Йоги йожат ежат

День отдыха по лагерному расписанию продолжается вечерним просмотром кино. Когда солнце заходит, и южная плотная темнота окутывает все ущелье, Антон идет в летний кинотеатр. По факту — это просто пустырь в дальней части территории. Минуя главное здание, Антон проходит мимо невысоких жилых корпусов, один из которых имеет большую стену без окон, которая и используется в виде экрана. Проектор уже настроен и синяя заставка виндоус приветливо светит на стену. Удивительно, что эта картина Антона совсем не триггерит и не относит мыслями к работе. Работа — где-то на другом краю земли вообще. Народ предсказуемо занимает передние ряды, а Антон просто падает на галерке, подминая под себя многострадальный коврик для йоги. Этот резиновый бро заменяет ему бро настоящего — Чебатков плотно тусуется с Нией и ее танцорской компанией, и только коротко кивает Антону с другой стороны поляны. Коврик послушно складывается в четыре слоя, Антон разглядывает его уголок, на котором виднеется след от смолы из можжевеловой рощи, где проходят спикерские. Пара царапинок по краю, наверное, появились на веранде после утренних практик. Теперь это коврик с историей, а не просто кусок каучука. Он теперь будто бы Антонова волшебная палочка, всегда с ним, в любом из возможных сценариев. Кто-то из ребят включает фильм, сразу перемотав заставку. Антон оглядывается в поисках Арсения — его еще нет. После поездки в город они прощались на главной аллее, и он неопределенно пожал плечами, когда Антон спросил про вечернее кино. Может быть, он не ходит на такие мероприятия? Или снова задерживается? Этот хитрый эльф всегда появляется ровно к началу, сокращая до минимума возможности взаимодействовать с ним. — Уже начали? — вдруг раздается рядом тихий голос, прямо над ухом, и Антон вздрагивает от неожиданности. Арсений, незаметно появившийся из темноты, присаживается рядом, ловко складывая свой коврик одной рукой. — Держи, — он протягивает ему вторую руку и высыпает в ладонь немного миндаля, — это чтобы у тебя миндалины работали, и ты понял это великое кино. Это что, юмор? Почему-то сейчас он воспринимается, как флирт. Еще и атмосфера располагает — они вдвоем на последнем ряду. Теплая южная ночь, фильм. «Великие Йожные Боги, пусть это будет не последнее волшебство!», — мысленно просит Антон. С выражением легкого замешательства на лице он жует миндаль и честно старается смотреть кино, как велели. «Мирный воин» он, кажется, уже видел, но тут важно не что, а с кем. Арсений рядом увлечен процессом, иногда тихо хихикает, иногда цокает языком, а Антон пребывает в странном состоянии. Опять эта двойственность, которую никак не разрешить. У них будто бы завязались какие-то приятельские отношения, которые страшно спугнуть, а с другой стороны — они смотрят кино! Сидят и смотрят кино! При том, что Арсений мог бы сесть куда угодно, но сел рядом. И принес ему орешки. Это какой-то день свиданий без свиданий, честное слово. Когда на экране еще далеко до титров, но сюжет уже на развязке, Арсений наклоняется к нему и шепчет снова. — Пока нас не заметили, погнали сбежим купаться. А то точно кто-нибудь за нами увяжется. Не хочу, чтобы пляж нашли. — Я не взял ничего с собой, — отвечает Антон, не пытаясь отмазаться, просто сожалея. — У меня аж три полотенца, я стырил в главном корпусе, — заговорщически улыбается Арсений. Антон вздыхает. Слишком много эмоций для одного дня, но кто он такой, чтобы отказывать? *** Арсений ведет его какой-то другой дорогой, видимо, с клиффа есть второй спуск, но в итоге оказывается, что это просто еще одна тропинка к проходу между камней, уже знакомому Антону. — Ты