больше не осталось ничего —
а лето пахнет солнцем.
Ветер нежно ласкал щеки и сушил слезы в уголках глаз. Лето пахло солнцем; что бы ни случилось под этим небом, а оно всегда оставалось ясным и вечным, бескрайним, изменчивым и в то же время постоянным. На нем отражалась кровь, только когда наступал закат. — Химе? Она мотнула головой: я в порядке, и крепче сжала пальцы на локте Соры. Ее небо прямо сейчас было рядом, теплое, родное, без него она бы погибла. Им пришлось бежать практически в том, в чем стояли, ночью, тайными путями — прочь из дома. Отгремела война Сэйнан, покончил с собой Такамори Сайго, но остались живы его последователи; Иноуэ Масаёри же чуть ли не с самого начала переметнулся на сторону правительства, предал честь самурая и стал полицейским, за что даже получил титул сисяку. Он был не просто предателем — он был дьяволом, и заслужил, чтобы на него охотились, но… Но Сора не заслужил; он никогда не разделял идеалов отца. Он был тихим и вежливым, и, хотя владел мечом, не любил сражений. Его тянуло к философии, к стихосложению, к созерцанию природы, к медицине, к религии, но никак не к войне. Эпоха Бакумацу перетирала самураев в кровавую кашу, эпоха Мэйдзи их уничтожила. Наступил 1877 год, и Химе молилась лишь о том, чтобы они с Сорой остались живы.***
— Лучшего места нет, — брат говорил виновато, и дом, куда он привел Орихиме, выглядел вправду непрезентабельно, но на стенах не было плесени, крыша прохудилась только в одном месте, а из-под татами не росла трава. Брошенный дом, но не слишком давно. Где теперь были его хозяева, Химе предпочитала не думать. — Это хорошее место, — возразила она, впервые с момента их побега подав голос. Сора отвернулся, пряча набежавшие на глаза слезы; не пристало мужчине плакать, особенно от счастья, и что за счастье могло быть в их положении? Но он был счастлив, потому что Химе заговорила, потому что он боялся, что она замолчит навсегда. В первые дни они вздрагивала от каждого шороха, жалась к нему, дрожала и смотрела в одну точку, неизвестно, что там видя. Иногда Сора нес ее на спине, потому что она не могла идти. Иногда он готов был рыдать от отчаяния, но повторял себе: мы выберемся. Он вытащит Орихиме любой ценой, неважно, что будет с ним, она должна жить дальше. Она не виновата ни в чем. Ее рождение стало рассветом, озарившим всю его жизнь. До появления сестры Соре казалось, что он не жил совершенно; жестокие требования отца, безразличие матери, упражнения на мечах до крови на ладонях, и все равно у него не получалось. Слабый воин, бесполезный мечник, неудачный сын. Единственный наследник, а что толку? У него опускались руки, он словно находился в ловушке, в тупике, куда ни кинься — стена… и вдруг — девочка. Рыжеволосый младенец, который, как только оказался на его руках, улыбнулся беззубым ротиком. Рыжие волосы стали приговором. Рыжие волосы носили только варвары, пришедшие из-за моря, и это красноречиво говорило об измене; Сора думал, что отец немедленно казнит мать собственными руками, но он этого не сделал, просто отправил ее куда-то подальше от дома… и тогда Сора понял: изменила мать не по своей воле. Иноуэ втирались в доверие к «варварам» разными путями. В том числе — таким… Жену Масаёри убить не пожелал, но и дочь не воспринял, глянул мельком и сказал, что ее могут выбросить за порог. Так бы и сделали, но Сора забрал девочку, записав ее, как свою дочь — от кого, было уже не суть важно. От любой женщины из-за моря. Он же и дал ей имя: Орихиме звали небесную принцессу из легенды про Танабата, праздник звезд — только в седьмой день седьмого месяца она могла увидеть своего возлюбленного Хикобоси, небесного пастуха, и именно в этот день родилась сестренка; но даже если по документам