Фиалки
17 марта 2024 г. в 22:19
Цвет неба сегодня удивительно насыщенный, и птички щебечут громко, мелодично, будто вся природа подбадривает невысокого, с виду совсем молодого парнишку, только что неуверенно скрывшегося за дверьми небольшого кафе. Солнце светит особо ярко, согревая своим жаром прохожих, но укутанный в несколько слоев одежды очередной гость этого заведения торопится скорее спрятаться от обжигающей звезды, решившей никого не щадить. Его нелюбовь ко вниманию со стороны окружающих выливается в попытки спрятаться от людей за темной тканью капюшона и медицинской маской, такой же черной, как и весь его вид: кто посмотрит, скажет, что перед ним несется самая настоящая грузовая тучка. Да-да, именно тучка, потому что чтобы зваться тучей, ему явно стоит поднабрать в весе и вырасти хотя бы на десяток сантиметров.
Человечек небольшого роста, вопреки своему грозному виду, делает совсем не грозный заказ: сладкий молочный коктейль, правда, без десерта. Теперь, сжимая в тонких ручонках стакан, украшенный сливками, он тихо сидит в уголке — явно ждет кого-то. Может, друга? Нет-нет, у этого патологического домоседа друзей не водится, и это мало кого расстраивает: надо будет, он со своими маленькими зелеными детишками и фильм посмотрит, и новости почитает, и в настольные игры поиграет, даже если выглядеть это будет странно. Кого ему у себя дома стыдиться? Разве что гибискуса, который подхватил какую-то болячку и теперь пребывал в полной изоляции в ванной, чтобы и другие комнатные растения не пострадали. Конечно, светом цветочек был обеспечен, стоял под фитолампой, но на папочку был обижен явно, раз так недовольно опустил листья.
Паренек поднимает глаза, замечая какое-то мельтешение у входа периферией зрения. Он вздрагивает, словно током ударенный, и резко натягивает капюшон до носа, лишь бы его не узнали в толпе, и вообще никто не подумал, что этот придурок, машущий через все кафе, пришел именно к нему. Его отвлекает официантка, узнавшая в госте заведения кого-то важного, и «знаменитость» отвечает ей до тошноты очаровательной улыбкой, не забыв и глазками похлопать для создания хорошего впечатления. Надежда на то, что блондин его не заметит и уйдет восвояси, растворяется слишком быстро: к нему уже приближается человек, ради которого истинному домоседу и пришлось покинуть зону комфорта. Боже, за что ему это наказание?
— Добрый день, Максим, — голос у мужчины чуть сбившийся, будто на встречу он бежал, как от злой собаки: наверное, боялся опоздать. И пришел ведь минута в минуту, чем огорчил этого самого Максима донельзя.
— Добрый, — Калининград отвечает хриплым голосом, тут же пряча губы за стаканом с потеплевшим молочным коктейлем, чтобы незаметно прочистить першащее от вечного кашля горло, — не было нужды приезжать, я в полном порядке.
Михаил улыбается, усаживаясь напротив Макса на плетенный стул, назвать который удобным язык не повернется. Наверное, столица никогда не заходит в такие задрипанные по его меркам кафешки, богатей чертов, и вряд ли довольствуется местом встречи, только не показывает настоящих эмоций. Казалось бы, зачем этому невероятному гению-миллиардеру-филантропу приезжать к серой мышке по имени Максимилиан? Он никогда никого не интересовал после «добровольного» присоединения к Советскому Союзу и подписания всех необходимых документов, и личных встреч ему еще никто не организовывал. Впрочем, за неявку на собрания Калину давно никто не отчитывал, может, ради этого и приехал? Потому что в названную причину «Я беспокоюсь о вашем состоянии» Максим совсем не верил, ни капельки. Кроме как лицемерием это назвать было нельзя.
— Нужды бы не было, если бы я не считал свой приезд обязательным.
Максим съёживается под его изучающим взглядом. Калину даже немного потряхивает от волнения, от какого-то въевшегося в мозг страха перед воплощениями российских городов, и, если бы в какой-то момент Миша не опустил глаза, парень уверен, сбежал бы в ближайшие полминуты. Пусть лучше с таким же невероятным интересом изучает меню, выискивая в нем что-то достаточно дорогое для своей столичной души.
