старший брат

У Гриши беспокойство в груди бушевало последние несколько недель, сворачивалось тугим узлом, вставало поперек горла, тянуло сердце вниз, пальцы подрагивали в моменты меньшей сосредоточенности, — Гриша сжимал зубы, глушил скулеж и не мог себе позволить сорваться с места, не мог плюнуть на все и ринуться в Калининград, забывая обо всем. У Гриши дел было по горло, Московский озверел, слал тонны документов, требовал немедленный результат, игнорировал здравый смысл, — к запросам Москвы Гриша привык, давно понял, когда тот совершенно серьезен, настолько, что за невыполнение приказа аукнется всем, а когда можно упереться рогами и настоять на своем. Гриша продержался неделю, волнение затапливало мозг, било по ребрам да так, что спать спокойно не получалось, — Гриша документы доделывал на ходу, скалился, распугивал людей, он едва мог соображать. Альфа где-то глубоко внутри скреб когтями по грудным мышцам так, что невозможно было дышать, альфа с их тонкой, совсем недавно образованной связью, чувствовал как его омеге плохо, — Гриша чувствовал, как Виля от боли мечется. Билеты до Калининграда оказались у Гриши на руках раньше, чем он успел сообразить, — Рахим ворвался к нему в квартиру в вечер пятницы, причитал громко и долго, руками размахивал, и Гришины вещи в спортивную сумку запихивал. Он шатался по квартире Волгограда как по своей собственной, хозяйничал, Гриша даже не знал, что сказать, только смотрел на друга, поджимал губы и пытался дышать, не срываясь на хрипы, — Рахим выдохнул обреченно, потер переносицу, всучил Грише сумку, набитую базовым набором вещей и сувенирами от разных городов, Гриша четко видел Самарскую помадку, сунул в руки билет на самолет и из квартиры выставил. — Давай вали уже, на тебя смотреть больно, Настя мне все мозги съела, — Рахим рукой машет, в такси сажает и велит не возвращаться, пока в себя не придёт, за делами они присмотрят, — Гриша благодарно кивает и не может рта открыть, в горле пересыхает. Гриша до аэропорта едет и впервые задумывается, почему Виля ему ничего не сказал, почему когда они по телефону говорили, тяжело в трубку дышал, все вопросы игнорируя, — Гриша ручку сумки сжимает сильнее и хмурится, зубами скрипит и ждет не дождется, когда сможет Виле в глаза заглянуть и узнать, что происходит. Гриша в дверь стучится уверенно, ждет, переминаясь с ноги на ногу, и пытается заставить себя стоять спокойно, если Виле плохо, если он дверь ему открыть не сможет, Гриша в состоянии дверь выбить, он и починить её потом может, ему не сложно, — почему Виля ничего не сказал о своем состоянии, когда они разговаривали последний раз, Гриша понял в ту же секунду, когда дверь открылась. На Гришу смотрел растерянный Берлин. *** Берлин встретить бывший Сталинград на пороге квартиры Калининграда совершенно не ожидал, он малодушно надеялся, что больше никогда с этим монстром в человеческом обличии не встретится, что ему больше не придется сталкиваться с этими кроваво-красными глазами, — судьба посмеялась ему в лицо. Этот огромный, устрашающий, стальной город стоял на пороге квартиры старшего брата Берлина и выглядел взволнованным, бледным и потерянным, — Берхард видел, как рыже-кирпичные глаза наливаются кровью, как бывший Сталинград напрягает плечи и скалит зубы, смотрит враждебно, ожидает нападения, подставы, неаккуратного движения со стороны Берлина, чтобы атаковать, чтобы вцепиться в горло зубами, чтобы вышвырнуть из квартиры. Берхард старается не двигаться, смотрит пристально, глаза в глаза, у него по спине холодный пот, от лица отливает кровь, он нервно сглатывает, но