Неоновые вывески Эдема все еще казались дешевой безвкусицей. Приятно осознавать, что хоть что-то оставалось прежним. Снаружи — грязный, по локоть в крови Пальметто, внутри Эдема — отвратительный на вкус кофе. Баланс, мать твою.
У официантки все та же осыпающаяся тушь, как и месяцами ранее. В самом углу, укутавшись в серый плащ, сидит мужчина, стабильно заказывающий жесткие на вкус пончики. А с краю, около заляпанного неизвестной субстанцией окна, сижу я.
Кофе в бумажном стаканчике благополучно отставлен в сторону — пить его все равно невозможно, зато сразу пропадают ненужные вопросы. Я — клиент. А значит имею право пялиться третий час подряд в окно, где раз в тридцать минут проезжает одна единственная машина, которая хочет поскорее убраться из этого района. Есть толика меланхоличности во всем этом. Не даю толком сформироваться начинающимся мыслям о глубоком — сразу становится смешно. Думать о великом и возвышенном, о вопросах мировоззрения, в Эдеме? Убого и карикатурно. Встаю, с мерзким скрипом отодвигая стул. Несколько зевак поворачиваются в мою сторону, но тут же теряют интерес. Ненужные мысли лезут в голову — верный знак заняться делом. За свою долгую нежизнь мне запомнилось одно правило: не забивать голову херней. Иначе это грозит вылиться в нечто сопливое и мелодраматичное, вроде мыслей о том, насколько вообще нормально питаться чужой кровью с моральной точки зрения, и том, что теперь собственное отражение в зеркале является размытым пятном, напоминая часы Дали.
Грязными кедами шаркаю по полу, оставляя разводы, киваю официантке, и, наконец, окунаюсь в прохладу ночного воздуха.
Моя ненависть к этому городу превращается в гуашь и смывается вниз, к кроссовкам, купленным за два доллара в переулке. Они не спасают от влаги и глубоких луж, но это единственное, что помогает моему разуму не проваливаться в пустошь — это мерзкое хлюпанье бьет по ушам, отвлекая. Зато, они красивые. Ну, или были красивыми, пока я не наступил в очередную особенно глубокую лужу. Насыщенно оранжевые, с белыми полосками по бокам. Жаль, что теперь они испорчены.
Сворачиваю за угол. Посвящать целый абзац кроссовкам считается моветоном? Возможно. Это почти заставляет меня сделать вздох. Я стараюсь отвлечь себя, потому что волнение и стресс заставляют меня хотеть те вещи, которые запрещены в нашем социуме. Например, вгрызться в шею одного из прохожих, что так часто попадаются мне на глаза.
«Не обнажати естества своего истинного» — Традиции, вдалбливаемые мне с самого Становления, появляются в голове и звенят подобно колоколу. Я осматриваюсь по сторонам, ловя на себе настороженные взгляды идущих мимо людей. Мне хочется верить, что меня приняли за ищущего дозу торчка, а не разглядели во мне Голод. Потому что его во мне дохрена.
Я вхожу в двери задрипанного клуба, как к себе домой (не то чтобы он у меня был), потому что могу. Потому что я — никто, и все вокруг — ничто, а значит можно позволить себе ощутить чуть-чуть свободы, стать хозяином ситуации. Вокруг столько тел, что это больше походит на один огромный кровавый пир, но я лишь молча проталкиваюсь через толпу, игнорируя приятные запахи. Нужный мне столик находится справа от запасного выхода, чуть левее туалета и является самым дальним от танцпола. Мой собеседник опаздывает, и я почти начинаю анализировать вусмерть пьяного пацана, что бросает на меня заинтересованные взгляды, но тут наконец в нос ударяет запах жженой резины и жвачки, окутывая меня и прививая желание поскорее вымыться.
— Натаниэль. Искренне удивлен, что ты еще не подох, — прилетает в мою сторону вместо приветствия.
