На троих

— Терпеть тебя не могу. Мадара выбивает из Тобирамы душу. Без жалости. Без сомнений. У него горят лёгкие и глаза: от сбитого дыхания и от того, как рьяно он вглядывается в белоснежный силуэт, практически сияющий в густой темноте ночи. У него болят плечи и шея от укусов. У него сводит челюсть от сдерживаемых за сжатыми зубами эмоций, высказать которые нельзя ни одним криком и стоном. У него бегут мурашки по коже от холода цепкого взгляда, которым Изуна — извращенец, ей богу! — одаривает его из-за спины. У него дрожат руки, когда по комнате разносится особенно громкий, просящий вскрик. Тобирама кричит под ним. Кричит, да только не от боли. Не от того, что страшно, и не потому, что удерживают силой. Мадара впечатывает его лицом в подушку, но так, чтобы не перекрыть доступ к кислороду. Мадара бьёт его наотмашь, но лишь туда, куда Тобирама сам просил себя бить — по белым ягодицам, по дрожащим бёдрам и изредка, если захочется, по щекам, залитым слезами. И плачет Тобирама тоже не от боли. Раз уж на то пошло, он вообще не плачет. Никогда. И потому всякий раз удивляется больше всех: откуда это на его лице столько соли и влаги?.. Мадара не знает. Мадара не любит смотреть ему в лицо. И вновь не по тем причинам, по которым, по-хорошему, должен был. Просто слёзы на лице Тобирамы вызывают в нём нечто ужасное. Некое желание. Казалось бы, чего должен желать человек, видя, как корчится в муках его кровный враг? Очевидно, позлорадствовать. Порадоваться. Ухмыльнуться, наслаждаясь всепоглощающим триумфом, и сделать всё, чтобы этот триумф продлился как можно дольше. И не жалеть. Ни в коем случае не жалеть ни секунды. А что же Мадара? А Мадара, право слово, ненормальный. Больной на всю голову. Ему срывает крышу и рвёт на части душу. А всё потому, что слёзы на лице Тобирамы, пусть даже такие — неискренние, пролитые непроизвольно в забытье — вызывают в нём лишь отторжение. Жгучее. Болезненное. Мадара кривит губы, едва замечает влагу поверх обесцвеченных ресниц, и отводит взгляд, не желая видеть, как из глаз Тобирамы хлынут первые прозрачные капли, огибающие щёки и скулы. В сознании Мадары — сплошной бред. В нём есть река, льющаяся неестественно тихо, и хмурый мальчишка на берегу, сводящий белёсые брови. Он вопрошает низким, не по возрасту упрямым тоном: «Кто ты?» — и выжидает, будто уверен, что ему ответят. Мадара не ответил ему двадцать лет назад и продолжает молчать по сей день. А мальчишка всё не сдаётся… Видит бог, он сведёт Мадару с ума. Но только если его взрослая копия не сделает этого раньше. У Мадары не получается ненавидеть. Не получается игнорировать. Не получается даже забить и забыть. Воспоминания не сотрёшь. Мадара помнит мертвенно бледное лицо Изуны. Помнит, как сжимал его обессиленную руку в своей, слушая редкое, прерывистое дыхание. Помнит запах, коим был пропитан каждый уголок комнаты. Так пахла смерть. Она дышала Мадаре в затылок и тянула свои мерзкие пальцы к его младшему брату. Но так и не дотянулась. Ещё Мадара помнит белобрысую макушку средь алого поля боя. Помнит, как юное дитя Сенджу кидалось на него с катаной, что была ему не по размеру. Помнит, как оттолкнул его вместо того, чтобы пресечь движение крови и чакры в этом маленьком, хилом тельце… Помнит, каково это — впервые в жизни испугаться за чужого, не своего, совершенно для него, казалось бы, неважного… А детский голос всё вопрошал свой извечный вопрос. Изо дня в день… — …ты продолжаешь нести этот бред, — шепчет Изуна, поглаживая мокрые, оттого сейчас серебристые пряди. Сегодня Тобирама уснул у них. Едва ли надолго. — Я могу понять, зачем ты врёшь ему. Но зачем врать себе? — Не выдумывай, — отрезает Мадара, поджигая кончик самокрутки. — Из нас двоих только ты питаешь слабость к собственному убийце. — Ты что-то путаешь, братец. Изуна улыбается ему слабо, но мягко. Качает головой, опуская взгляд на свои колени — туда, где сладким сном младенца спит… дьявол.