не двигается, Берхард стоит ровно, вытягивается по струнке и все равно едва ли макушкой бывшему Сталинграду до носа достает, — они друг на друга смотрят, Берлин не думает отступать, только руки на груди складывает, подбородок задирает. Бывший Сталинград впечатленным не выглядит, порог переступает, проталкивая Берхарда в глубь квартиры без особых усилий, хмурится и сумку спортивную на пол сбрасывает, взгляд от Берлина не отрывает, — легкую весеннею куртку с плеч сбрасывает, вешает на крючок в стене, мол, я тут надолго. Берлин сжимает пальцы на своих плечах, ткань трещит, но он не слышит, у Берхарда перед глазами кроваво-красные глаза, мощные руки и шрам на горле, — бывший Сталинград опасный, внушающий страх, Берлин не горит желанием этого монстра в квартиру старшего брата пропускать, не желает, чтобы это чудовище видело старшего брата в том жалком состоянии, в котором тот находится. Но, кажется, бывшему Сталинграду абсолютно плевать. Берлин пропускать бывший Сталинград к Вильгельму не станет, даже если он сам тут менее желанный гость, чем гребанный Григорий Волжский. Вильгельм болен, старший брат Берлина болен, он не в состоянии нормально передвигаться, не держась за что-нибудь, держать костыли не хватает сил, не в состоянии нормально дышать, не срываясь на хрипы и нервные выдохи, Вильгельма скручивает боль, сводит мышцы, немеет кожа, — Берлин прибыл к старшему брату всего несколько дней назад, когда, наконец, смог получить у Москвы разрешение видеться с Калининградом время от времени. Москва хитрил, измывался, гнул свою линию и никак не хотел давать разрешения, — они давно в мире, Берлин не высовывался почти пятьдесят лет, и все, чего он хотел, это разрешение видеться с братом, Московский согласился, когда Берлин был готов броситься на него с кулаками, плюнул Берхарду в лицо бумажкой со своей подписью и желанием не быть размазанным по стенке. И вот сейчас Берлин понял пожелание Московского, информацию о том, что у Вильгельма появился альфа, и этот альфа устрашающий монстр Сталинград, Берлин как-то пропустил мимо себя, сейчас это казалась великим упущением, — Берхард смотрит на бывший Сталинград снизу вверх, хмурит брови и кривит губы, расправляет плечи и тычет этому чудовищу в нос бумажку с подписью Москвы, с разрешением Берлину находиться здесь. Сталинград приподнимает бровь, смотрит не очень-то заинтересованно, но все же смотрит и вчитывается в мелкое полотно буков и кривую загогулинку, которая очень уж знакома из той тонны документов, которую Сталинград разбирал всю неделю. Бывший Сталинград на Берлин взгляд поднимает, смотрит настороженно, но кивает, мол, хорошо, эта закорючка точно Москвы, верю, но сваливать отсюда не собираюсь, не надейся. И не то, чтобы Берлин надеялся, разве, что только мечтал. — Bernhard? — голос Вильгельма тихим ветром разносится по квартире, мешается с шумом улицы в открытом окне и звуками текущей воды в кухонном кране, — Берлин нервно сглатывает, мечется взглядом между дальней частью маленькой квартирки и Сталинградом, который в секунду становится до нельзя серьезным, хмурится и о Берлине забывает совсем. — Кто там? Бывший Сталинград подбирается, напрягается, словно чувствует угрозу, всматривается вглубь квартиры, силясь найти что-то в узком коридоре, он сжимает кулаки, поджимает губы в тонкую бледную полоску, — Берлин чувствует его мощь, знает, что проиграет ему, как проиграл много десятилетий назад, но совсем не хочет уходить с его пути. Вильгельм слишком слаб, чтобы принимать гостей. — Никто. Бывшей Сталинград то ли не понимает, но догадывается, то ли