Я улыбаюсь ему, пытаясь за несколько секунд привить в себе все эти обаятельные черты других Сородичей, благодаря которым они получают свои хотелки. Когда я вижу чужую сморщенную рожу, напоминающую изюм, я в который раз убеждаюсь в своей бракованности.
— Кевин, Кевин, Кевин, надеюсь, ты пришел сюда не ради получения пули в лоб? Если у тебя нет нужной мне вещи, это обязательно случится, — я демонстративно складываю пальцы в форму пистолета, направляя их прямо на ненавистную татуировку двойки на его лощеном лице. Это весьма неразумно — угрожать любимчику и приемнику Принца, но, эй, когда я вообще становился разумным?
— Твой дешевый пафос выводит меня из себя, — ворчит он, доставая ровно две сложенных пополам фотографии, — Будешь должен, — Без капли юмора говорит он.
— Разумеется, — тяну довольно, ни капли не напрягаясь.
Кевин тянется через стол, протягивая два сложенных листка.
— Флешкой приносить было небезопасно. — поясняет Кевин, заметив мой невысказанный вопрос.
Я протягиваю руки к снимкам, осторожно обхватывая за края и распрямляя, как самую ценную драгоценность. Мне плевать на людей, плевать на «двойку», плевать на того пьяного парня — мои пальцы сжимают самое важное, что может быть в моей жизни. Я разворачиваю фото, глядя на изображение. На них — мальчишка. Нил Абрам Джостен, если быть точнее. Птенец.
Я почти злюсь на то, насколько легко было раздобыть информацию о бегунке, но на самом деле мне хочется кричать и визжать, как неуравновешенный ребенок после выигрыша. Я уверен, что фотография не передает тот черный цвет волос и карие глаза, которые у него в реальной жизни. Он — моя копия, доппельгангер, вторая злая сторона. Не будь я уверен точно, что являюсь единственным разочарованием отца, то подумал бы, что у меня появился брат.
Тогда бы у меня были проблемы, верно? Потому что мне хочется этого мальчишку себе, как хотелось годы назад. Потому что что-то с этим Нилом Джостеном не так, и его полное сокрытие от глаз живых и неживых наталкивает на определенные мысли.
— Хозяин не делился своими планами? — спрашиваю отстраненно, просто чтобы заполнить тишину, которая убивает даже громкие басы музыки на фоне. Я знаю, какой будет ответ, но моим мыслям требуется время, чтобы спокойно разложить по полочкам пласт информации.
— Это не касается
тебя, — холодно чеканит Кевин, и мне настолько скучно, что я даже не делаю вид, что оскорбился.
В моей голове сотни планов и мыслей, что невидимой нитью скрепляются в узел и снова ведут к одному единственному вампиру. Нил.
Нил, Нил, Нил.
— Как ты вообще узнал о нем? — спрашивает Кевин, как всегда любопытничая, будто ожидая, что я скажу правду.
Мне хочется ответить что-то глупое в духе нелепых ромкомов, что нон-стопом крутят по телеку в «Эдеме», вроде «мы случайно столкнулись на улице и я пролил на него кофе», или «у него не было денег и я любезно согласился заплатить за его дерьмовый заказ», но это было бы почти кощунством, омрачать такую светлую историю нашего знакомства.
О, это была замечательная темная ночь, в районе, куда не ступает нога ни одного здравого человека, что все еще желает пожить в этом чёртовом мире оставшиеся годы, а не скоропостижно скончаться в двадцатник от пули в лоб. Походы туда — мое маленькое хобби, способ почувствовать себя хоть на миг не таким грязным, не ощущать на себе фантомы людской крови, что практически ежедневно попадала в мой рот. Смотря на всех этих мразей, приставляющих нож к очередному не успевшему уйти далеко пацану, прося вывернуть карманы, становится чуть легче — комок ненависти к себе и своим действиям слабеет, на миг уходя глубоко внутрь.
Я нахожу его, полностью в крови, в одном из переулков. Глаза Нила Абрама Джостена тогда смотрели в небо, а губы формировали беззвучные слова.