* Маленький белый демон. Наследник клана любви. Младший брат того, кого Мадара по праву считал своим другом. Мальчик у реки. Мадара сухо усмехается. С годами так ничего и не поменялось. Тобирама вдруг тихо вздыхает, ворочается на коленях у Изуны и откидывает голову, открывая вид на испещрённую отметинами шею. Но, благо, не просыпается. Удивительно, но его сон глубок и спокоен, будто под боком у кровных врагов Тобирама чувствовал себя аки у Ками за пазухой. Он ли сумасшедший, или же они дали ему повод?.. У Мадары нет ответа. Он усмехается своим мыслям вновь — на этот раз с большей иронией. Кое-что таки поменялось… Изуна же расценивает этот жест по-своему и, стерев улыбку с лица, вкрадчиво продолжает: — Убийца — тот, кто убил. А я слишком живой для убитого. Его глаза — точные копии братским. Разве что взгляд куда мягче да малость острее разрез. В этих глазах Мадара видит то, что никогда не мог увидеть в собственных, однако мог ощутить где-то глубоко внутри себя. Несомненно, глаза — зеркало души. И как ни странно, глаза Изуны отражали сразу две. Изуна не на шутку привязан к мальчишке Сенджу. Его пальцы зарываются в белые волосы с нежностью, данной не каждому. У Изуны загорается взор всякий раз, едва лик Тобирамы маячит на горизонте. И душа Мадары горит так же ярко и горячо. А причина у них одна. — Ещё ты слишком доверчив для едва не убитого. Так уверен, что паршивец не кинет подсечку в самый неожиданный момент? — Ты знаешь, что это не так. — Не знаю. И никто не знает. — Кроме него самого. Спросим? — Изуна бросает взгляд исподлобья и вместе с тем вскидывает руку. Прямо над Тобирамой. Так, как если бы собирался ударить. Или же просто разбудить. Мадара почему-то дёргается. Ему не хочется ни того, ни другого. Черёд Изуны усмехаться. — И ты ещё что-то говоришь мне, братец? Мадара отворачивается и делает затяжку. За сёдзи догорает закат. В комнате становится всё холоднее. Мадара любит выстужать комнату до предела, но сейчас почему-то встаёт и идёт закрывать створки. Чуть погодя, оставляет узкую щель — дабы дыму было, куда уходить. Изуна без конца жаловался на вонь от табака. А Тобирама — на холод. Вредные младшие… Не к месту вспоминается Хаширама. Где он сейчас? Дома? В Резиденции?.. Мадара не хочет сканировать чакру, ведь совесть и без того ноет. Ежели Хаширама в Резиденции — значит, забывается работой. Ежели дома — забыться ему вовсе нечем. А иных вариантов нет. Хаширама не умеет по-другому: так же, как Мадара, цепляется за своё и тянет из последних сил, даже если по ту сторону каната стоят двое. Когда-то благодаря этому качеству они, рука об руку и спиною к спине, смогли привнести мир в жизни их кланов. Теперь же теряют друг друга стремительно и без шансов — и всё благодаря тому же… — Будь с ним осторожнее, — врывается в мысли Изуна. — Ты оставил ему синяки. Опять. Руки Изуны гладят Тобираму по предплечью. Под его ладонями расцветает мягкая зелена лечебной чакры. Мадара молча наблюдает за тем, как его брат трясётся над спящим любовником, будто тот был хрустальной куклой, а не первоклассным шиноби. Забавно… Посмотришь на Изуну — решишь, что Тобирама искал в них заботу. Посмотришь на Мадару — тотчас