречную кожу. Ахерон замирает на мгновение, любуясь открывшимся видом, а затем с осторожностью стягивает платье с плеч Лебедя, позволяя ему соскользнуть на пол. Ей хочется впитать каждую реакцию женщины — расширенные зрачки, прерывистое дыхание, отдающийся в висках пульс и легкий румянец на щеках, но Ахерон насытиться не может, как Ороборос. Правда и заканчивает она так же паршиво — ненасытность оборачивается проклятием IX, порождает пустоту от бессмысленности наполненности. Канет в бездну забвения. Воспоминания подобны бездонным глубинам океана — и в некоторые просто не стоит лезть, ведь они представляют собой безмолвную бездну, отличаются от других смутностью и хаотичностью. Черный Лебедь уяснила это еще с первого раза… — Не томи, — почти скулит в руках Самоуничтожителя на такую дерзость. …Уяснила, но каждый раз глупо делает вид, что забывает — врет себе же. Как только она дает толчок к действию, Ахерон резко разворачивает ее к себе и целует жадно, почти отчаянно, словно желая утолить многовековую жажду. Руки ее скользят по изгибам тела, лаская, изучая, запоминая. Прижимает ее ближе, не оставляя и дюйма между телами. Поцелуй становится все более страстным, граничит с грубостью. Легкий укус нижней губы Лебедя вырывает из ее груди тихий стон. Слова становятся излишними — обеих незамедлительно тянет к кровати. Черный Лебедь наваливается на матрас всем телом, увлекая за собой и следя за поспешными движениями эманатора, старающейся скорее скинуть с плеч пиджак. Решительность побеждает сомнения — Ахерон, нависая над ней, ведет ладонями по обнаженным изгибам, очерчивая контуры груди. Кожа женщины кажется фарфоровой, с едва заметными голубыми венами, пульсирующими в такт участившемуся дыханию — горло сводит удушливым спазмом от желания вкусить «деликатес». Ахерон с ней донельзя нежна, что так разительно отличается от ее прошлого, полного разрушений и боли. Она никогда не жалуется — рано или поздно привыкаешь к хаосу и воспринимаешь как данность, тогда и багровый цвет не отталкивает, не пугает — эманатор даже разглядывает в нем тепло. Ахерон всегда держит древний нодати ровно, что выдает долгие годы тренировок и практики. Хочешь жить — убей первой, вот простая истина, которая давно въелась в подкорку сознания. Хочешь жить — крепко держи меч в руках. Хоть клинок ее быстр и резок, как молния, она практически никогда не обнажает лезвие — наносит удары лишь ножнами. Выдрессированна она была безупречно. Первый ее вдох — густой запах крови. Целые багровые лужи следуют за ней по пятам, навязчивый тошнотворный металлический запах навсегда пропитывает все вокруг, душит и щиплет в носу. Зловоние не перебить ничем. Лишь изредка, когда на улице отдает влажностью, он смешивается с запахом сырой глинистой земли, соперничает за главенство. Но он всегда с ней — уже скребется под кожей подобно жгучему яду, щекочет в позвоночнике меж лопаток и разъедает изнутри — зреет, затем гниет в мозгу, проедает глазное дно, пока не останется абсолютное ничего, бесконечное и неделимое. Не обусловленное ни формой, ни содержанием. За вуалью ужаса скрывается лишь опустошенность. Припухшие губы Ахерон находят изгиб шеи, оставляя жаркие короткие поцелуи на разгоряченной коже. Ее язык прослеживает путь до острого плеча, лаская и дразня. Лебедь выгибается навстречу, запрокидывая голову и подставляя изящную шею под ласки — закусывает губу, едва сдерживая стон. Мимолетный взгляд в потемневшие непроницаемые глаза, еще более фиолетовые от множества лопнувших капилляров, пробирает до костей. Перламутровая кожа на щеках предсказательницы, что недавно заалела, вновь приобретает блеклый оттенок. В пропасти зрачков Ахерон, где тускло пульсирует неутолимая жестокость, пелена безумия и кровавого голода, тлеющего в каждой клетке ее существа, Черный Лебедь замечает маниакальный интерес. Нездоровый, зловещий. Оттого совсем забывает дышать. Эманатор