понимает и потому гневно рычит Берлину в лицо, его взгляд гонит по спине Берхарда мурашки, холодный пот, судороги, но Берлин стоит и не собирается никуда отходить, — Берлин на бывший Сталинград смотрит пристально, прекрасно знает, что задавить его не сможет ни физически, ни морально, ни как альфу, только сдаваться Берхард не привык, не привык отступать и бежать с поля боя. Берлин взгляд Сталинграда выдерживает, хоть страх грудь сковывает, пот по коже течет, а пальцы мелко дрожат, — у них драка глаза в глаза, у них схватка не на жизнь, а на смерть. Берлину сорваться с места хочется, рвануть туда в глубь квартиры, убедиться, что старшему брату не стало хуже, убедиться, что он все ещё мирно дышит и не стал ещё более бледным, чем был, — Берлин в глазах Сталинграда тоже волнение видит, прикусывает губу, и желание продолжать их соревнование пропадает, если Вильгельму лучше станет, когда бывший Сталинград рядом окажется, то Берлин и не против. *** Гриша на Берлин смотрит, тот пытается его задавить, смотрит снизу вверх предупреждающе-агрессивно, Гриша его потуги игнорирует, давления на плечах почти не ощущается, если Берлин так хочет Вилю защитить, то слишком плохо старается, — Гриша его за плечи в сторону отодвигает, стягивает обувь и в квартиру проходит. Давление с плеч совсем исчезает и Волгоград только усмехаться может, но все необъяснимое веселье растворяется в тяжёлом болезненном запахе, что Гриша четко ощущает, делая всего несколько шагов от порога, — он обходит каждую комнату, видит беспорядок, который словно пытались убрать, но то ли не хватило сил, то ли не знали, куда складывать слишком большое количество вещей. Грише отчего-то думается, что Виля совсем не в состоянии что-либо делать и уборкой пытался заняться Берлин, но в Вилиной квартире вещей больше, чем места, — Гриша хмыкает себе под нос и идет дальше, он за конкретным человеком сюда приехал. Берлин сзади маячит, следует по пятам, но под руку не лезет, словно принял нахождение здесь Волгограда и смирился, — Гриша его способности адаптироваться тихо завидует. Виля находится в ванной укутанный в плед, тот, что Гриша подарил несколько лет назад, приваленный к стене совсем близко к унитазу, его кожа почти белая, под глазами глубокие синяки, руки более тонкие, чем Гриша помнил, — Виля дышит тяжело, грудь под пледом поднимается заметно, рвано, пальцы цепляются за плед, вяло тянут к носу и Виля вдыхает запах, хмурится и печально опускает уголки губ вниз. У Гриши сжимается сердце, — его запах с пледа выветрился. Волгограда на Берлин оглядывается, вопросительно приподнимает бровь и смотрит ровно две секунды, пока тот сжимает зубы и пожимает плечами, — не знает он ничего, когда приехал, Виля уже таким был, может чуть-чуть лучше. Вильгельм стонет, голову запрокидывает и дышать начинает поверхностно, кутается в теплую ткань и ноги к себе подтягивает, хнычет недовольно, глаза даже открыть не пытается, — Гриша наблюдает за ним несколько мгновений, прежде, чем сорваться с места и оказаться прямо перед Вилей, встать на колени и аккуратно протянуть к нему руку. — Виля, — Гриша всматривается в бледное, потное лицо, нежно касается холодной, липкой кожи, ведет кончиками пальцев, гладит размеренно, — Вильгельм вздрагивает, льнет к горячей руке, выдыхает судорожно и едва заметно улыбается так, что не будь Гриша так близко и не заметил бы. Берлин застывает в проходе, смотрит внимательно, но близко не подходит, у него в глазах волнение, плечи напряжены, — Волгоград не может считать этого человека своим врагом, по крайне мере пока они находятся в этой квартире, рядом