передумаешь. Один только Тобирама не мучается раздумьями и догадками. Тобирама давно для себя всё решил и решения своего придерживается по сей день. Он с жадностью принимает грубость и боль, коими щедро одаривает его Мадара. Он с искренним довольством принимает трепетную нежность, исходящую от Изуны. Он без сожалений отдаёт им всего себя, даря то, что только мог: свои насмешливые взгляды, хитрые улыбки, громкие стоны и жаркие касания. Мадара не смог бы придумать подарка щедрее этого. — Ты знаешь, ему не нужна осторожность. Во всяком случае от меня. — А ты хоть раз пробовал по-другому? — Изуна насмешливо дёргает бровью, но взгляд его остаётся серьёзен. — Без шуток, Мадара. Имеешь его грубо — имей, пока просит, но держи руки в узде. — Думаешь, будь он против, стал бы молчать? — Да плевать мне, против он или нет. На нём меньше побоев после наших спаррингов, чем после вашего секса. — Нашего секса. — Неважно. Мадаре почти смешно. Изуна не меняется. Что раньше, что сейчас готов гнуть свою линию вопреки чему угодно. Даже вопреки своему драгоценному Сенджу, чьей воле они все как-то незаметно стали подвластны. Впрочем, грех жаловаться: Тобирама никого из них не держит. Они условились с первых дней — никаких ограничений. Безусловная свобода и безукоризненная честность. Воля одного — высшая ценность для всех прочих. Без исключений. И Мадара не смеет перечить. Он презирает Тобираму и преклоняется пред ним со всей возможной честностью; шепчет худшие ругательства с искренностью, коей преисполнены лишь самые сокровенные молитвы и исповеди. Мадара и сам не прочь порой исповедоваться, да только не перед богом или духовником. Совесть грызёт его изнутри, но голос в голове без труда перекрывает её стенания. Он вопрошает и вопрошает своё упрямое: «Кто ты?» А его совесть смотрит на него глазами цвета зрелого ореха и молчит. Прости, Хаширама. Но здесь твой брат оказался куда сильнее. — Если старший Сенджу заметит — жди беды. Ты знаешь, он и без того против… всего этого. Изуна морщится, как и всегда, когда речь заходит о ревностном отношении Хаширамы к брату. Будто сам не пытался отвоевать львиную долю внимания, пока за уши не оттаскали… Причём, оттаскал не кто-нибудь, а Тобирама. А Мадара не мешал: тут он был полностью с ним солидарен. Посыл до Изуны дошёл, однако эмоции по-прежнему порой брали над ним верх. Мадара его неприязни не разделяет как минимум потому, что отдаёт дань былой дружбе и несмотря ни на что надеется, что у той ещё был шанс на вторую жизнь. Как максимум потому, что Хашираму понимает. Не в той мере, наверное, но всё же. Каково это — ревновать родного брата, как ревнуют возлюбленных — Мадара не знает, однако в общих чертах представляет, насколько Хашираму ломает. Ломает не просто по близкому — по брату. Младшему, что немаловажно. Считай, почти своё же дитя, пусть и грешно в их случае мыслить в подобном ключе. — Обозлиться — его право, — осаждает Мадара. — Не ты ли слёзно умолял меня не ходить на реку? — Мне было девять лет, Мадара. Это другое. — Суть та же. Изуна недовольно хмыкает, но замолкает. Ну да, та же. Что тогда, в далёком детстве, что сейчас Хаширама Сенджу грозился стать тем, кто заберёт у Изуны кого-то очень важного и нужного. Кого-то близкого. Мадаре не нравится признавать свою слабость, но и ему порой приходится мучиться желанием пригвоздить Тобираму к футону, запереть все окна и двери и сделать вид, будто и не было их никогда. Кто знает, какой из визитов Тобирамы может стать последним? Ведь как ни крути, а брату тот нет-нет да подчиняется — хотя бы