реально украл полотенца? — удивляется он, забирая из протянутой руки махровый сверток. — Я реквизировал их, смекаешь? — ехидно улыбается Арсений в ответ. — Тебе бы пошло быть пиратом, — хмыкает Антон, уловив отсылку, — ты похож. — Надеюсь, не на Дейви Джонса, — поддакивает тот, — хотя это решило бы все мои проблемы. Никто бы на страшного осьминога лишний раз не смотрел. — Нет, не решили бы, — качает головой Антон, — но вот стойки на руках ты бы делать уже не мог — был бы слишком скользкий. — Скользкий тип, — посмеивается Арсений, расстилая покрывало в расправленном виде, чтобы на нем поместились они вдвоем. Ассоциация с Дейви Джонсом и щупальцами вышибает Антона в прострацию, хотя кинков на тентакли у него никогда не было. Да и здесь скорее идет речь про мем с червяком, потому что Антону бы нравился любой Арсений — хоть с щупальцами, хоть с клешнями. Повисает пауза. Арсений рядом выдыхает, усаживаясь, и Антон тоже пытается вернуться в реальность, поймать себя в пространстве. Море сегодня очень спокойное, едва колышется, и ветра почти нет. В этой тишине очень хорошо долетают звуки ночной жизни со всех сторон. На основном пляже, кажется, дискотека, но музыки не разобрать, только отдаленный пульс басов. А вот из машины, медленно ползущей по дороге наверху, наверняка с открытыми окнами, отчетливо слышно мелодию. Песня играет так громко, что Антон даже понимает слова: «Летай, летай Со мной в темноте. Летай, летай Со мной в темноте». Он качает головой под бит, косясь на Арсения, тоже бормочущего текст. Значит, песня знакома им обоим. Антон вдруг настолько ярко и точно находит себя в центре происходящего, что у него перехватывает дух. Как в фантастических фильмах, когда камера обходит героя по кругу, а он расширяет сознание и присутствует во всех местах одновременно. Так и в Антона сейчас врывается музыка, воздух, запах моря, огни над клиффом, Арсеньевский профиль с зажмуренными от удовольствия глазами. Это переживание-фотография, которое бережно складывается в шкатулку, где уже лежит разговор с прошлой ночи. — Кайф, — произносит вслух Арсений то, что вертится у Антона на языке. — Да. Спасибо, что вытащил, — машинально отзывается он, наблюдая, как иллюзорная вспышка растворяется, и реальный мир предстает уже в нормальном виде. — Фильм все равно не то чтобы отражает действительность, хотя с главным героем я в целом согласен. Тебе как? — интересуется Арсений, укладываясь набок на покрывало в позу, в которой персонажи с картин Рубенса жуют виноград. Только вместо него у Арсения в горсти — миндальные орешки. Антон глубоко вздыхает, пытаясь настроиться на «помидорную волну», в которой у него получалось воспринимать Арсения веселым другом, а не крашем всех крашей. — Я смотрел его уже, — решает он зацепиться за кино, — вдохновляет. Но с реальной работой над проблемами по ходу нет ничего общего, только триггеры. — Да? Какие? — Дэн Миллман похож на меня, — отвечает Антон, — я, как он, был спортсменом, поломался, а ты, получается, мой наставник — «Сократ». — «Запрещаю тебе есть мясо»! — цитирует Арсений, хихикая, но после вздыхает, — из меня так себе Сократ, на самом деле. Да и наставник не ахти, потому что я тоже не знаю, как эту штуку преодолеть. — Не есть мясо? — притворно изумляется Антон, — Так и знал, что ты нифига не веган, мистер учитель йоги. Арсений коротко смеется и меняет положение, поднимаясь повыше. Теперь они сидят рядом, подогнув ноги по-турецки, будто бы пришли медитировать, а не купаться. — Я не танцую уже несколько лет, — серьезно говорит Арсений, — точнее, танцую, конечно, но так мало и так редко. С тем, прошлым, это ни в какое сравнение