Та же официантка, которой столица строил глазки, подходит к их столику, ожидая, пока Михаил озвучит желаемое угощение. Калининград в ту же секунду прячет лицо за маской, чувствуя себя ужасно не комфортно, будучи окруженным с двух сторон. Он избегает зрительного контакта: ему становится не по себе каждый раз, когда люди смотрят на него или случайно трогают. Калина — социофоб и интроверт, привыкший проводить время в компании разве что цветочков. Сейчас ему, честно говоря, хотелось спрятаться под стол.
Москва заказывает эспрессо и пирожное «Наполеон», что выглядит довольно комично, учитывая его нелюбовь ко Франции. Несмотря на моду в Российской Империи учить французский, Михаил этой моде не особо поддался: все-таки, по большей части из-за этих невероятных французов он красиво горел, жаль правда, тогда еще Кёнигсбергу это лицезреть не удалось. Возможно, он всегда мечтал сожрать Наполеона с потрохами?
Макс выдыхает с облегчением, когда девушка уходит с записанным на блокнот заказом Миши.
— Итак, — Михаил отвлекает город от раздумий громким голосом, принимая позу а-ля «сейчас будет очень важный разговор»: складывает локти на столе, сплетает пальцы вместе и подпирает подбородок этой своеобразной конструкцией, — для начала предлагаю перейти на «ты». Не вижу смысла утяжелять диалог ненужными формальностями вне зала заседаний.
— Я в полном порядке, вы… ты зря переживаешь, — Обращение на «ты» в какой-то степени облегчает общение, словно ставит их на одну ступень, но доброжелательность собеседника теперь начинает напрягать еще сильнее, до нервного подергивания коленом, — у меня нет никаких проблем, зачем вообще… организовывать встречу? Я не думаю, что мое отсутствие на собраниях вам как-то мешает. Ты ничего не сможешь для меня сделать, это не нужно. До этого вы все и без меня отлично справлялись, — Макс неопределенно проводит рукой в воздухе, надеясь, что Миша поймет его и без дополнительных аргументов.
— Максим, как бы там ни было, это — твоя работа. Твои прихоти не должны мешать ее выполнению.
Калининград кривит губы, складывает руки у груди и поворачивает голову в сторону, показывая свое несогласие со мнением столицы. Он имеет право на личную жизнь, и не обязан приезжать в Москву ради каких-то индюков и стервятников, чтобы посмотреть очередное шоу. С их разговоров можно, разве что, посмеяться: ничего серьезного, кроме вымогательства денег у столичного миллионера, там не было. Исключением можно назвать лишь встречи, где присутствовал Российская Федерация, но появляться там Калининграду еще страшнее.
— Максим, — Москва зовет его мягким тоном, и Макс невольно переводит на него взгляд, доверчиво прислушиваясь.
— Ты сюда вроде приехал из-за того, что был обеспокоен моим состоянием, а не для того, чтобы читать нотации. Я под дулом пистолета за пределы своих границ не выйду.
— Я не требую от тебя невозможного. И я действительно беспокоюсь о тебе. Ты не появлялся у нас на глазах больше полувека, и мы старались тебя лишний раз не трогать. Но так ведь вечно продолжаться не может.
— Хватит, Москва! — Калининград нервно прикусывает язык, сжимает пальцами подол темного худи и опускает глаза. Он не хочет, чтобы Миша вмешивался в его размеренную жизнь, вынуждал нервничать и бояться каких-то последствий. Непослушание ему раньше никогда не прощали, — тебе то какая разница, есть я на тех собраниях или нет меня?
— Ты член нашей семьи, Максим.
— Вовремя ты решил об этом вспомнить!
Тяжелое дыхание раздается в абсолютной тишине. У Максима шумит в ушах: давление поднялось. Оба замолкают, и Калина вновь отворачивается, горбится и прячет лицо за ладонью. Его немного потряхивает, и Миша взглядом своим нервирует, будто хочет довести немца до ручки — у него пока отлично получается.