облизывает губы медленно, словно в предвкушении трапезы. В мертвенно-фиолетовых глазах отражается нечеловеческая тяга к тьме, к неизведанным ужасам, что скрывались в недрах этой пленящей абсолютной пустоты. — Смотришь так, словно в преддверии неминуемой кончины, а я самолично приложу руку к этому. Не волнуйся, сегодня ты останешься целой и невредимой, — жесткие черты лица вмиг сглаживаются, а взгляд становится чуть мягче, от шутки на губах эманатора мелькает едва заметная улыбка. — Так смотрят на убийцу, перед тем как испустить последний вдох. Разве станет хищник любоваться своей жертвой перед тем, как разорвать ее? Все грезы разбиваются как зеркало, с оглушающим грохотом и звоном. Жуткая, леденящая дух пауза, под которую Лебедь нервно глотает воздух, какое-то время ровным счетом ничего не чувствуя. Это чистая квинтэссенция власти. Без намека на злобу, напротив — с умоляющей добротой в надежде получить одобрение, дабы наконец завладеть ею. Насытиться сполна. Поддавшись порыву, Ахерон прокладывает горячую дорожку коротких поцелуев от гладкого плеча к основанию длинной белоснежно-лебединой шеи — легкие сводит от алчной жажды вонзить в нее клыки — и обратно. Она на том не останавливается — гладит, обвивает шею, точно змея, и наконец кусает, до звездочек перед глазами кусает в плечо, словно с намерением впрыснуть яд, заставляет дернуться в сторону от укуса в точеные ключицы — эманатор будто хочет сломать и вырвать их с концами. Лебедь почти слышит треск тонкой кости, но Ахерон лишь утыкается носом в ложбинку между ее ключицами и шумно вдыхает аромат парфюма. Все изменилось еще в ту злополучную ночь. Страх обуял предсказательницу вновь — картина происшедшего до сих пор стоит перед глазами: пролитая и проливаемая ею алая жидкость от разорванных истерзанных тел окрашивает реки. Райдэн Босэммори Мэй, что ныне зовется Ахерон, убивала ками нескончаемое количество раз. Бесконечно, раз за разом кромсала на кусочки, оставаясь по локоть в крови, пока смысл в существовании не был потерян. Хранительница постепенно умирает от яда опускающихся вниз поцелуев, зарываясь пальцами в темные волосы. Череда коротких поцелуев вместе с укусами жалит кожу. Терпкое тепло разливается по сосудам, а мышцы наливаются тяжестью. Ахерон касается губами внутренней поверхности бедра, но женщина видит, как смыкаются тяжелые челюсти — та вгрызается в податливую плоть, разрывая артерии, рвет сырое мясо с завидным аппетитом и чавкает кровью, мыча от удовольствия. Липкими пальцами перебирает окровавленные лакомые кусочки, что заставляет мгновенно исходить слюной. — Ну же, будь милосердна, — жалобно хнычет хранительница и последнее слово произносит нараспев, закатив глаза. С силой вонзает ногти в плечи Ахерон, дабы не показать слабость — скрывает подступившие слезы, от которых предательски жжет глаза. Пелена застилает взор и Лебедь тянет руку вниз, чтобы прижать к себе ближе, ведь та раздражающе медлит, прощупывает почву. Проверяет на прочность. Ей становится дурно и вместе с тем нестерпимо жарко от почти невесомого движения горячего кончика языка, собирающего влагу. Следом — замысловатое круговое движение, от которого подгибаются пальцы на ногах и горят уши. Достаточно дразняще, затем требовательно надавить на клитор влажным языком, провести им по всей промежности, раскатывая проступающую влагу — с губ срывается протяжный стон, а ладони сминают покрывало до побелевших костяшек. Ахерон почти урчит от удовольствия, когда слуха касается скользкое тихое причмокивание. Иллюзия монолитности рассеивается — все за считанные секунды приобретает зыбкость и прозрачность. Взвесь из пепла, бурой земли и пыли взметается ввысь, подобно смерчу, и с каждым мгновением наращивает свою плотность, пока не доходит до абсолютной непроницаемости. Мгла беснует, гудит, рычит и ее истошные вопли, как предсмертные крики раненого зверя, отзываются в самой глубине