не идет. Ну, ты понимаешь. — Я тоже могу добежать до автобуса, но это не бег, — понятливо кивает Антон. — Вот-вот. И, вроде бы, можно поймать какой-то кайф, когда двигаешься, но потом снова вылезают воспоминания — и всё, тело блокируется, — Арсений хлопает по гальке рукой, — я будто утыкаюсь в стену. — У тебя тоже что-то произошло? — осторожно спрашивает Антон. Снова он лезет не на свою территорию. Хорошо бы, чтобы он ошибался в догадках, но все «галочки», что он мысленно заметил в рассказах и поведении Арсения — это та же симптоматика, что и у его знакомых, которые пережили настоящий кошмар. Если Антон прав, то Арсений никогда ему этого не расскажет, да Антон и не спросит, на самом деле. Но по-человечески подставить плечо очень сильно хочется. — Типа того, случилось, да, — грустно отзывается Арсений, — поэтому я, наверное, тебя понимаю с твоим запросом. Помочь только не могу, потому что сам не знаю пока, как вылезти. — Ты уже мне помогаешь, — заверяет его Антон, — с телом все куда проще, мне так йога понравилась, что я прям реально хочу снова тренироваться. Я даже ОФП дневное не прогуливаю, хотя мне кажется, что Ния хочет нас убить. Арсений смеется, и маска печали хотя бы на секунду пропадает с его лица. — Рад, что йога тебе помогла. — Точно помогла, — продолжает Антон, — но еще помогло время. Мой психолог говорила, что никогда не знаешь, что тебе поможет. Большая проблема — это как кочан капусты с кучей листов. Снимешь верхний лист благодаря чему-нибудь типа йоги — и ты уже ближе к кочерыжке. — Интересная метафора, — Арсений подбирает к себе колени, кладет голову привычным жестом на руки. — И теперь я знаю, где зарыта вся боль, где моя главная кочерыжка. И я так скучаю по музыке, даже, наверное, больше, чем по футболу, — Антон задумывается ненадолго, вглядываясь внутрь себя, — хотя, наверное, это одно и то же. Когда бежишь в кайф, и когда виолончель поет, это чувство, это прямо… — До глубины души, да? — тихо говорит Арсений. Кажется, он тоже понимает в этих полутонах и ощущениях. Как хорошо, что Антон такой — не один. — Да, это как связь с чем-то… — пытается он точнее подобрать слова. — С чем-то, что не совсем ты, — добавляет Арсений и попадает в такую точку, что у Антона екает сердце, но не от влюбленности, а от чего-то другого. Так бывало раньше только на сессиях у психолога. — Будто космические нити, — продолжает Арсений, — звездная пыль. И ты, когда творишь, уже не создатель и не проводник даже, ты скорее — чье-то перо. И это самое важное, что в жизни может быть вообще, этот поток. Этот момент… Арсений говорит вкрадчиво и негромко, но у Антона эти слова звенят в голове, как колокол, эхом отражаются от пустоты в том месте, где раньше жило творчество и любовь к нему. Как точно! Это чувство, будто сама вселенная творит что-то через тебя, твоими руками, ни с чем невозможно спутать. Как же Антон мог забыть, что и правда так умел, а, может, и до сих пор умеет? — Так и есть, — шепчет он, понимая, что с трудом удерживает слезы, бьющие в обратную сторону глаз. — Творческая искра, — почти шепчет Арсений, добивая его окончательно, — самая суть человеческой души. Антон не выдерживает и плачет от накатывающей боли, зажмурившись так сильно, что пропускает несколько вдохов подряд. Давится всхлипами, не в состоянии этого остановить. Поджимает ноги и втыкает голову в колени. Блинский блин. — Эй, — осторожно говорит Арсений. — Я... я… в порядке. Сейчас, — коротко выдыхает Антон каждое слово. Так расклеиваться при Арсении ужасно стыдно. — Я вижу, как тебе больно, — тихо говорит он. Да еб твою мать! Антон упрямо качает головой. Плакать сейчас — такая