с Вильгельмом. — G-greg-gor, — Гриша мгновенно теряет интерес к Берлину, впивается взглядом в Вилю, тот вдыхает глубже, крылья носа открываются шире, — запах мокрого кирпича разносится по ванной, окутывает уставшего Калининграда, Гриша ждет, когда Виля привыкнет, когда дыхание его выровняется, когда он сможет открыть глаза. Вильгельм глаза открывает быстро, словно своему нюху не верит, словно Гриша не мог оказаться в Калининграде, словно Виля сам себя обманывает, но взгляд у него мутный, фокусируется едва ли, — Гриша сидит напротив, гладит по щеке и ждет, когда Виля сможет осознать, что его альфа здесь, прямо перед ним, что больше не надо пытаться быть сильным, что можно привалиться к Гришиной груди и обо всем забыть. Вильгельм к Грише дрожащей рукой тянется, пальцами за запястье хватается и пытается удержать, так, будто Гриша наваждение и вот-вот растает, — Волгоград Вилю за руку перехватывает, местами с ним меняется, сажает омегу к себе на колени, утыкает носом в свою шею, сам в макушку тычется и глаза закрывает. Вильгельм дышит, судорожно запах альфы втягивает, слабыми пальцами за футболку на груди хватается, моргает медленно и губами слова перебирает, не слышно совсем, но Виля бормочет до тех пор, пока и Гриша, и Берлин не разбирают слова. — Burhard… Мне видится… Gregor. — Все в порядке. Он здесь, — Берлин ближе подходит, говорит ровно, уверенно, смотрит серьезно, Гриша Вильгельма по спине гладит, прижимает к себе ближе и на Берлин бросает быстрый взгляд, все его внимание зациклено на омеге в его руках, — Виля хрипит, запах втягивает глубоко, глаза прикрывает и мычит. — Хорошо… — Твой альфа здесь, ты можешь отдохнуть, старший брат, — Берлин медленно подбирается ближе, не отводит глаза от настороженного взгляда Волгограда, присаживается на бортик ванной и замирает, — Вильгельм медленно засыпает, щеки наливаются едва заметным румянцем, сопит ровно Грише в область ключиц, жмется ближе и впервые за долгое время выглядит спокойным. Гриша выдыхает, гладить Вилю по спине не перестает, дышит слишком слабым запахом соленой воды и хмурится, даже со сложно уловимыми феромонами Вильгельма сейчас его запах будто тонул в воздухе, рассеивался, едва успевая выйти в свет, — Берлин за Волгоградом наблюдает, губы сжимает и пальцами в края ванны цепляется, ему от этой картины дышать сложно. Калининград никогда таким слабым не выглядел, даже когда они последний раз виделись в сорок пятом, когда Берлин оставил его в разбомбленном городе, когда развернулся и ушел, смотря как тогдашней Кёнисберг падает, под тяжестью разрушений, когда ноги подводят, — Берлин на костыли все свое пребывание в Калининграде косился. Вильгельм без них теперь совсем не ходит. — Что с ним? — Гриша скалится, обнажает клыки и смотрит Берлину в глаза. — Когда я приехал он уже был в таком состоянии, — Берхард жмется, отводит взгляд, прикусывает язык и чертыхается, — есть у него догадки, это Гриша быстро понимает, смотрит пристально, старается во взгляд вложить все, что он может, и сделает с Берлином, если тот сейчас же не начнет говорить. — У него на кухне куча лекарств от простуды и течки. Берхард замолкает, взглядом в пол упирается, словно Гриша вот так вот все поймет, словно этих слов достаточно, — Вильгельм подавителями давно пользуется, еще до второй мировой начал, во время войны не останавливался, это Гриша знает, и когда советским городом стал, пить эту дрянь не прекратил, но Гриша и винить Вилю не мог. Не безопасно было. А потом как-то и поговорить не получалось, — они далеко не все течки могли вместе проводить, а когда могли