Тоненькая струйка крови течет от его тела к моим ногам, вместо красной нити связывая и приковывая меня к нему. Я подхожу ближе, оставляя кровавые отпечатки подошвы на траве и асфальте, склоняясь пред невидящим взглядом карих глаз. О, милый мальчик умирает. Практически воочию наблюдаю за тем, как все медленнее поднимается грудная клетка, теряя жизнь. На нем девять ножевых ранений, удар по голове и следы адского избиения — я присаживаюсь на корточки чтобы рассмотреть его лицо ближе, но внезапно натыкаюсь на обжигающие карие глаза, уставившиеся на меня. Они не просят о помощи, не просят о понимании — в них отражается безнадежная смиренность и принятие.
Он выглядит жалко и беспомощно, но для меня — как самая интересная вещица на свете. Слева замечаю брошенный окровавленный рюкзак, наполовину разворошенный, и беру в руки несколько выпавших папок. Мальчишке явно не нравится происходящее, но- какая разница?
Ты все равно скоро умрешь.
— Ты все равно скоро умрешь, — говорю уже вслух, и это последняя точка перед его осознанием ситуации.
Мои слова подводят его к краю. Я вижу, как по его измазанным кровью щекам скатываются две скупые слезы — так вот она какая, скорбь по собственной жизни.
Открываю небрежным жестом папку, не заботясь о содержимом, падающим на пол. Гораздо сильнее интересует миллион фальшивых рецептов на линзы и тонны, тонны информации о Воронах. Слово «вампиры» с тремя ярко-красными знаками вопроса выведено в самом центре страницы — я чувствую, как уголки губ против воли начинают растягиваться в широкую неестественную улыбку. Я давно разучился улыбаться, но этот парень? Обычный человечек, лезущий на рожон. Сладкий и интересный.
— Ты хотел смерти, — не то задаю вопрос, не то констатирую факт. Потому что пытаться копаться в грязном белье клана — добровольное самоубийство. Я обращаюсь к Нилу, чья грудь все еще едва-едва поднимается. Вероятно, он меня не слышит.
Мне хочется пнуть его ногой, заставить дать любой намек на реакцию, но все, что я вижу — направленный в пустоту взгляд и подергивающиеся пальцы.
Мне бы уйти уже наконец, оставить все, как есть. Но… так просто? Я обхожу его по кругу, ощущая себя хищником перед прыжком. Моя жертва передо мной, сдается и теряет жизнь. Как и любой другой хищник, желающий добить, я вгрызаюсь в шею. Но это совсем другой тип укуса, не тот, что высасывает жизнь и дает мне драгоценные капельки крови. Во мне нет желания убивать, думаю я.
Мои клыки проникают глубоко в чужую кожу, вонзаются, словно самое смертоносное лезвие. Я чувствую каждую клеточку его тела, текстуру кожи и запах. Я сплетаюсь с ним, вижу его воспоминания и позволяю увидеть мои, впитываю в себя его боль и в ответ отдаю свою. Я убиваю и возрождаю его заново.
Когда он делает первый вздох, обозначающий начало новой нежизни, мне хочется поздравить его со смертью. Он все еще выглядит отвратительно и так приятно пахнет кровью, что мне непременно захотелось его облизать — с ног до головы, как полагается. Вместо этого я встаю на ноги, смотря на испуганного пацана, что как олененок таращится на меня. Последствия моего импульсивного действия медленно доходят до меня, с неохотой начиная стучать по мозгу маленьким молоточком. Во мне нет ужаса, вроде «что теперь делать?», лишь отстраненное удивление. Я превратил его в тварь. Я испортил его смерть, испортил жизнь.
Присаживаюсь на корточки — глаза у мальчишки стали более красными, чем коричневыми. Мысленно отмечаю, что ему так идет больше.