Чертова официантка пугает его в очередной раз. Калина чуть не подпрыгивает на стуле, и спешно отодвигается, чувствуя на себе недоумевающий взгляд. «Я хочу домой, господи, как я хочу домой», — паренек обнимает себя за локти, пытаясь успокоить бешеное сердцебиение и дрожь в руках. Тишина в одно мгновение заполняется голосами других посетителей, и официантка что-то щебечет Москве, невинно заправляя прядку за ушко. Миша оставляет ей чаевых, а Калину от вида очевидного флирта подташнивает. Черт возьми, как же он ненавидел людей.
— Города России, — Михаил обеспокоенно поглядывает на перепуганного Макса, наконец отвлекаясь от вида очаровательной официантки. Выглядел тот слишком плохо, чтобы и дальше оставлять без внимания его состояние, — должны контактировать между собой, как бы тебе этого не хотелось. Ты отчужден от основной части Российской Федерации, и, я уверен, от этого тебе приходится тяжелее, чем всем остальным.
— Я прекрасно себя чувствую. Моя «отчужденность» мне не мешает, не переживай, — Ядовитая усмешка прячется за темной медицинской маской. Еще один плюс такой закрытой одежды: никто в точности не сможет понять его эмоции. Миша тоже не мог.
— Я не могу не переживать. На мне лежит ответственность за ваше благополучие, не меньшая, чем на Российской Федерации. Если воплощение города в столь плохом состоянии, это негативно сказывается и на территориях, и на населении. Я обязан узнать, что происходит, Макс, и помочь тебе.
— Ничего мне никто не обязан. Хватит чушь нести, я тебе не друг, и уж тем более не брат. С моим городом все в порядке, иди лучше позаботься о Воркуте. Твоя помощь ни к месту.
— Я хочу как лучше.
— Заткнись и пей свой кофе! — Макс повышает голос, устав выслушивать эти бредни сумасшедшего, и горло у него начинает першить от подступающего кашля.
На мгновение вновь наступает тишина. Атмосфера вокруг их стола становится тяжелее, и взгляд голубых глаз заметно меняется. Максим ежится, беспокойно сглатывая мокроту, и что-то внутри подсказывает ему бежать со всех ног. Страх сковывает тело, и Калина успевает тысячу раз пожалеть о своем яростном выпаде.
— При всем моем уважении, Максим, — Москва показательно делает глоток кофе и с тихим звоном ставит кружку на блюдце, — пожалуйста, контролируй свои эмоции.
Максим опасливо кивает, не желая наживать проблем. Он сосредоточен на том, чтобы сдержать рвущийся из горла кашель, который мокротой застрял где-то поперек горла. Стресс никогда на нем хорошо не сказывался: ему не стоило соглашаться на эту встречу (хоть Калине и не оставили выбора). Сейчас Максу, откровенно говоря, хреново.
Рано или поздно этот зашуганный паренек бы сбежал. Компания столицы его напрягает, нервирует, а любой стресс резко напоминает о хронической болезни, о которой Калининград ни в коем случае не хочет распространяться. Он подскакивает с места, зажимая рот рукой, и несется в сторону уборной, уже не услышав взволнованный возглас Москвы. Пусть думает, что у него несварение: посвящать Рюрикова в свои проблемы Макс не собирается.
Грудную клетку сдавливает. Он сипло вдыхает теплый воздух, прячется в кабинке и заходится в болезненном кашле, непослушными руками стараясь как можно скорее достать ингалятор. Порой казалось, что лекарство было панацеей, спасало чисто психологически. Болезнь эта появилась явно не просто так: глубокая травма сказывалась на физическом состоянии негативно и жить мешала знатно. Вдох, выдох — уже немного легче, но тело становится ужасно тяжелым. Он хочет скатиться по стенке вниз, но упорно держится на ногах, пока паника не отходит на второй план. Кашель прекращается, мозг снова получает достаточное количество кислорода, и колени перестают судорожно дрожать. Еще чуть-чуть, и Максим точно бы свалился на пол, выложенный бирюзовой плиткой.