слабость! Но это никак не остановить, хотя он честно старается, зажмуриваясь все сильнее и удерживая на месте ребра, которые предательски ходят туда-сюда. — Дай этому выйти, — Арсений кладет теплую ладонь на самый краешек его плеча, — это страшно, но это очень нужно. Хорошо? Антон кивает, соглашаясь с очевидным, продолжая сотрясаться в попытках удержать рыдания. — Хочешь побыть один? Я могу отойти или совсем уйти. Антон отрицательно мотает головой, жалея, что теплая Арсеньевская рука соскальзывает с плеча. Он не успевает ее перехватить, хотя уже тянется пальцами, ощущая не остывший еще след. В итоге сам просто обнимает себя за плечи. — Хорошо, — говорит тот на выдохе тем самым спокойным голосом, который обычно использует на классах, и садится, лицом развернувшись к морю, — я побуду здесь с тобой. Антону ужасно больно. Больно сразу за все. За побитую виолончель, за дошедшие до сущего кошмара отношения с Мартином, за все болото, что он развел в своей жизни после этого. За свое потолстевшее тело и медленно восстанавливающееся здоровье, за отношения на работе, которые еще придется как-то строить заново, за свою трусость с Арсением и постоянные качели. И за то, что перестал заниматься музыкой — особенно за это. Какой же он идиот. И как он сам себе сочувствует. Арсений просто сидит рядом и молчит, смотря в сторону моря и размеренно дыша. Такая поддержка ощущается совсем по-другому. Он не дает ему повышенного внимания, не проявляет жалость, не снисходит до утешений, что было бы совсем плохо. Он просто находится рядом, и все. Этот невозможный человек ничего ему не должен. Более того, если Арсений догадался о симпатии, ему бы следует Антона избегать, по-хорошему. Но Арсений сидит, принимая его в этом ужасном состоянии, разделяя с ним этот момент. Даже здесь — помогая ему. От такой доброты сердце ноет еще сильнее, но это совсем другая боль. Это та боль, что бывает от зеленки на ссадинах и при перевязках. Это — уже про выздоровление. Слезы заканчиваются. Антона все еще трясет, он всхлипывает, но уже почти может говорить. — Это… какой-то пиздец, — спотыкаясь, хрипит он. Арсений тут же поворачивается. — Я. Не играю больше, — выдает он между короткими вздохами, — потому что раньше. Люди, с которыми я играл вместе. Типа ансамбль. Говорить, да и вспоминать про Мартина сейчас не хочется, поэтому Антон врет. — Они предали меня, — Антон трет глаза, наверняка красные, — звучит по-детски, но ощущается прямо так. Мне причинили боль, когда я доверял. Теперь меня это триггерит. Прости. Я не должен был, ты вообще про танцы говорил, а я перебил, меня унесло, и… Арсений качает головой, снова коротко касаясь Антонова плеча, самыми кончиками пальцев. Рыдания постепенно проходят совсем. — Нет, нет, все в порядке, — говорит он, и Антон замечает, что глаза у него тоже блестят, — мне очень жаль, Антон. И не извиняйся, пожалуйста, за такие вещи. Я не психолог, но очень хорошо знаю, что такое уязвимость. Я тоже бывал на всяком дне. И не забыл это. — Спасибо. Арсений кивает и переводит тему, как раз в тот момент, когда Антон уже собрался загнаться из чувства стыда. — Ну чего? Купаемся? — совсем другим тоном говорит Арсений, — Давай-давай, вода смывает все. *** Они, как всегда, заходят в море по очереди, и Антон уже ждет Арсения на глубине, болтаясь в воде и держась за дно кончиками пальцев. — А раньше только я мог идти по дну дольше всех, — Арсений приближается неслышно, почти не двигая руками, будто бы не замечает, что вокруг него вода, — а ты меня выше, и там, где ты стоишь, у меня уже нет твердой почвы под ногами. — Никогда не думал об этой привилегии, — отзывается