Виля на подавители забивал, улыбался шире, краснел и в Гришины руки падал, когда ноги подкашивались. А от простуды, так это не страшно, это не удивительно, у Вили кожа горит. Берлин цокает, выводя Волгоград из своих мыслей. — Разных. Гриша хмурится, но все равно ни черта не понимает. — О, да великий Рейх, — Берлин руками взмахивает, на Гришу недовольно смотрит, почти подскакивает, но вспоминает, что Вильгельм уснул, наконец, и мешать ему точно не стоит, — Волгоград сжимает зубы, да не разбирается он в омежьей дребедени, до Вили не надо было, не интересно, не важно, у него и омег знакомых не так много было, а те, что были, маленького Гришу в вопрос как-то не посвящали, а когда Виля появился… Виля Гришу за щеки трепал и тему уводил, смеялся над ним, как над маленьким ребенком, и глубоких знаний не требовал. Видимо Грише стоило быть более настойчивым. — Wilhelm пил, что придется. — Насколько это плохо? — А ты не видишь? — Берлин рычит, на Вилю кивает и взглядом Волгоград убить пытается, — Гриша себя давно таким дураком не чувствовал. — У него температура все то время, что я здесь. Он слишком слаб, чтобы двигаться самому и почти ничего не ест. Я нормировал лекарства, но лучше не становилось. Волгоград бледнеет, сжимает Вильгельма в своих руках сильнее, смотрит на Берхарда и не может произнести ни слова, на затылке выступает холодный пот, волосы встают дыбом, — не мог Гриша упустить из виду что-то столь важное, да и не мог умный, расчётливый, опытный Виля не знать о последствиях смешивания подавителей и лекарств, просто не мог. — Виля не мог не понимать, — Гриша хрипит, чеканит каждое слово и на Берлин взгляд поднимает, — Берхард вздрагивает, голову в плечи втягивает, выдыхает обреченно, конечно не мог. — Wilhelm дурак, — Гриша рычит угрожающе, скалится гневно и разве что в защитную позу не встает, потому что ещё больше просто некуда, потому что он уже Калининград к себе прижал, руку на спину положил, подбородок на светлой макушке разместил, и разве что отогнать Берхарда не пытается, — Берлин сглатывает и даже почти рад, что старший брат нашел хорошего альфу. — Он наверняка пытался найти те, что действуют лучше, и забылся. Гриша убежденным не выглядит, но и спорить не спешит, Виля вполне может из внимания что-то важное упустить, забыть о чем-то в момент волнения, выкинуть из головы нужное знание, когда нервы ходят ходуном, поднимается температура, руки начинают дрожать, а колени подгибаться, — Гриша закусывает нижню губу, нервно выдыхает и поднимает на Берлин затравленный взгляд. — Что нужно, чтобы ему стало легче? *** Берлин смотрит на бывший Сталинград недовольно, скребет ногтями по керамической плитке и не может сам с собой договориться, — Сталинград был тем, кто может помочь, кто может Вильгельму пойти на поправку, сменить удушающую боль на легкое дыхание, спокойную улыбку и теплый взгляд. Берхард малодушно надеется, что и ему достанется эта улыбка, что и на него старший брат посмотрит тепло, и, может, как в старые времена потреплет по волосам, проведет открытой ладонью по плечу и будет улыбаться, — Берхард малодушно надеется на прощение. Сталинград кашляет, привлекает к себе внимание, ловит взгляд Берлина и терпеливо ждет, — Берхард его выдержке может только позавидовать. — Помимо нормальных лекарств… Ты, — бывший Сталинград теряется, глазами хлопает и рот приоткрывает, словно возразить хочет, но ничего не говорит, только продолжает смотреть, будто Берлин чушь сморозил, будто Берлин хотел, чтобы это было ответом на поставленный вопрос. — Wilhelm для выздоровления нужен ты, Сталинград… — Я