души, пробуждая первобытный страх. Полчища прикосновений рассыпаются между разведенных ног. Лебедь прислушивается — ритмичный стук чужого сердца, рождающий эхо ритма в ее собственной. Больше не сдерживается — порывисто втягивает воздух и хрипло стонет, выгибаясь под эманатором. Ахерон приподнимается, целует ее в губы грубо, почти не давая вдохнуть, но позволяя распробовать чуть солоноватую влагу, стекающую к подбородку. Ощущение до такой степени раздирающее и поглощающее, что Лебедь едва может удержаться в сознании, когда холодные пальцы касаются груди, щипая и царапая. Боль приходит незамедлительно — хранительница целиком и полностью в то мгновение из нее состоит, уже не различает, от чего именно нестерпимая ломота исходит. Она смотрит в темные, тотчас краснеющие глаза и отголоски воспоминаний сами, один за другим проносятся перед глазами. Наизнанку выворачивается кровоточащая душа и заливает все вокруг тошнотворной жидкостью. Под ее давлением грудная клетка Лебедя сминается легко, без труда звонко дробятся кости, как мягкая глина в руках искусного гончара, легко и безупречно принимая новую форму — произведение искусства из осколков, созданное из страданий. Ее напор крошит обломки костей — зазубренные края ломаных ребер впиваются в сердце, разрывая его на части, вонзаются в легкие, словно три острых когтя на перчатке эманатора. Кровь фонтаном бьет из разорванных артерий, заливая все вокруг алыми брызгами — Ахерон подставляет рот под поток, давясь слюной. Хранительница захлебывается собственной кровью, полувыпотрошенная, бьется под ней, как разделанная птица, пока та копошится в жутком месиве безвольного кожаного мешка — небрежно дергает за кровавые лоскуты и отбрасывает ворох изорванных мышц. О, Эоны, Лишь бы не разверзлась она черной дырой — моментально испепелит, затянув в свои смертельные объятия. Самоуничтожитель не знает пощады. Ей ни за что не вырваться — ловким движением ее переворачивают на живот, приподнимают, как тряпичную куклу, и пригвождают к месту, заламывая руку за спину. Раскаленная добела тяжесть охватывает запястье Лебедя и поднимается выше, молниеносно распространяясь по всему телу. Шершавая ладонь успокаивающе поглаживает бархатистую кожу спины, затем большой палец оглаживает сдвинутые брови, точеные скулы, ноющие виски и припухшие губы — заставляет поверить Лебедя в иллюзию безопасности, после чего выбивает надрывный стон — пальцы лишь дразняще погружаются в нее, разводятся болезненно-широко и выскальзывают из влагалища с постыдным мокрым звуком под недовольный тихий скулеж. Липкие пальцы ложатся на слизистую оболочку глазного яблока — сначала нажимает слегка, затем с силой вдавливает в череп и приступает ко второму. Оба лопаются со звуком мыльного пузыря, заливая орбиты кровью. Черный Лебедь душераздирающе кричит, дергаясь в тщетных попытках вырваться и ощущая, как глазницы заполняются жидкостью — кровью вперемешку с вытекшими студенистыми белками. Кромешная темнота. Хранительница распахивает глаза — осмеливается бросить взгляд через плечо. Лицо эманатора кажется заостренным, каждая ее черта уподобляется острому лезвию, Лебедю даже чудится стальной отблеск. Темно-фиолетовые волосы Ахерон отливают зловещим серебром, словно покрытые изморозью, а ее кожа — мертвенно-бледная, расчерченная алыми линиями, будто кровавыми письменами древних Эонов. Длинные серебристые пряди рассыпаются по спине Лебедя, как змеи, готовые ужалить. Красные с вкраплениями и прожилками на лепестках, как кровоподтеки, аквилегии на ее теле доходят до контраста черного и белого. Голод ее требует обезглавленного лебедя, поданного к столу. Табун омерзительных мурашек пробегает по позвоночнику, вгоняя в леденящий душу страх. Дрожащая пташка, пение которой — скулеж и мольба к ней не прикасаться, а действия противоположны — подается бедрами навстречу, вслед за ласками, унизительно насаживается на грубоватые