Антон, размышляя, что это у него едет под ногами твердая почва, когда он рядом. Они плывут неторопливо, так, что можно даже разговаривать. В лунном свете серебрится поверхность моря, такая спокойная и почти что гладкая, и очень ценным кажется каждое слово. Антону так хочется сейчас, чтобы он снова держал руку на его плече. Наверное, в этом холодном свете голубые глаза Арсения имеют совершенно особенный оттенок. Благодарность за поддержку смешивается с чувством вины за то, что он сам Арсения так и не поддержал. — Слушай, можно задать вопрос? — Антон пытается повернуть к нему голову, но так неудобно плыть, — Ты говорил, что бывал на дне. Как ты выбрался? — Мне помогали, — отвечает Арсений. Ему плыть явно легче, Антон немного завидует такой дыхалке, — один я бы точно не справился. Я погряз, знаешь, в болотной тине, вокруг было все неправильно. Не те люди, не та работа, даже в отношениях был ужасный бардак. Так что дно было — полное. Арсений замолкает на мгновение, должно быть, рассуждая, рассказывать ли дальше подробности. — И, чтобы вылезти, нужно было изменить все? — угадывает Антон. — Да, — кивает Арсений, и волны под его подбородком рассеиваются длинными кругами, — и я изменил все. Мне тогда помог мой «наставник-Сократ». Человек, который просто был рядом. Такой, знаешь, антикризисный менеджер. Он был куда более устойчивым, чем я сам. — Мне жаль, что так вышло, — сочувствует Антон, попутно размышляя, что этот «менеджер» до сих пор может находиться рядом с ним. Например, быть его мужем, — и здорово, что все наладилось. — Спасибо, — Арсений умудряется развернуться всем корпусом и даже легко улыбнуться, — как ты? — Хотел бы я тоже быть устойчивым, — фыркает Антон, и брызги воды оседают у него на губах, — у меня теперь откат, я чувствую себя слабаком. — Это просто откат, — мягко говорит Арсений, — тебе кажется, что слезы делают тебя уязвимым, а еще, наверное, непонятно, можешь ли ты мне доверять. Арсений неспешно гребет рядом, плавный и спокойный, и Антон думает, что если не доверять Арсению — то кому вообще можно в этом мире доверять? — Но ты не слаб, — говорит он, — я видел твою силу, Антон. То, что ты делаешь на коврике, и, если я верно понял, то со всей своей жизнью — это поступки очень сильного человека. И тебе не нужен даже никакой менеджер, ты все делаешь сам. Антон молчит и дышит, потому что эти слова снова его трогают. Как бы второй раз позорно не расплакаться. — После того, что ты преодолеваешь на коврике и внутри себя, ты никогда не будешь слабым уже. Понимаешь? — Арсений снова поворачивается и глаза его блестят в свете луны, — А слезы ничего не изменят. Море, вон, тоже мокрое. И соленое, кстати. И воды море наплакало — смотри сколько, — он оглядывается в сторону скрытого темнотой горизонта, — однако оно сильное. Море даже камни ворочает — вот насколько оно сильное. А цунами если придет? Мало никому не покажется. — А море внутри, — догадывается Антон. — В том и дело. Арсений предлагает возвращаться к берегу, резко вертится вокруг своей оси и ныряет. Он уже не первый раз так делает на развороте, уходит под воду стильно и быстро, как спортсмены-пловцы. Или вообще — будто бы для него не существует толщи воды, и он на самом деле родился в море. Антон плывет следом, неуклюже развернувшись на месте, и думает, что Арсений все-таки не человек. Русалка, дельфин-оборотень, эльф или мудрец-инопланетянин — да кто угодно, но не обычный человек. Он — особенный, совершенно уникальный, неповторимый, не-воз-мож-ный. Этот день выжал из Антона всё, перетряхнул бедные нервные клетки. А Арсений был с ним рядом, в этот день самых странных не-свиданий в его жизни.