Волгоград, — Сталинград поправляет его, не думая ни секунды. — Знаю. Берлин на Сталинград не смотрит, сидит молча, позволяет выжигать себя глазами, дышать пытается ровно и взывает ко всему своему терпению, до этого чудовища совсем скоро дойдет, о чем ему Берхард толкует, — они сидят в тишине ещё несколько десятков минут, Вильгельм мирно сопит, греется о грудь бывшего Сталинграда и выглядит более здоровым, чем все три для, что Берлин успел провести в квартире в Калининграде. Сталинград напрягается и с пола встает, Вильгельма аккуратно держит в руках, подхватив под плечи и колени, застывает, смотрит на слегка нахмуренные брови Калининграда и ждет, когда он снова в глубокий сон провалится, — Сталинград из ванной выходит уверенно, кивает Берлину в сторону кухни, смотрит пристально, так, что не отвертеться, шаги у него тяжелые, но тихие. Берхард медлит, смотрит в широкую спину и качает головой, оказавшись в квартире Вильгельма, он совсем позабыл, что является столицей целого государства и никак не может ударить в грязь лицом перед каким-то не самым крупным городом России, — даже если этот город один из мощнейших, даже если этот город пугает до чертиков, даже если этот город альфа его старшего брата. Берлин трет лицо ладонями и шагает за порог ванной, им со Сталинградом, есть что обсудить. *** Гриша садится напротив Берлина за столом на небольшой кухне Вили, смотрятся два больших мужчины в узком пространстве комично, но никто из них почему-то не смеется, — Гриша садится, сцепляет руки в замок и смотрит столице Германии в глаза, не впервые за сегодняшний день, но впервые как город-герой и город, чье знамя этот город-герой топтал. Они молчат, рассматривают друг друга и не пытаются нарушить тишину, дышат ровно, мирно, вдыхая запах солнечных лучей, пыли и тепла, что привычно окутывали квартиру Вильгельма, — Гриша сглатывает, глаза на секунду прикрывает, он себя так спокойно давно не чувствовал, метка перестала тянуть, волнующее чувство под кожей улеглось, альфа в груди довольно сопел, когти спрятал, только глаза открытыми держал. Так, на всякий случай. — Wilhelm мой старшей брат, — Берлин начинает первым, его голос серьёзный, ровный, почти грозный, только Гриша его совсем не боится, кулаки чешутся, по коже мурашки бегут, в ушах стучит кровь, — Гриша к немецкому вроде как и пообвыкнуть успел, Виля помогал, аккуратно, скрупулёзно, нежно. Но Вилин немецкий и немецкий Берлина для Гриши ощущались совершенно по-разному, — Волгоград уговаривал себя не избивать младшего брата своего омеги, уговаривал себя не устраивать кровавую бойню на кухне теплой и родной квартиры, уговаривал себя молчать и слушать. — Я получил разрешение на проведение на территории Калининграда неделю, или меньше, если Вильгельм захочет выставить меня за дверь. Гриша усмехается, Виля может, оскалиться, брови к переносице свести, губы скривить и рычать злобно, велеть проваливать, костылями в спину толкая, а особо упертым и по ногам бить без зазрения совести, — Гриша свидетелем был, когда города особо отбитые уже в девяностых к Вильгельму сунулись, целым никто не ушел. Берлин тоже не уйдет, когда Виля в себя придет, когда вдохнуть спокойно сможет, когда четко на мир смотреть будет, вот тогда он вполне может брата за шкирку выставить, Гриша за спиной встанет, непроходимой горой и поможет, если понадобится, — хотя Волгограду думается, что он сам будет стараться не попасть под горячую руку. — Хорошо, — Гриша кивает, уговаривает альфу где-то внутри выдохнуть, успокоиться, когти втянуть, клыки прикрыть, рычать можно, как предупреждение, пытается