пальцы. Тело реагирует отрешенно от мозга — она трется о чужую руку, запрокидывает голову с громким выдохом. Ледяные пальцы порхают по разгоряченной спине, оставляя за собой мурашки и предвкушение чего-то ужасного. Ахерон срывает первое перо, наслаждаясь отчаянным криком боли, что переходит в сиплый свист — одно за другим они покидают белоснежные крылья, окрашивая их в багровый цвет. Тело предсказательницы бьется в судорогах, но хватка хищника неумолима. Лебедь издает приглушенные вопли, кусая подушку, дабы заглушить боль. Последнее перо вырвано — крылья обнажены, беззащитны. Острые ногти вонзаются в них, вырывая их с корнем и оставляя глубокие борозды. Кровь сочится из содранных мест, алыми ручейками стекая по изящной спине, пачкая простыни. Чувство заполненности вдруг пропадает — Лебедь видит, как ярко-красная рука, на которой распустились багровые цветы, поднимается к губам, а по ней стекает вязкая алая жидкость, оставляя на коже блестящие влажные дорожки. Ахерон обводит языком пальцы, собирая капельки крови, и женщина сглатывает — ей всего лишь мерещится… Ахерон наблюдает за ней из-под полуопущенных ресниц — глаза затягивает пелена первобытного голода. Хочет вновь ощутить этот вкус, впиться в нежную плоть, разрывая ее на части, пить ее, пока не останется ни капли. Мрачное небо, разрушенные города, опустошенные земли и непрекращающаяся морось, что с остервенением хлещет ветви голых деревьев. Кровавый закат над черными зубцами гор — лишь вспышка молнии освещает путь. Скорбные громады туч и облаков, заполонивших все небо, ускоряют свое движение. Все это так далеко и одновременно так близко — у хранительницы от переизбытка чувств кружится голова. Кровавые следы времени расплываются по земле, словно темные струи кончины, несущие с собой напоминание о бесконечном круговороте жизни и смерти. Виднеется багровый источник, из которого зародилась Райдэн. Повсюду валяются обезображенные трупы ками. В воздухе висит сладковато-горький дух, запах крови, человеческих страданий и лишений, такой тяжелый и липкий. В ноздри врываются запахи: гарь, рыхлая земля и пыль. Скверно. Когти раздирают тугую гортань — в горле хранительницы булькает теплая бурлящая алая жижа, что пенится, исходит рубиновыми пузырями. Руки эманатора везде и нигде. Вязкая желчь сочится из-под окровавленных когтей хищника, раскидывающего ошметки плоти. Черный Лебедь давится слезами, охотно принимая пальцы и сжимая их — вновь они быстро скользят в ней, сгибаясь. — Сильнее, — сипит она севшим голосом, так надрывно, страшно — почти воет в сгиб локтя. Внутренности Лебедя будто вырвали, бросили на алтарь жестокости, оставив опустошенность и слепой ужас, гораздо более сильный, чем обычный страх. Ахерон грубо сжимает галстук в кулаке, притягивая женщину ближе — лица оказываются в опасной близости. Свободной рукой она хватает Лебедя за светлые волосы, запрокидывая ее голову назад. Галстук натягивается, угрожая сдавить горло. Эманатор резко дергает за черную ткань, перекрывая доступ к кислороду. Женщина хрипит, пытаясь вдохнуть, но хватка не ослабевает — тело тут же наполняется сладкой истомой, Лебедь в последний раз протяжно плачуще стонет. Дурман сходит, как схлынывает волна во время отлива. — Как думаешь, скоро ли я забуду нашу встречу? — шепчет Ахерон, успокаивающе целуя в плечо. Хранительница не в силах ответить — хватается за растрепанную раскалывающуюся голову, пытаясь заглушить бурю эмоций, что разгорается в груди. Потоки жгучих слез текут из глаз, бегут по щекам быстрее, чем багровые реки на Идзумо. Слезы — тоже подарок. В алой пучине лишь дыхание смрада — еще один кровавый долг уплачен. Каждая капля, упавшая со свинцовых туч, тяжелая и густая, подобно чернилам, лишает окраса всего, на что падает. Кровь, словно раскаленное железо, стекает по лопаткам, оставляя за собой мертвенно-красные следы. Плохому началу — плохой конец. Прах к праху.