— Интересная у тебя папка, — говорю, кивая головой в брошенную на асфальт вещицу. Он следит за моим взглядом, но никак не реагирует. Все еще в шоке. — Можешь стирать знаки вопроса. Ты теперь один из
них.
Мои слова звучат как издевательство, но я всего-лишь констатирую факт. Нил дергается, обнажая зубы, искренне пытаясь бороться. Его попытки произнести хоть что-то похожи на лепетание младенца, и я забавляюсь.
«Не сотворити исчадiе безъ позволенiя старейшины» — третья Традиция, которую я нарушил. Потомство запрещается. Я смотрю на свою проблему, не чувствуя страха. Возможно, меня приговорят к Кровавой Охоте, а мальчишку найдет Палач. Возможно меня ждет Окончательная смерть. Но сейчас? Мне все равно. Я бы мог взять на себя ответственность, начать играть в правильного Сира или и вовсе избавиться от своей проблемы. Но не стану.
— Имя, — спрашиваю я, надеясь, что тот не будет вредничать. Когда он не отвечает, я пальцами надавливаю на медленно затягивающееся пулевое ранение, вызывая шипение.
— Нил, — выплевывает он через силу.
Так это и случилось. День, когда получилось изменить все.
Я отвел Нила в ближайший дешевый мотель. Я позволил ему помыться и притащил пакет с кровью из собственных запасов, наблюдая за тем, как жадно он поглощает рубиновую жидкость, так напоминая оголодавшее животное.
— У тебя нет покровителя и нет защиты, — говорил я ему, — У тебя нет ничего своего, даже крови. Она принадлежит мне.
Я говорил правду, но в его глазах искрилось сильнейшее отрицание. Сидящий в четырех стенах, удерживаемый жаждой крови, он не мог мыслить здраво. Нил часто говорил мне, что ненавидит все происходящее, и я не могу винить его за эту ненависть. Он не говорил мне, что ненавидит меня, и этого достаточно.
— Я плохой Сир, но не настолько жесток, чтобы становиться твоим наставником, — говорю спустя время, когда краснота в его глазах ослабевает, начиная походить на свои прежние.
Это не вранье и не попытка придать своей личности загадочности — я делюсь с Нилом очевидными для себя и многих вещами, заранее устанавливая границы. Я действительно буду отвратительным наставником, что лишь погубит, а не научит способам выживания. Нилу нужен кто-то, кто будет его если не щитом, то опорой. И пусть этот мальчишка — плод моего интереса и импульсивности, я понимал, что если он будет без присмотра, то продолжит создавать проблемы своим любопытством. Ему лишь нужна подпитка, небольшие грязные сплетни о верхушках в Иерархии, и тогда он придет в действие. Я в нем не сомневался, как не сомневался в его способностях навлекать на себя проблемы.
***
— Зачем ты обратил меня? — Нил любил задавать этот вопрос. Он не понимал, что послужило его продолжению существования, а я всегда глупо молчал, не зная, что ответить.
— Ты поступил как абсолютный идиот, — продолжает он, видя, что я не отвечаю. Он часто начал говорить мне об этом после того, как я рассказал основы Традиций и Маскарада. — Ты просто поддался непонятной эмоции и решил совершить преступление.
Это немного раздражает, ведь я прекрасно знаю, что Нил поступил бы в тысячу раз хуже. Мне удалось узнать его гораздо лучше за последние три недели, а сырая и потрепанная папка была изучена несколько раз с корки до корки.
— Ты лежал там с дырками по всему телу, — напоминаю я. — Смеешь поучать меня? Неужели ты желал смерти?
— Может и желал, — Нил перестает улыбаться, в его руках заметно исхудавший пакет крови, который он медленно потягивает, как самый вкусный коктейль, уже второй час. — И ты не ответил на вопрос.
— Я могу соврать тебе, обмануть тысячью способами, и ты этого даже не поймешь, — выглядываю в окно, рассматривая огни города и грязно целующуюся парочку под окнами. Стоило все же снять отель поприличнее, — Мой ответ может быть любым. Что именно он изменит?
