Грех

Ночь. Полутьма клубится безобразными буграми, густо вспарываемая над крышей печным дымком. Внутри бревенчатого сруба очень душно. Пахнет пеплом и гарью. Подмастерье лет двенадцати, невысокий и крепкий, как дубок, приглушённо хлюпает носом у порога; собирает грязной подошвой половик, оставляя на нём свежие комья вязкой глины. Копчик под портами мокро трётся, тело обильно потеет. В глубине закоптелой хатки теплится глухой свет; сосновые лучины медленно тлеют, матовые квадратики полуслепых оконцев, затянутые промасленным бычьим пузырём, робко налиты желтизной. Завывающе воет печка. Кругом скачут отбрасываемые огнями тени. Мальчишка нервно раздевается, затем, тая внутренние описания, нерешительно идёт на свет. Вслед за ним по-старушечьи жалобно визжат половицы — босые вспотевшие ноги сразу же подхватывают с них слой пыли, и мелкие камушки проказливо впиваются в пятки. Секунды текут томительно, в воздухе гремит дух тревоги. Голубые глаза содрогаются, когда резко спотыкаются о чужую фигуру. Дед Афанасий — большой утробистый мастер с длинной седой бородою — сидевши доселе враскорячку, врезается в него тяжёлым взглядом, подбирается одной мощной грудой жира и буравит, буравит... В горле юноши пересыхает. Смуглые пальцы до побеления цепляются за край штанин, словно те способны спасти его от неведомого. В чертах старика всегда кроилось что-то нереальное, бездушное. То схоже с чёрствой сдобой; на всём бугристом лице пестрят ржавые пятна, а птичьи глаза, голые, без ресниц и бровей, с красным внизу ободком, страшат и нагоняют неподдельный ужас, — в них бродит нехорошая чернь, точно как в бесовском омуте. Он басовито хрипит, будто старый хряк, лихорадящий перед скорым забоем, топчит загон истёртыми копытами и гневно бьёт хвостом по неповоротливому заду. Наруто мнётся; пальцы на ногах невольно поджимаются, и холодный пот щекочет загривок. Неизвестность отчаянно дерёт гланды. В какой-то миг вуаль тишины с треском рвётся под натиском отрывистого голоса: — Это ты на сеновале был? Весь он со страху тотчас же онемевает, будто видит перед собой огромного и свирепого зверя. Кадык прокатывается по шее тугим поплавком и вновь проваливается вниз. — Нет... — С кем? По тону сразу становится ясно — знает. Отточенным движением Афанасий глубоко втягивает в себя горячий табачный дым, изжёванным ртом смакуя терпкий самосад. Но глаз не сводит, ждёт. Наруто не находит подходящего оправдания и квёло мотает головой, вжимаясь в плечи: — Один. С ужасом он замечает, как моментально чернеет дед и глаза его вспыхивают кровавым заревом. — Не ври! Мне уже всё доложили. Ещё раз спрашиваю, с кем ты там лобызался?! — голос разносится подобно грозовому грохоту. Мерзкий ком сворачивается под рёбрами каплями леденящей ртути; на мешки лёгких невыносимо давит: ни вдохнуть, ни выдохнуть. — Ни с кем. — Да? А ну-ка, поди сюда, — дед подзывает к себе, сердито попыхивая козьей ножкой. Мальчишка не вправе ослушаться. Колени предательски дрожат, и ему кажется, что зубы скоро застучат дробной трелью, однако, несмотря на это, идёт, повинно опустив голову. Подходит — робко, неуклюже — и останавливается в трёх шагах от стариковских ног. Лицо, сдаётся, одеревенело, натянулось на кость, как холщовый холст, и намертво сковалось незримыми гвоздями. Дурно. Жарко. С минуту Афанасий копошится в тёмном ящике, после чего вынимает из него ржавый молоток. Глаза мальца широко распахиваются — сердце заходится в оглушительном мятеже. Хочется бежать, Наруто понимает, надо бежать, но не может — тело никак не хочет слушаться. В горле протяжно бормочет сердце:«Бом-бом-бом-бом». Перед глазами взрываются огненные вспышки. — Один, говоришь... Сейчас я помогу вернуть тебе память, раз уж врать мне удумал. Глядишь, и вспомнишь всё разом. С хлёстким хлопком мясистая ладонь хватает мальчишескую руку и с силой опускает на суковатый столик. С опозданием белобрысый пытается вырваться, но у Афанасия силы больше, куда больше... Кость едва не идёт хрустом под его давлением. — Говори, с кем кувыркался, стервец! С тем поганым паршивцем? Дед срывает глотку и решительно заносит над его пальцами молоток. Не выдержав, Наруто кулем валится на колени: — Да! Слёзы крупными горошинами ползут по раскрасневшимся щекам. Лучины остро трещат, в гневе плюясь в тару с водой. Тени налегают, безумно пляшут вокруг в диком танце, кричат, свистят... В хатке душно. Знойно. Горький запах пота грызёт ноздри. Жар охватывает разум; мальчишка трясётся и рыдает в мольбе о прощении. А старик ревёт, рокочет нечеловеческими ругательствами и мотает его за плечи, точно тряпичную куклу, из стороны в сторону: — Да как это так, чтобы мужик с мужиком..?! Срам! — ревёт нещадно, срываясь на сипот и голимый скрежет. — Что об этом люди подумают? Грязный мужеложец, как только посмел пойти на такое! Молоток занесён вновь, однако на этот раз попадает прямиком по хрупким суставам. Те глухо хрустят, дробятся на осколки. Крик сотрясает крепкие стены сруба. Кровь стелит воющие половицы. И сердце на издыхании бормочет:«Бом-бом-бом-бом». Молоток оглушительно падает на пол. Мясистые ладони, скользя, сжимаются на тонкой шее. Наруто вспоминает недавнее время, когда длинные пальцы другого мальчишки разгорячённо скользили по его бокам, в то время как кучи сена кололи взмокшую спину; как запретно хорошо ему было чувствовать на своих губах чужие — тёплые, шершавые и совсем не девичьи. Впускать в рот горячий язык и тихо нежиться в осторожных, даже несколько изучающих прикосновениях друг друга. Те ласка и трепет лежали на его душе сокровенною отрадой, говорить о которой кому-либо ему было нельзя ни в коем случае. Скрывал. Долго и упорно прятался. При всех дёргал местных девок за косы, у всех на виду дурачился, так и норовя заглянуть им под вьющиеся юбки, а сам, головой и телом, жил на том самом сеновале в упоительных объятиях чернявого мальчишки — такого же нескладного, рваного и местами неуклюжего, которого, к своей беде, любил до обожания, до последнего своего вздоха и готов был умереть с его именем на устах. Не понимал. До сих пор не понимал, почему так происходит. Причина в нём? «Содомия!» «Грех!» «Смерть таким!» Сердце смолкло вконец. Голубые глаза белобрысого мальца, вдруг показавшиеся несвойственно большими, опустели и покрылись матовой плёнкой, словно от испуга. Половицы стихают в лёгком дрёме. Постепенно догорают сосновые лучины; тени сгущаются, замедляясь в вязком потоке танца; печка хрипло сопит в трубу и топит наседающим жаром. В срубе очень душно. Темнеет.