заставить тараканов в голове сложить оружие и не кидаться на брата своей омеги, — красная пелена перед глазами сползает, расходится, уступает место яркой картинке мира и, как вишенке на торте, удивленному лицу Берлина. — Я не стану тебе мешать. Но учти, расстроишь его и вылетишь отсюда быстрее, чем успеешь моргнуть. Берлин кивает, сводит брови к переносице, смотрит в кроваво-красные глаза напротив, но не говорит ни слова возмущения, — Гриша считает ситуацию более чем приемлемой. *** Утро встретило Гришу теплом солнечных лучей на лице, мягким дыханием в ключицы и запахом соленой воды, — Волгоград вдыхает глубже, глаза прикрывает, успокаивает скребущегося в груди альфу и встает медленно, аккуратно, так, чтобы Вильгельма не разбудить. Виля морщится, тянется за Гришиным теплом, но глаза не открывает, только в одеяло посильнее укутывается и сопит, — Гриша занавески дергает, Вилю от солнца прячет, застывает на пороге, всматриваясь в расслабленное лицо омеги, и не может заставить себя переступить порог. Вильгельм не выглядит намного лучше, его лицо все такое же бледное, круги под глазами меньше не стали, пальцы отдают холодом, а ночью Виля колотила дрожь, температура поднялась почти до сорока, — Гриша нервно сжимал зубы, выпаивал принесенное Берлином лекарство и судорожно ждал, когда Вилю трясти перестанет. Температура спала к середине ночи, Гриша сжимал тонкие плечи омеги в своих руках, прижимал к себе и пытался не паниковать, не впадать в крайности, не сходить с ума, — Берлин остужал голову строгим ворчанием, стаканом с очередной порцией лекарства и хмурым взглядом. Волгоград никогда не думал, что будет рад нахождению чертового Берлина в Калининграде, — Виля затихает к утру, проваливается в глубокий сон, дышать начинает спокойное, вдыхает глубоко, но тут и Гриша, и Берлин все на запах альфы списывают. Берлин выдыхает облегченно, кивает Волгограду и, уходя, стучит посудой ещё десяток минут, шепчет что-то себе под нос, Гриша никак разобрать не может и ложится спать на маленьком диване, Грише его почти жаль, тот диванчик видел и лучшие времена, — квартира погружается в тишину, с улицы доносится шум редко проезжающих машин, гуляющих полупьяных подростов. Волгоград сталкивается нос к носу с Берлином в проеме кухни, они смотрят друг на друга долгие десять секунд, — Гриша сверлит дырку в черепе проклятого младшего брата Вили, Берхард выискивает в глазах Сталинграда угрозу, найти находит, но не видит никаких желаний эту угрозу в действие приводить. — Wilhelm? — Берлин хрипит, старается не моргать, пальцы цепляются за горячую керамику кружки в его руках, белеют, потом краснеют, — Гриша почти смеется с его упрямства. — Спит. Берлин кивает и проходит мимо Волгограда к облюбованному диванчику, садится, и горячее содержимое из кружки отхлебывает, дергается, язык высовывает и выглядит болезненно-растерянным, — Гриша смеется, взгляд от Берлина не отводит. Берхард голову поднимает, впивается недовольным взглядом в Сталинград и скалится, рычит едва слышно, мол, не смей смеяться, — Гриша смеется только сильнее, рукой рот прикрывает, страха не чувствует, напряжение из плеч уходит, терзающая сердце ненависть скукоживается, обиженно дует губы и обещает ещё отомстить. Не сейчас, сейчас пускай, а потом когда-нибудь, когда Берлин облажается, причинит Вили боль, вот тогда она из укрытия вылезет, развернется во весь рост и быстренько в землю втопчет, — а пока пусть живет. Гриша головой качает и идет себе чай наливать, предусмотрительно остужает и пьет перед Берлином, задрав подбородок, — Берхард показательно отворачивается