— Всё, — просто отвечает Нил, как будто этого достаточно.
Этого никогда не бывает достаточно.
***
Меня разыскивает Шериф и это уже своеобразный сигнал о надвигающихся неприятностях. Об этом мне сообщает Слабокровный мальчуган, когда я в очередной раз захаживаю в «Эдем», а затем сразу убегает, не давая задать вопрос.
Мне приходится ехать в Райские Сумерки, ведь это единственное место, где я могу его обнаружить без опасения выдать местоположение Нила. Когда я вхожу, его светлая макушка служит мне своеобразным маяком.
— Веснински, — мрачно кивает Шериф, мгновенно учуяв меня, словно сторожевая собака. Он оборачивается, быстро отвлекаясь от молодой женщины в жемчугах.
— Миньярд, — так же тяну я, в моем голосе ни крохи уважения. — Сказали, ты меня ищешь.
Мужчина кивает.
— Быстро же ты прибежал, — его тон должен задеть меня, ведь я редко появляюсь на собраниях и в целом мало выхожу в социум.
— Невежливо было бы игнорировать такую шишку.
Эндрю Миньярд отстраненно кивает — его безразличие окутывает меня в кокон. Он кивком головы указывает на укромный закуток, где мы бы скрылись от постороннего внимания.
Стоит нам остаться наедине, как его плечи напрягаются, а во взгляде появляется острота. В ответ же я расслабленно прислоняюсь к стене, подпирая ту ногой. Как жаль, что на ней останется грязный след от подошвы.
— Натан возвращается в город, — просто говорит он. Проще было бы ударить меня об стену — эффект получился таким же. Я мысленно благодарю всех Богов за то, что позади меня твердая опора.
— Чушь, — отвечаю я, хотя в глубине души ужас медленно начинает нарастать, обхватывая все больше, — Его изгнали.
Эндрю пожимает плечами без особого интереса.
— Мне плевать. Я говорю об этом потому, что у Кевина проснулась совесть. Он узнал первым.
— Бедный Кевин, — криво улыбаюсь я, хотя гримасу на моем лице едва ли можно назвать чем-то адекватным.
— Бедный Кевин, — в тон мне говорит Миньярд, словно не он будет охранять его позже, как собака своего Хозяина.
Мы молчим, каждый думая о своем. Ну, или мне кажется. Мне все равно, что там делает Миньярд — я же думаю о предстоящем крахе всего гребаного города. И моей жизни. И Нила. О, Нил…
Я смотрю на лицо Эндрю внимательно, не зная, что именно пытаюсь там найти. Возможно, какой-то намек, знак или послание. Он смотрит в ответ, будто пытаясь разыскать то же самое.
Наконец я размыкаю свои жутко пересохшие губы и говорю:
— Я хочу заключить с тобой сделку.
***
Нил стоит возле старенького перекошенного шкафа с одеждой, зыркая на меня абсолютно враждебно.
— Ты уезжаешь, — констатирует он факт, хотя я еще даже не начинал собирать чемоданы. Не то чтобы я
буду. Когда я киваю, он снова подает голос:
— Почему?
— Я не должен пояснять о своих планах Птенцу, — чеканю, стараясь придать своему голосу резкости. Я не могу рассказать не потому, что не хочу. Все гораздо сложнее — возвращение отца, сделка,
Нил… Мне нужно как можно быстрее убраться из города, пока все это не повлекло за собой ряд боли. Я хочу увести бурю вслед за собой.
— Конечно, блять, должен. Ты мой Сир, — я знаю, насколько сильно он не любит так меня называть, но ситуация, кажется, заставляет его через силу. Это удивляет меня, заставляя мурашки скользить по рукам, но внешне остаюсь совершенно спокоен.
Когда Нил не получает ответа, он раздражается еще больше и хватает меня за рукав пальто:
— Не игнорируй меня!
— Ты задаешь вопросы, на которые я не могу ответить. Это
не игнорирование, — вырываю кусок ткани из его длинных пальцев.