значилось, что ее отец — Сора, который в силу возраста мог быть таковым, он говорил Химе правду: он не отец ей, а брат, отец — Масаёри, просто рассказывать об этом никому не нужно. Отец махнул на них рукой; он взял себе вторую жену, получив развод с матерью Орихиме, и та родила ему мальчика. Хорошего крепкого наследника, который подрос бы воином. Сора и Химе стали отыгранными картами, и это было благословением; дни взросления сестры Сора мог назвать поистине счастливыми. Он учил ее читать, считать и писать — тому, что умел сам, читал ей вслух, пел, и всегда сам расчесывал ее огненно-рыжие кудри, мягкие, шелковистые, прекрасные, словно впитавшие огонь. Химе выросла очаровательной девушкой, нежной, как цветок, и далекой от всех жестокостей мира; Сора оберегал ее, как мог, но это все равно было бесполезно. Все равно ее сломали. Все равно ей пришлось заживлять собственные раны и срастаться заново. Этот мир не пощадил бы никого — но Орихиме заговорила. — Онии-сан? Сора порывисто обнял ее, зарылся носом в пахнущие солнцем и луговым медом рыжие кудри. Химе замерла в его объятиях, испугавшись — раньше так никогда не было, раньше она всегда сразу доверчиво прижималась к нему… — Онии-сан, что с тобой? — Ничего, Химе-чан. Все хорошо, — отстранившись, Сора взял ее лицо в ладони. — Все хорошо, — повторил, погладив щеки большими пальцами. — Я пойду куплю риса. Здесь есть очаг, можно приготовить. Что еще? Хочешь, куплю фасоли? Деньги у них были; Сора хранил их в поясном мешке. Только деньги он и забрал из дома, убегая; по сути, обокрал отца, но ничуть об этом не жалел. На небольшое количество фасоли хватило бы, а Химе любила ее и умела готовить. — Можно просто риса, — смущенно покраснела Орихиме. — Значит, куплю и фасоль. Я пойду, а ты не уходи далеко, но вокруг этого дома погулять можешь. Если кто-то спросит, скажи, что тебя зовут Хару и что ты — моя жена. Моя — то есть, Джиро. Мы крестьяне, фамилии у нас нет. Сбежали от войны; не уточняй, от какой, крестьянам не обязательно точно все знать. — Мне сказать, что я твоя ж-жена? — вспыхнула она. — Иначе мы будем выделяться. Если ищут брата и сестру, мы слишком явная цель, а на отца и дочь мы не похожи. Прости, это необходимо. Кайкэн при тебе? — Да. За воротником ее кимоно прятался маленький кинжал. Заколки в волосах хранили в себе острые иглы. Орихиме только казалась беззащитной; Сора ни за что не стал бы учить ее держать катану, но, как только ей исполнилось двенадцать, показал, как ударить кайкэном и как метать кунаи. — Ну, не скучай, — он поцеловал ее в лоб, прежде чем отстраниться. Его фигура исчезла за поворотом, и, оставшись одна, Орихиме оглянулась вокруг. Двор был заброшенным, но еще не успел безнадежно зарасти сорняками. В саду раздавался мерный стук содзу. Пчелы лениво гудели над дикими цветами. Решив для начала осмотреть сад, Химе медленными шагами двинулась вперед. Ничего необычного она не обнаружила. Этот дом, очевидно, принадлежал небогатой семье, но хозяйственной. Здесь до сих пор росли лопухи, папоротник и шисо, сакура раскинула уже не цветущие, а зеленые ветви над небольшим мостиком через ручей, в зарослях ирисов лежал человек… Что? Орихиме остановилась, в ужасе глядя на открывшуюся ей картину: прямо посреди клумбы лиловых ирисов лицом в землю лежал мужчина. Рыжий, как и она, длинноволосый, при мече. Мертвый? От его тела растекалась лужа крови. Великие боги. Химе хлопнула себя по щекам, приводя в чувство, и сорвалась с места — если он мертв, то она подождала бы Сору, если жив — могла помочь. Хоть как-то. Упав рядом на колени, она прижала пальцы к чужому запястью и чуть не закричала, уловив пульс. Дальше… осмотреть… Очень осторожно Орихиме перевернула незнакомца на спину, и тогда ей стало