Калининград думает, может, ему сбежать? Если что, потом он принесет извинения Москве в телеграмм, чтобы его лишний раз не трогали, а потом и забыли о его существовании вовсе. Им не хватает мэра? Жизнь казалась куда лучше до неожиданного появления в ней столицы, того еще лицемерного ублюдка, который каким-то образом вообще посмел объявиться после того, что с ним сделала так называемая «семья». Такой «семьи», конечно, никому не пожелаешь. Максимилиана пробирает нервный смех, внутри все скручивает спазмами, а я языке застывает горечь. Нашелся рыцарь на белом коне.
Знатно просмеявшись, Макс выходит из кабинки туалета и замирает перед дверью, прислонившись плечом к стене. Вряд ли он пройдет незамеченным, ведь путь к свободе лежал через столик, за которым они с Мишей сидели. Отчаяние накатывает волной тошноты, и с губ срывается тяжелый выдох, полный сожаления. Если и просить кого-то о помощи в этой ситуации, то только бога. Пока к новому диалогу с Москвой немец готов не был, только чертов Михаил решает все за него.
Вместо бога к нему «на помощь» приходит столица России. К горлу вновь подкатывает ком, и Макс на автомате закрывает свое лицо глубоким капюшоном, испытывая самый настоящий животный ужас. Зашуганный взгляд выдавал его с головой, но маленькая грозовая тучка правда старалась лишний раз не метаться молниями, чтобы не получить за свое, как бы сказал один шизанутый коммунист, отвратное поведение. Москву, откровенно говоря, хочется послать к черту.
— В чем дело? Тебе плохо? — Миша всем естеством показывал свое волнение о Максиме, но в его разыгрываемый спектакль даже такой несоциализированный идиот, как Калина, не поверит. Пусть дальше пытается казаться белой овечкой, Калининград то знает, кто прячется за этой шкурой.
— Я в порядке, — Макс почти шипит эту фразу, давая понять, что лезть к нему не стоит, и выходит из уборной первым, словно послушная собачонка, когда Москва открывает перед ним дверь. Сравнение с псиной в собственной голове вызывает не самую приятную ассоциацию, напоминает о почти забытом прошлом, о сырости темной комнаты и боли. Все, что ему остается, это стиснуть зубы и терпеть, будто ему совсем не страшно, не больно, будто ему как всегда все равно.
Он бы моментально вылетел из кафе, если бы не необходимость заплатить за молочный коктейль. Только Максим хочет достать кошелек, как его тут же прерывает Москва, решивший, что сам за все заплатит. Богатенький придурок, лишь бы деньгами посорить, показать, какой он супер классный и крутой, сама доброта, заплатил за молочный коктейль нищеброда. Вот только Калине все равно приятно, до жгучего румянца на щеках. Как бы парень не старался себя переубедить, греющее чувство в груди только усиливалось: о нем слишком давно никто не заботился, о нем в принципе все забыли.
Калининград ненавидел свою доверчивость. Стоило проявить немного внимания в его сторону, и он уже готов стелиться перед Михаилом, чтобы получить чуточку больше. Чертово сердце не должно так быстро биться, щеки не должны наливаться алым, руки не должны дрожать от вспыхнувших чувств. Столица не был добряком, искренность его намерений оставалась под вопросом, и Максимилиан просто не мог позволить себе довериться этому трепету где-то под грудной клеткой.
— Разговор оставим на когда-нибудь потом, — «когда-нибудь потом» для Макса было «никогда», и Миша это прекрасно понимает, но давить на бедного Калину не хочет, иначе точно спугнет окончательно, — я заплатил за нас двоих, считай за извинение, денег не возвращай. Пойдем, провожу тебя до дома.
— Я способен сам за себя заплатить, и дойти до дома тоже, — Отвечает совсем тихо, почти бурчит себе под нос, и Миша где-то сверху хихикает, смущая Максимку пуще прежнего.