— «Не можешь ответить»? Это еще почему? — недоуменно хмурится он, а затем его лицо принимает все более враждебный вид. — Ты сам говорил, что двух месяцев со дня обращения недостаточно и ты не можешь оставить меня одного. А теперь сбегаешь, как ебаное сыкло?
— За тобой присмотрят, — бормочу я.
— Что? Нет, — Нил хмурится в отвращении. Молодые вампиры всегда привязаны к своему Сиру, поэтому неудивительно, что это вызывает подобную реакцию.
— Ты не хотел быть один, без присмотра. Твоя проблема решена.
— Плевать я хотел. Они — не ты, — он скрещивает руки на груди, исподлобья сверкая на меня своими глазами цвета шоколада. Я чувствую, как мое сердце согревается и оттаивает, но не настолько, чтобы подвергать город опасности.
Я не отвечаю, а просто разворачиваюсь к нему спиной — фатальная ошибка любого Сира, что сообщил болезненную новость своему подопечному. Я чувствую внезапный вес на своей спине, и меня валят на пол, коленями упираясь в запястья. Я позволяю ему эту маленькую потасовку, позволяю почувствовать себя главным. Нил замирает надо мной, словно до конца не осознавая своих действий и не понимая, что собирается делать. Мне остается только молча ожидать, ударит ли он меня в лицо, как пытался однажды, когда я отказывался выпускать его на улицу.
— Я тебя не отпущу, — даже не видя его лица, знаю, что он хмурится. Мне почти смешно с его вида, но важность момента не позволяет мне сказать какую-то глупость.
— Это не твое бремя и не твоя прерогатива.
— Если бы ты объяснил нормально, я бы понял, почему, — возражает он. — Я хочу с тобой.
— Нет, — просто говорю я.
Я почти ожидаю волну истерики или гневных высказываний в мою сторону. Однако вместо этого ощущаю его горячее дыхание прямо на моей шее. Моментально напрягаюсь, потому что прекрасно понимаю, что он собирается сделать. Это почти оскорбительно — то, как Нил пытается удержать, хватаясь за любую возможность. Он хочет меня укусить, хочет испить моей крови, связывая нас еще больше, чем следовало бы. Это желание читается в его прерывистом дыхании, в том, как гулко он сглатывает, но я не позволяю даже помышлять о подобном. Именно поэтому я спихиваю его с себя — без особых усилий и труда, ведь Нил должен прожить не первое столетие, чтобы соперничать по силе с более древними вампирами.
Он смотрит на меня взглядом побитой собаки и чуть раскаянно, а мне хочется погладить его по голове и сказать «хороший мальчик». Вместо этого я встаю, отряхивая пальто и холодно смотрю на него, играя роль рассерженного взрослого.
— Не смей так делать, если не хочешь Окончательной смерти.
Я подхожу к двери, собираясь уйти вот так, но не выдерживаю и все же оборачиваясь к нему.
— Береги себя.
Дверь захлопывается.
***
Это были мои последние слова, прежде чем я пропал на долгих три года. Мне не нравится вспоминать это время, покрытое смертями, болью и кровью. Что такое три года по сравнению с вечностью, верно? Лишь крохотная, незначительная песчинка.
Сейчас я стою перед массивным домом в Колумбии, в котором горит теплый свет. В моих карманах ровно две фотографии и никакого оружия. Смотрю на плотно закрытую дверь, наверняка изнутри увешенную замками для безопасности — типичный дом Шерифа. Во мне сейчас ровно один безалкогольный коктейль заказанный Кевином в клубе и щепотки мрачного веселья, ведь я знаю, сколько посею хаоса своим появлением.
Мысленно прошу прощения у Шерифа, когда стучусь в дверь и слышу за ней настороженный голос.
Я натягиваю свою самую праздничную фальшивую улыбку, ведь знаю, что мой милый Нил будет ждать меня.
Дверь открывается.