совсем страшно: он был словно одной сплошной раной. Глаза уцелели, лицо тоже: били не по лицу, не чтобы изуродовать — чтобы убить. Он и правда умирал, истекал кровью, мог умереть здесь у нее на руках… Химе зажмурилась до боли в веках. Вместо первоначального страха пришло спокойствие — холодная уверенность в том, что нужно делать. Подождать Сору; сама Орихиме не смогла бы дотащить раненого до дома, ее попытки сделали бы ему только хуже. Дома промыть раны водой, остановить кровотечение — сварить настойку, сделать мазь, в саду было для этого все необходимое. Напоить травами, нанести мазь на раны, сделать отвар от лихорадки и ни в коем случае не допустить заражения, заражение — смерть. Прихода Соры больной бы дождался. Вдруг его ресницы еле заметно дрогнули. Пальцы на правой руке шевельнулись, словно ища рукоять меча, глаза приоткрылись, с запекшихся губ слетело: — Оро?.. — Не разговаривайте, — сказала Химе, поражаясь тому, как он вообще может говорить. — Вам нельзя. Он обессиленно замолк. Сидя рядом, Орихиме рассматривала его, замечая новые детали: выглядел этот человек старше нее, но моложе Соры, щеку крест-накрест перечеркивал шрам, а одежда была слишком простой для самурая или аристократа. Кровавый след тянулся в сторону и терялся вдали; увидев это, Химе успокоилась: если бы раны он получил здесь, они с Сорой рисковали бы наткнуться на его противников, но по дорожке алых пятен было понятно, что он пришел сюда и упал, когда выбился из сил. — Я вернулся… Химе? — Сора чертыхнулся, подбегая к сестре. — Что ты делаешь? Что происходит? Ты цела? — Я цела, он — нет, — Химе встала на ноги. — Отнеси его в дом. — В дом? — неверяще переспросил Сора. — Его? В дом? Мы не знаем, кто он! У него меч! Вдруг он преступник? — А вдруг нет? — Мы не можем так рисковать! — И что, будем варить рис и ужинать, а он пусть здесь умирает? Сора осекся — Химе была права. Глаза сестры пылали знакомым ему огнем, она в один миг стала прежней; нежный цветок, она превращалась в истинное пламя, когда дело доходило до лечения. Она мечтала стать врачом, всегда сама занималась болезнями и травмами слуг в их доме, это было ее призванием, и даже если раненый и был преступником или врагом рода Иноуэ, в таком состоянии не навредил бы и мухе. — Ладно… Ради Орихиме Сора сделал бы все — даже помог бы неизвестному мечнику.***
Кровь застилала глаза, лилась с небес дождем, заливала лицо: своя? чужая? та и другая? Кеншин шел вперед, держась на одном упрямстве; было бы слишком позорно умирать от мечей неизвестных — даже не псов сёгуната, обычным уличным бандитам, которым было вдвое обиднее проиграть, тем более, сильнейшему хитокири, но их определенно кто-то подослал, и их было много. Они брали количеством и неожиданностью, и Кеншин положил семерых, не убивая, но другие воспользовались тем, что отвлекся, истыкав мечами. Может, того и хотели — не убить сразу, а вымотать, чтобы издох сам где-то в канаве; в таком случае они своего почти добились. Куда он шел, Кеншин скоро перестал понимать, но его не останавливали ни люди, ни изнеможение, и он шагал и шагал вперед, пока ноги не подкосились. В лицо ударила мягкая земля и запах ирисов; было что-то символичное в том, чтобы ему, тому, кого звали сильнейшим мечником, довелось умереть именно среди этих цветов. Смерть, впрочем, пахла не ирисами. Смерть пахла снегом и цветущей сливой — настоящая, осязаемая, впервые им в тот миг увиденная. Столько раз хитокири Баттосай убивал, а впервые увидел смерть, когда его клинок пронзил тело Томоэ, когда рыдал над ней, еще наполовину ослепленный и оглохший, сам почти мертвый. Должен был умереть он, а не она, но… но теперь он был обязан жить, не выбрасывая ее драгоценный дар. Если они встретятся там, за гранью — сможет она его простить? Есть ли что-то после жизни? Джигоку, где его будет судить Эмма-О? Рай и Ад, о которых говорили европейские священники, несущие веру в Христа? Если так, гореть ему в этом Аду вечно, потому что убийство — всегда убийство, неважно, ради каких великих целей оно совершено. Вдруг запах изменился, стал другим — не холодно-снежным, а по-летнему теплым. Сладким, медовым, успокаивающим. Запястья коснулось что-то мягкое, будто солнечные лучи стали осязаемы. Кто-то аккуратно повернул его на спину, и девичий голос приглушенно ахнул. Кеншин инстинктивно шевельнул пальцами в поисках меча, но рукоять не нащупал и вспомнил, что спрятал сакабато в ножны. Чудовищным усилием воли открыл глаза — так ослабел, что и приподнять ресницы казалось невыполнимой задачей. Зрение расплывалось, но кое-что Кеншин уловил: рыжая… в кимоно, значит, японка… Он хотел что-то сказать ей, но все, что смог — тихое «оро», после чего наконец потерял сознание, но тогда Кеншину показалось, что он умер, и последним, что он ощутил, была смесь сожаления и облегчения.***
Груди коснулась влажная тряпица, и все тело до кончиков пальцев пронзила тупая боль. Кеншин не застонал, упрямо сцепив зубы — отвык от стонов, любую боль сносил молча, чтобы он кричал, к нему должны были применить особо жестокие пытки. — Сакабато, — услышал Кеншин растерянный мужской голос. — Он носит с собой сакабато. Что за толк от такого меча? Им никого нельзя убить… В его вещах рылись, но Кеншин не возмутился даже мысленно — пусть роются, пусть даже заберут все, если хотят, он ничем не дорожил, даже сакабато мог достать новый. У него ничего не было, кроме собственной жизни. — Неудивительно, что его так изранили, если он сражался только этим оружием, — продолжал удивляться незнакомец. — Удивительно, что не убили. Живучий… или судьба у него другая… Но теперь точно будет жить, раз его лечишь ты. — Живучий, — согласился мелодичный девичий голос, тот самый, что приказывал молчать. — Ему повезло, не задеты важные органы. Ни кишечник, ни печень. Раны тяжелые, но поверхностные. — Его что, щадили? — О нет. не щадили. Думаю, он уворачивался. Знал, что неизбежно примет удар, но успевал принять как можно безопаснее. Угадала. Кеншин улыбнулся бы, если бы мог. Вдруг девушка ахнула: — Онии-сан! Смотри! Поверить не могу… он улыбается… на нем живого места нет, а он улыбается… Значит, все-таки смог, подумал Кеншин, вновь проваливаясь в забытье.***
Пустое помещение заливал солнечный свет из открытых окон. В саду стучал содзу и звенели цикады. Кеншин открыл глаза, обнаружив себя лежащим на футоне посреди комнаты; рядом стояло ведро воды, лежали тряпки — для перевязок и промываний. На языке вместо крови ощущался вкус травяной настойки. Кеншин опустил глаза на свою грудь — на раны наложили повязки. Пошевелил по очереди руками и ногами — все конечности и пальцы были на месте. Сакабато лежал здесь же, неподалеку, рядом с его сложенными вещами. Со двора послышалось мурлыканье какой-то песенки, и следом в дом вошла девушка — та самая, которую он видел сквозь пелену уплывающего сознания. Рыжие волосы, заколотые кандзаси, кимоно, потрепанное и полинявшее, как и оби, но даже в такой неприглядной одежде девушка была красивой. Чистая кожа, тонкие правильные черты лица, большие карие глаза… или серые, издалека было сложно разобрать; изящная фигура. Держалась она слишком прямо для крестьянки. — О! — воскликнула девушка, увидев, что он на нее смотрит. — Вы очнулись! — Очнулся… — голос вышел хриплым, как воронье карканье. Девушка села рядом, зачерпнула в чашу чистой воды из другого ведра и поднесла к его губам. Поддержала под голову, помогая пить; Кеншин жадно глотал, часть воды стекла с уголка рта. Было стыдно от такой