Макс совершенно растерян и дизориентирован. Его покачивает, когда он выходит на улицу, но шага немец не сбавляет, будто пытается сбежать, только сил не хватает совсем. Миша, конечно же, следует за ним, немного отставая, наверное, желая дать ему кроху личного пространства — этого, очевидно, не хватает. Он бы побежал, быстро, изо всех сил, но в один момент умудряется споткнуться о развязавшиеся шнурки. Его настигает тот самый момент, когда уже было тяжело сдерживать слезы — еще чуть-чуть, и они покатятся по щекам ручьем. Этот день однозначно можно назвать самым хреновым за весь месяц. Хуже был только тот, когда заболел его гибискус.
Приходится присесть на корточки, чтобы завязать шнурки. На самом деле от кафе они отошли достаточно далеко, раз теперь перед глазами стоит небольшой цветочный магазинчик, где прямо за стеклом можно было приметить фиолетовые фиалки в горшочке. Их оттенок приятно контрастирует с окружением, поэтому и привлекает взгляд того еще любителя цветов: эти обязательно поселятся у него на подоконнике на кухне. Загоревшись идеей, Максим моментально подскакивает и лезет в кошелек, но, к своему удивлению, обнаруживает там одни лишь копейки. Весь пыл иссякает в одно мгновение: нет, дня хуже у него точно не было. И ведь Калина однозначно больше не выйдет на улицу, потому что лимит его социального взаимодействия был превышен в несколько раз. Теперь только дома сидеть и восстанавливаться в компании многочисленных растений.
— Куда смотришь? — Улыбающийся Миша останавливается неподалеку и будто невзначай заглядывает в Максимкин кошелек, чтобы понять причины его огорченного взгляда.
— Не важно, — Выдает Калининград, делая шажок назад, подальше от навязчивой столицы.
— Ну-ну, — Москва хмыкает, замечая приглянувшиеся парню цветы, и просит его подождать пару минуточек, — главное не убеги снова, Макс.
Максим возмущенно вдыхает, желая дать понять, что никто ему не указ, но Миша, как самый настоящий придурок, уже залетает в цветочный, подходит к пухленькой милой женщине и о чем-то с ней щебечит, оставляя город в полном недоумении ждать его на улице. Где-то внутри вспыхивает теплый огонек: ну не просто же так он забежал в магазин? И ведь правда не просто: сквозь прозрачное стекло Калина наблюдает шокирующую картину, где Михаил берет горшочек с фиалками. Он в ступоре наблюдает за его действиями, не зная, что и думать: неужели решил поиздеваться? В груди у Макса колит от обиды, и в тот же миг ему хочется убежать домой, но какая-то глупая надежда заставляет его терпеливо ждать Мишу. Москва же, закончив с покупками, улыбаясь, мчит к нему окрыленный… чем-то явно похуже запрещенных веществ.
Макс морщится, обнимает себя за локти и сжимает тонкие губы, снова чувствуя отвратную горечь в горле. Яд оседает во рту несказанным «пошел к черту»: Максим не может кому-то позволить играть со своими чувствами, тем более столичному ублюдку, что так старательно пускает ему пыль в глаза своей заботой. Помощь ему нужна была раньше, больше полувека назад, но тогда до него никому не было дела. Калиниграду действительно нужна поддержка, только толку от неё сейчас? Его оставил весь мир, и Макс решил, что этот самый мир он оставит тоже. Так зачем ему лезут в душу сейчас, ковыряя старые раны?
— Ты так смотрел на них, вот я и… да, — По глупому невинно блондинчик протягивает ему горшочек с цветком. Чертовы фиалки оказываются перед его красным носом, будто издеваясь, и Макс смотрит на них одним глазом непонимающе.
«Зачем?», — единственный вопрос, застрявший на языке, полный тоски и боли. Для чего эти подачки, тем более сейчас, когда Калининграду уже ничего не нужно было от столицы? Почему Михаил разводит этот фарс? Хватило бы одного приказа: стоило лишь только надавить, и Макс сделал бы все, что от него требуется, но с ним отчего-то нежничают, будто девственницу готовят к первому сексу. Видно, ебать здесь будут только его мозги.