как главе клана. А терпение Хаширамы, в свою очередь, не бесконечно… И никакая дружеская солидарность не поможет, ежели дело наберёт критические обороты. А Учихи, как известно, отдают своё лишь в одном случае: если отнимут силой и забьют насмерть. А как иначе?.. За своё бьются до последнего — победного или же нет, неважно. Одно, что Мадара никогда не был против компромиссов… Тут уже Хаширама подкачал. Впрочем, опять-таки, его право. — Думай, как хочешь, — отмахивается Изуна. Его пальцы блуждают по лицу Тобирамы и норовят вот-вот разбудить. Мадаре отчего-то хочется прикрикнуть на него. — Но одного ты не оспоришь: твой друг — единственный виновник своих бед. — Мы отобрали у него… — Мы ничего не отбирали. Его младший брат — не вещь, которую можно взять и украсть. А времена, когда братьев отнимали, давно прошли. Хаширама — полный придурок, если не готов считаться ни с мнением лучшего друга, ни с волей родного брата. — Следи за языком, — Мадара таки повышает тон. — Ты забываешься. — А ты закрываешь глаза на очевидное. — Ками, вам бы обоим рты заклеить… Братья в момент замолкают. Желание спорить угасает, и не успевшая разойтись ссора загибается под тяжестью навалившейся неги. Глаза Тобирамы сверкают ярко-алым, отражая тусклый свет лампадки. Мадара смотрит, точно зачарованный, за тем, как его брат склоняется над ним низко-низко, безошибочно угадывая, как пресечь неприятный разговор. Тобирама не любит, когда они говорят о Хашираме. Не любит говорить о проблемах в принципе. Он здесь для того, чтобы всем было хорошо, и об этом твердит безустанно. Это их всё рвёт и рвёт на части. Его — нисколько. Тобирамы хватит на всех, и ему их хватает с лихвой. У Тобирамы нет сомнений ни на один из трёх счетов, которыми он обложил себя по собственной доброй воле. А то, что его избранники — троица неприкаянных дикарей, у коих в голове дятлы гнёзда вьют — так это уж давно не новость. Так Тобирама, по крайней мере, отзывается о них при них же. — Иди сюда, Учиха, — подзывает он, без стеснения раскидывая руки, а затем и раздвигая ноги. — Неотёсаннные вы Учихи… — хрипит он блаженно спустя время, запрокидывая голову на плечо Изуны. Мадара между его ног — зрелище редкое. Куда как чаще бывает наоборот. Но сегодня Мадаре хочется смотреть на Тобираму снизу-вверх, а потому он безукоризненно терпит хватку на волосах и заглатывает так глубоко, как умеет. Их странные игры в гляделки случаются с завидной периодичностью и как правило ничем не заканчиваются. У них нет причин озвучивать всё то, что таили томные взгляды и едкие усмешки — куда как проще выразить действиями. Это Изуна мог без задней мысли обнимать, когда захочется, целовать, куда захочется, таскаться за руки на радость всем зевакам и выдавать любовные признания в экстазе. Им бы поучиться у него, да только старые привычки и дрянной характер так просто из себя не вытащить. А потому Мадара может лишь шептать с больным запалом, пока Тобирама седлает его член и всё так же смотрит сверху-вниз: — Терпеть тебя не могу. Он вкладывает в это куда больше смысла, чем кажется на первый взгляд. Даже Изуна толком не читает между строк, но оно немудрено, ведь и строки те — не для него. А вот Тобирама, кажется, малость более проницателен, ведь закатывает глаза всякий раз, когда слышит заветную фразу из его уст. Мадара действительно терпеть Тобираму не может. Он ненавидит гореть алым пламенем жажды, тоскуя по одному лишь его присутствию. Он сходит с ума, ощущая его близость и перенимая каждый его малейший порыв эмоций, будь то желание броситься на него с