и глотает кипяток, вовсю стараясь не морщиться. — Разбавь, язык сожжешь, — Берлин дергается, чай выплевывает обратно в чашку, по подбородку стекает слюна, щеки краснеют, Гриша чаем давится, кашляет громко, долго, горло прочищает, — они взгляд на опирающегося о стену, с костылем под мышкой, с дрожащими руками, закутанного в плед Вильгельма поднимают одновременно, смотрят долгие мгновения и подскакивают синхронно. — Какого черта?! — Берлин на брата смотрит, брови хмурит, чашку из рук Волгограда забирает и на стол ставит, с аккуратно сложенного в углу дивана постельного белья стягивает подушку, бросает поближе к центру, отходит, чтобы не мешаться, — Гриша не замечает, как из его рук пропадает чашка, не замечает копошащегося Берлина, Гриша видит бледного, улыбающегося уголками губ Вильгельма, который того глядишь упадет. Волгоград рядом оказывается в секунду, под руки подхватывает, костыль отставляет и до дивана тащит, усаживает поудобнее, плед подтыкает и смотрит недовольно. — Ты зачем встал? — Виля ресницами хлопает, смотрит тепло и ласково, улыбается мягко и нежно, так что и Волгоград, и Берлин все свои возмущения забывают, — Берхард поближе подбирается, присаживается на корточки у изголовья дивана и на брата суровый взгляд переводит. — Мне хотелось увидеть Вас, — Вильгельм плед на плечах поправляет, голову на спинку дивана кладет, — Гриша его взгляд ловит и чувствует, как альфа в груди скребет, ближе тянется. — Позвал бы… — Я звал. Гриша на Вилю смотрит не отрываясь и вздрагивает, когда Берлин кашляет в кулак, брови хмурит недовольно, глаза щурит, руки на груди складывает, Волгоград в его глазах легкую зависть видит и ощущает в легких зарождающийся смех. — Я все ещё здесь, — Берлин режет воздух грубым немецким, и Гриша вдруг осознает, что они с Вилей на русском говорил, что Берлин не понимал ни черта, — Гриша в себе детские порывы надменно хмыкнуть сдерживает, сдерживает желание задрать подбородок и сказать, мол, не понимаешь, гад? А я вот тебя прекрасно понимаю. — О, правда? — Виля Гришу по плечу бьет едва ощутимо, смотрит наигранно недовольно и на брата взгляд переводит. — Берхард, — Вильгельм к Берлину руку тянет, ведет прохладными пальцами по щеке, поднимается выше, едва касается брови и вплетает руки в светлые волосы, ворошит копну и улыбается так нежно-нежно, что у Берлина заходится сердце, — Гриша закусывает внутреннюю сторону щеки и сжимает вторую Вилину руку в своей, отогревает кожу, гладит большим пальцем. — Рад тебя видеть. — И я тебя, брат, — Берлин опускает голову ниже, предоставляя Вильгельму больший доступ к волосам, — Гриша не может заставить себя чувствовать ревность. — Ты изменился с нашей последней встречи, — Берлин поджимает губы, едва заметно качает головой и в глаза не смотрит, сжимает пальцы на коленях, — Грише его почти жаль, но не так, чтобы всерьез его успокаивать, не так, чтобы вмешиваться в этот семейный разговор, и пускай Гриша себя частью семьи давно считает, даже если быть семьей Берлина ему не нравится. Волгоград дает им ровно минуту для продолжения разговора, для игры в гляделки, которой так и не происходит, потому что Берлин не удосуживается поднять взгляд, а Вильгельм молчит, смотрит пристально, ждет чего-то, — а Грише ждать надоедает, он цокает громко, показушно и тянет Вилю к себе, целует в уголок губ, насмешливо смотря в растерянные глаза Берлина. Виля моргает дважды и улыбается ярко, целует в ответ в кончик носа, — Грише грудь теплом затопляет, лбом омеге в шею упирается, вдыхает глубоко, альфа внутри урчит. Берлину остается только глотать возмущения.