Максим хочет скинуть горшки с цветами с подноса, кинуть фиалки в лицо ублюдку, что строил из себя белую, невинную овечку и бежать со всех ног домой: но разве цветы хоть в чем-то виноваты? Калина не имеет права срывать злость на бедном растении, и не принять их тоже не может, потому что иначе они окажутся в мусорке, одинокие, растоптанные и забытые, прямо как он сам. Они будут лежать и вянуть, они иссохнут на жаре и превратятся в безжизненный кусок соломы.
Максиму хочется плакать.
Миша, сам того не понимая, задевает его за живое. К черту это все, Макс уверен, что больше никогда не согласится на встречу с ним, запрется дома и найдет тысячу оправданий, лишь бы не видеть этого лицемера. Будто Москва лучше, чем Союз.
Немец молча забирает цветы и разворачивается, ускоряя шаг, стараясь как можно скорее дойти до дома. Непрошеные слезы прячутся за челкой, скатываются под маску, оставляют неприятное послевкусие на губах. Он ненавидел боль, ненавидел русских, что эту боль ему причиняли. Казалось, каждый хотел ударить побольнее, чтобы понаблюдать за реакцией жалкого, беспомощного немца без права на счастливое будущее. Он будто цирковая обезьянка, подопытный кролик, которого усыпят, как только тот потеряет свою полезность для научного эксперимента с непонятной целью.
Хватит показывать слабость. Макс вытирает слезы рукавом, тихо шмыгает носом, и, не оборачиваясь, устремляется к показавшемуся из-за деревьев высокому забору, что прячет его убежище от лишних глаз. Москва зачем-то все еще плетется за ним, еще и с пакетом земли в довесок к фиалкам: ну что ему нужно было?! Макс мечтает развернуться и плюнуть ему в лицо!
Но за подарок нужно было поблагодарить. Как бы отвратно Максим не чувствовал себя из-за обоснованных сомнений, просто послать столицу он не мог, если не хотел нажить кучу проблем, которые он со своим образом жизни никогда не разгребет. Как раз, уже у калитки, бешеное сердцебиение успокаивается: возле собственной безопасной крепости становится в разы лучше. Макс даже о своем спутнике забывает, и вспоминает только тогда, когда над ним нависает большая тень, готовая раздавить своим несуществующим весом. Вздрогнув, Калина поворачивает голову к Мише, сильно запрокинув подбородок, и в конце-концов становится к нему лицом, предварительно поставив цветы на землю. Стоит быть повежливее, да?
— Я, эм… Спасибо… За цветы, и за то, что заплатил. Но больше так делать не стоит, я сам о себе в состоянии позаботиться.
Миша молчит дольше, чем нужно, смущая и так зашуганного Макса. Красный глазик, под светом солнца превращающийся в оранжевый, поднимает взгляд чуть выше, Москве на шею, но дальше зайти не может: владелец кровавого омута боялся зрительного контакта, как огня.
— Ладно-ладно, благодарности принимаются, — кажется, у Михаила совершенно нет чувства такта. Ответ выходит несколько грубоватым, в самый раз для зазнавшейся столицы. Кёнигсберг был таким же.
— Отлично, — Макс кивает, пряча за собой горшок с цветами, будто боясь, что их отберут, — больше на встречи меня не зови, и уж тем более не появляйся на пороге моего дома. Думаю, мы и так все выяснили.
В стороне мельтешит ладонь — у Максима замирает сердце, и тело на автомате встает в защитную позу: выставляет руки вперед, закрывая локтями голову, прижимается спиной к калитке и сжимается всё, ожидая вспышку боли. Калина сам не замечает, как издает жалкий напуганный писк, будто мышь, попавшая в капкан кошачьих челюстей. Он уже готов к удару, готов принести тысячу извинений за грубость, готов признать все свои ошибки и ездить на чертовы собрания, лишь бы не возвращаться в прошлое. Он снова чувствует себя разбитым и униженным, когда понимает, что бить его никто не собирался. Сердце теперь бьется, как бешеное, стремясь выскочить из грудной клетки и спрятаться самостоятельно, позабыв о своем владельце. Плеча касается тяжелая рука, большой палец, кажется, гладит одежду, но Макс только отмахивается, отходит подальше, лишь бы его не трогали.
