Известная нынче тайна

«И качнутся бессмысленной высью Пара фраз, залетевших отсюда: «Я тебя никогда не увижу» – «Я тебя никогда не забуду!»

/ – Что здесь происходит? – Кирилл ворвался в братову комнату и недоуменно посмотрел на обступивших Алексеево кресло Воронцова и Орлова. – А вот погляди, Кириллка, как эти господа хотят узнать то, – словно не услышав вопроса, проговорил Алексей Григорьевич с недоброй улыбкой, – чего знать им не следует... «В старом графе заговорила злость?» – подумал Воронцов. – «Неужто такое бывает?». Кирилл догадался, что у брата задели больное место, и кажется, даже понял, какое именно. Алексей Григорьевич захлопнул лежавшую на столике рядом Библию, тяжело поднялся с кресла и переставляя, как колоды, ноги, подошёл к комоду и вытащил из него маленький ларчик чëрного дерева. С бумаг, лежавших в нëм, он снял нежно-розовую атласную ленту, взял их кончиками пальцев – как реликвию или святыню – и начал читать. Так тихо, что только было видно, как двигались губы. Незваные гости неотрывно наблюдали. Воронцова, не очень-то решительного, быстро остывающего, обуревало сомнение: зачем он согласился сюда идти? Хотя – как не согласиться, ведь государынин приказ! Граф читал вдумчиво, благоговейно – казалось, вечность, и, казалось, он сам не заметил, как по щеке скатилась слеза... «Ишь, как ловко притворяется!» – сказал заметивший это первым Орлов. Почему это казалось ему неискренним? Потому что не было прямым ответом... Да – да, нет – нет, что тянуть? «Не притворяется...», – растерянно сказал Воронцов. – «Я знаю его натуру». Разумовский прекратил читать, оторвал взгляд от бумаг, и сделал то, что должен был сделать – как думал. Во имя её. Бросил все бумаги в камин и встал напротив. Глядеть. Ахнули от неожиданности и Воронцов, и Кирилл. А Орлов – только лишь присвистнул. ...Горько было смотреть ему, как горит последняя память о его любви. Сворачивается, чернеет, перестаёт быть... Нет. Не последняя. Память свою у него никто не отнимет. Не отнимет никто ни поцелуев, ни объятий, ни слов, не заберёт прикосновений нежных её ручек, не захочет украсть взглядов – совсем трепетных, только для него предназначенных. Никуда не денутся её дары. Не исчезнут никуда Елизаветины переживания, им, Алексеем, забранные. Брачный документ несомненно было жаль, но лучше было потерять только его, чем это всё. Так сладко и горько сжало сердце, что Алексей Григорьевич понял: гостей надо проводить, ибо то, что обычно следует за этим чувством, чужим показывать нельзя... – Господа... – Разумовский повернулся к своим гостям. – Я был ничем более, как рабом её величества покойной императрицы Елизаветы Петровны, – он пытался сдерживать слëзы. Перевёл взгляд на Орлова, лишь бы на кого-то смотреть – и тому стало не по себе от этого взгляда. – Милостью её вознесëнным от земли, – он вздохнул, не договаривая «до небес». Правая рука задрожала, и граф сжал её в кулак. – Если бы и было то, о чём вы так хотите знать, – тут он перевёл взгляд на ошалелого, так и стоящего в дверях Кирилла, – то я молчал бы об этом всю жизнь, дабы не помрачать память... Елизаветы Петровны, моей благодетельницы. И я любил её ровно так же, как и любой из вас – как поданный монархиню, и никогда не дерзнул бы встать с нею вровень, – не в силах стоять, он снова опустился в кресло. Воронцов и Орлов скомканно попрощались и вышли. Кирилл, взволнованный, молча подошёл к брату и спросил одними глазами: мол, что? сделать ли что-то для тебя? – Оставь меня... – проводив младшего взглядом, Алексей Григорьевич посмотрел на портрет Елизаветы и с мыслью: «Вот и отвоевался, Лизонька. Дай Бог, чтоб ещё раз не пришлось» прикрыл глаза. *** – А был ли между ними... – Конечно, был! – Но ведь при нас бумаги жëг старик! – Яростнее всего отрицают то, что было и хотят скрыть...