беспомощности, но пока он действительно был слишком слаб, а не принимать чужую искреннюю помощь стало бы последним свинством. — Как вас зовут? — спросила девушка, забрав пустую чашу. — Никак. Просто бродяга, достопочтенная госпожа. Могу я узнать ваше имя? — Мое… — девушка словно замешкалась. — Хару. Я нашла вас на заднем дворе. — Простите, я заставил вас беспокоиться. — Что вы, — мягко возразила она. — Никакого беспокойства. Мне даже в радость!.. То есть, — Хару испуганно закрыла себе рот ладошкой, — я не хотела сказать, что рада, потому что вы ранены. Я не рада, совсем нет, на самом деле я ужасно за вас перепугалась, даже думала, что вы не переживете кризис, вас лихорадило, вы бредили, но у вас, видимо, сильный организм и вы справились. — Это вы справились, достопочтенная госпожа, — возразил Кеншин. — Вы спасли мне жизнь, и я безмерно благодарен вам за это, но пока не могу даже поклониться. — Я спасала вас не для того, чтобы вы мне кланялись, — отмахнулась она. — Я врач. — Врач? — Ну, — смутилась Хару, — не совсем. У меня нет образования, я не училась даже сестринскому делу, меня обучал один целитель и я читала много книг. «Он точно будет жить, раз его лечишь ты», — вспомнил Кеншин. Тот человек, который это говорил, был полностью уверен в своих словах, и даже если у Хару не было должного образования, у нее был великий талант. И она не была крестьянкой, равно как и звали ее вовсе не Хару. Скрипнули половицы на энгаве, и в дом вошел мужчина — высокий, темноволосый, чем-то неуловимо похожий на рыжую целительницу. Другой, но все равно похожий, и точно так же ахнул, увидев, что Кеншин пришел в себя. — Это… — Хару снова на миг замешкалась, как и когда называла свое имя, — мой муж, Джиро. Врала. Зачем — Кеншин не знал, но все имели право на тайны, и он сам прямо отказался говорить им о своей личности. — Джиро, это Бродяга, — предвосхитила Хару все вопросы. — Он не хочет раскрывать свое имя. Джиро помрачнел. — В такие времена, как сейчас, я не доверяю людям, которые не хотят назвать себя. Простите, господин, но я вынужден настаивать; мы с женой уже сбежали от войны и меньше всего нам хотелось бы снова впутываться в нечто подобное. — Я безопасен, клянусь, — начал Кеншин, но Хару его перебила: — Да ты посмотри на него! Он руки поднять не в состоянии! — и снова закрыла рот ладошкой, — Простите, Бродяга-сан, я не хотела вас оскорбить, я лишь констатировала факт… Прикрыв глаза, Кеншин не сдержал смешок — она была забавной. Давно он не встречал таких непосредственных людей, даже дети, попадающиеся на его пути, были серьезны не по годам. — Пойду сварю рис, — сдался Джиро. — Вы будете обедать, Бродяга-сан? — Да, ему уже можно, — ответила Хару за своего пациента. — Более того, нужно. Тело должно восстанавливаться. Я сделаю вам перевязку, — обратилась она к Кеншину. Джиро вышел, и Хару принялась за работу без капли стеснения, снимая старые повязки и накладывая новые. Кеншин залюбовался тем, как быстро и ловко двигаются ее руки. — Как вы себя чувствуете? — деловито спросила она. — Что у вас болит? Говорите все, до последних мелочей, это может быть важно. — Разве что голова немного болит, достопочтенная госпожа. — А, ну так и должно быть, — весело сказала она. — Было бы странно, если бы не болело совсем ничего. Раны не беспокоят? Я имею в виду: жжение, зуд, нетипичные боли? — Нет. — Хорошо… Вам повезло, что не подхватили заражение. — Мне повезло встретить вас, достопочтенная госпожа. Ее щеки заалели румянцем. — Не стоит благодарить меня, Бродяга-сан, я всего лишь выполняю свое призвание. Я не настоящий врач, но… — Нет, — прервал ее Кеншин. — Я думаю, что вы, достопочтенная госпожа, и есть самый настоящий врач. Она покраснела еще сильнее, но промолчала.