— Эй, ты чего?
— Убери руки, — Снова дышать становится затруднительно: приходится потянуться за ингалятором, поставить на всеобщее обозрение хроническую болезнь, но уж лучше так, чем подохнуть на пороге своего дома, — вообще никогда меня не трогай.
Миша смотрит на него, как побитый щенок, и отходит прелестно-послушно, видимо, более не желая доставлять неудобств. Максим, пользуясь возможностью, отпирает калитку и затаскивает во двор цветок с пакетом земли, который Москва поставил у того же забора. Калитка захлопывается перед носом мужчины громко, со вкусом, будто обрывая любую связь, которая могла сформироваться между ними за эту короткую встречу.
Его дом — его крепость, единственное место, где Максим мог почувствовать себя в безопасности. Кажется, что солнце в цветущем саду светит ярче, птицы поют громче, а люди за высоким забором исчезают без следа, наконец оставляя испуганного мальчишку в одиночестве. Скатившись по стеночке на тропинку, Калина скидывает с головы капюшон и утыкается в колени носом, старательно успокаивая дыхание, чтобы из-за стресса вновь не получить приступ астмы. Да, ему нельзя нервничать, иначе, кто знает, когда это закончится самым что ни на есть печальным образом.
Только вот для кого таков исход событий будет действительно печальным? Разве что для его растений, что без ухода завянут, а воплощение на его место найдется быстро, и будет явно куда лучше, чем это сломанное по частям подобие города.
Калина теряет счет времени, пока сидит на каменистой дорожке у высокой стены, называемой забором, и приходит в себя только спустя время, когда над ухом звучит пчелиное жужжание. Он отмахивается от надоедливого насекомого, бросает взгляд на горшки с цветами и издает нервный смешок. У этих цветов было множество значений: от любви и уюта, мягкости и доброты, до одиночества и печали, смерти и прощания. Макс не всегда придавал значение цветам, не тогда, когда покупал их сам, но получая те в подарок от других («это впервые» — напомнил себе Калина) сразу вспоминал о куче прочитанной информации, что отложилась в голове, закрепилась на клей-момент и покидать ее не хотела. Фиалки… Какие же чувства в них вложил Москва? Или действительно купил их лишь потому, что Макс смотрел на них так пристально, так долго, все выискивая в кошельке лишнюю копейку хоть на один горшочек. Неужели жалость сыграла? Теперь Калининград однозначно в его глазах опустился хуже некуда.
Макс вздыхает, приставляет пальцы к нежным лепесткам и обводит их подушечками, наслаждаясь бархатистым прикосновением растения. Может, подаренные цветы действительно чуточку растопили его сердце, но мозг упрямо подкидывал мысли о скрытых мотивах, которые обязательно должны быть у столицы распавшегося Советского Союза. Как минимум, Москва хочет вытащить его на собрание, как максимум — для чего-то втереться в доверие. Хотя, кто отменяет обычный интерес? Здорово, наверное, играть с чувствами глупого немца, что страшится любого резкого движения в свою сторону. Он слишком слаб, что физически, что морально, чтобы ответить обидчику чем-то стоящим.
Дом встречает его трепетным ароматом пыльцы и сахарной пудры. С особой нежностью Калина ставит подаренные цветы на подоконник, поближе к солнечному свету, и обещает себе пересадить их попозже, только не забывает немножко полить. Постельное белье у него такое же зеленое, пропитанное ароматом сырой почвы и скошенной травы, а на полу серый ворсистый ковер приятно греет ноги, так, что хочется раздеться и утонуть в нем с головой.
У города нет дома зеркал, разве что, в ванной, и то его можно закрыть шторкой, чтобы лишний раз не «любоваться» израненным телом и темными глазами, которые давно лишились свойственного многим блеска. Здесь довольно тихо, только часы привычно тикают в такт, не давая полностью утонуть в тишине, и Максу совсем не тревожно, наоборот — размеренный, предсказуемый звук его расслаблял, успокаивал, выгонял ненужные мысли из головы. Сегодня он разрешил себе отдохнуть, а завтра… Завтра стоит вернуться к работе.