медвежьими объятьями (которые безуспешно для виду пресекались) или же с намерением куда более серьёзным, откровенным и сладким до дрожи вдоль позорно трясущихся рук. Тобирама не страдал от нерешительности с первых мгновений их странных игр: сам полез, сам потянул к себе, за собой, без сомнений… Изуна последовал тотчас. Мадара — за ним, не желая оставлять на произвол врагу в одиночестве. Кто бы мог подумать, чем всё обернётся. Кто бы тогда знал, как сильно Мадара вляпается… — Что тебя гложет? — спрашивает Тобирама чуть севшим голосом, припадая к нему плечом. На небе разгораются первые просветы — близится утро. Мадара проснулся по привычке, чтобы выкурить сигарету. Тобирама проснулся, чтобы уйти. Но почему-то теперь оба стоят тут, возле дома, разговаривают полушёпотом, не желая разбудить спящего поблизости Изуну, и Мадара, видит бог, молчал достаточно долго. Достаточно настолько, что сейчас мог позволить себе долю честности, о коей Тобирама без конца заливался соловьём. — Думаешь, то, что мы делаем — правильно? — спрашивает он, вдыхая утреннюю свежесть и запах волос Тобирамы. Почему-то именно в этот момент ему становится по-настоящему хорошо, даже несмотря на горечь крепкого табака и тяжёлых слов. — Правильно для кого, Учиха? — Тобирама беззлобно усмехается, цепляет самокрутку и затягивается, прежде чем продолжить: — Мы не делаем ничего, что могло бы быть во вред окружающим. Покуда так, это только наше дело. Ты ведь не вздумал озаботиться моралью, а?.. Мадара игнорирует колкость. Руки будто сами сжимают плечи Тобирамы. Секунда — и они стоят лицом к лицу, а Мадара, пригнувшись, цедит Тобираме на ухо: — Твой брат ночами не спит — это, по-твоему, не во вред? На периферии скрипит о чём-то внутренний голос. Мадара морщится, игнорируя и его. Он устал от извечных гонений. От гнёта предательства. От беспрерывного движения чакры по ту сторону селения, дающей понять, что её обладатель опять не сомкнул глаз. И глаза эти, с детства знакомые, всё меньше смотрят на Мадару с теплотой, всё больше — с затаённой досадой. И это Тобирама называет не во вред?.. — Ах, вот оно что, — тянет он в своей излюбленной манере. Но то лишь сперва. Когда холодные руки ложатся по обе стороны лица, Мадара, пересекаясь взглядом, видит в глазах Тобирамы понимание. — Мой тебе совет: заставь её замолкнуть. Хотя бы ненадолго. — Кого? — Совесть свою. Тобирама щурится и хитро улыбается. В его глазах пляшут алые черти, пока где-то глубоко внутри Мадары просыпаются его собственные. Он вдруг находит в себе желание утянуть Сенджу за собой, обратно в дом. Не хочет отпускать. Не хочет вновь оставаться один на один с грызущими нутро мыслями. Совесть и вправду затихает, будто слово Тобирамы — закон даже для неё. Рядом с ним затихают любые бури, по крайней мере для Мадары. Ну, или почти любые. — Не изводи себя попусту, — затянувшись в последний раз, просит Тобирама. — Вот увидишь, совсем скоро всё образуется. — И что ты задумал? — Увидишь. Тобирама подмигивает ему, словно он — шальной юнец, а не матёрый вояка со стажем. И лёгкой поступью уходит прочь, не оборачиваясь. Никогда не прощается, зараза… Тем легче его отпускать: не прощается — значит, не ставит точку. К тому же, с уходом Тобирамы Мадара всё равно не остаётся один. Вдалеке, откуда-то с задворок сознания уже доносятся первые всплески речной воды, что бурлит и пенится подобно эмоциям, захлестнувшим Мадару с опозданием. А на том берегу уже виднеется светлая макушка, и слышится тихий, вдумчивый голос…

«Кто ты?»

И Мадара, как ни странно, рад его слышать.