Гордецы

      Ядовитый аромат Варшавы, пронзающий легкие, размытая по полу Цитадели кровь, орлиный взгляд сквозь монолитное веко шпорящий мысль, окровавленные мозоли рук. Господин Конечкин никогда не изменял себе, цепляясь пальцами, как зверь, в любую косую линию, не ведая пощады и отступая только для следующего рывка, гарцуя по доске жизни заложив руки за спину и обнажив клыки.       Одно неверное движение напротив, одно неловко оброненное слово, движение губ, ускотинившийся в покорности взор, сжатый в муке рот и он уже не мог остановиться, он уже знал и видел ход всех следующих ответов, предугадывая предыдущие и последующие. Чтобы слышать скрытое не нужно быть тауматургом — звук, стон, некроз и на столе жандармов охранного отделения оказывается целая карта отдельно взятой личности, с пометками красным карандашом и пятнами от сальных пальцев. В мире все оттенки серые, однотонные и прямые, в мире офицера охранки все равное до бреда, черное любое пятно в нем чувствуется на версту.       Ивану Семеновичу казалось, что он понял все о семействе Шульских — в одно движение кадыка. Ему мнится, что он знал все заранее, что бурые, алые пятна на полу под его коленями обязательно должны были произойти, но давно высеревшее лицо голубых глаз Виктора Шульского, явившегося из пустоты и бездны, из тленного в разложение декаданса Париже, он не был готов принять, признать, и принять. Хочется скалить зубы, держа ослабевшее тело по прямой, вслушиваясь в треск костей и крови внутри своей груди, вслушиваясь в крах собственных надежд, собственного бесконечного вымысла в котором он ошибся только один раз — и этот один раз, вот он, стоит, и тоже дышит, сорвано и надломлено.       Виктор Шульский вспоминает ночь в порту, с молочными звездами на небе и покойной женщиной в реке, с коротким выстрелом в голову «Вани», и сжатыми в ужасе собственными легкими, дернувшейся ногой и влажном, оскорбительно громком дыхание над собственным ухом, над замершими под мушкой руками, обвисшими вдоль туловища, и тихом, ярком шепоте о его будущей судьбе — «я надеюсь, Вы пригодитесь мне, как и Ваш отец». Тогда, на грани смерти и жизни, под голодом и инстинктом дикого зверя с разобранной мордой, не было ни отвращения, ни брезгливости, только косая, странная, режущая воздух мысль.             — Простите? — пусть дуло давило на кадык, пусть давило до удушья, пусть нос к носу и ноздря к ноздре. Виктору Станиславовичу тоже казалось, что он все всегда понимает, что он всех умнее, правее и хитрее, и теперь, стоя у деревянной, шатающийся стены, он особенно убеждался в том, что был не прав.       Иван Семенович жалел, что не выстрелил уже тогда. Он мог бы найти полномочия списать все на несчастный случай, и он даже хотел, грешным делом, пристрелить, сорваться, все же он тоже человек, все же у него тоже нервы, все же даже стальной зверь империи забывает свое имя, но он совсем не хотел вгрызаться ни в шею, ни отрывать странной неловкостью с чужого жилета пуговицу, чтобы под скрип ткани передумать, возмутиться и исчезнуть, как делает то случайная смерть и туманное похмелье. Виктор Шульский долго еще приходил в себя, думая, думая и на том вынужденно заканчивая.       Он понял что-то уже тогда, на суаре, когда жадный блеск серого взгляда прошелся острьем по его лицу. Понял еще и в склепе отца, когда колючие, острые пальцы и играющие под сюртуком мускулы, объявили ему о странном, странном знакомом и товарище его отца.       И все же сейчас, когда все, как хотелось думать, все поняли, все же сейчас, Виктору вовсе не хотелось ни стрелять, ни резать, ни убивать. Ивану Конечкину хотелось всего ровно наоборот. В любом случае, решать уже не им.