Спеть тебе колыбельную?

— Ты послушай, это же не мысль, а искра, нет, как звезда, прямо тут, в земле, то есть на земле, это пожар, ты хоть раз видела, как горят леса? Как горят и кроны, и стволы, и дёрн, и норы лисиц прогорают изнутри, вот такой это пожар, и он тянется на много, много пространства вперёд, как тысяча железных дорог, как миллион таких тупиковых веток, которая есть у нас. От этой идеи не спрячешься, от неё не отвяжешься, не плюнешь и не забудешь, знаешь, это как манящая альпиниста вершина горы, только наоборот, это крайняя точка низины, ты никогда не задумываешься, почему же человек стремится вверх? Всегда, ещё раньше Икара и даже после его падения, почему люди пустынь строили пирамиды для усопших правителей ввысь, а не вниз? Нет, это не легче, но всё же, разве никому не хотелось перевернуть мир в прямом смысле, разве никто и никогда не думал перевернуть амфитеатр вверх дном, и как-нибудь изменить внутренности, чтобы все было по-другому, и при этом логично, хорошо врезано в землю? Понимаешь, это, конечно, не первое такое сооружение, есть что-то подобное, те же шахты и карьеры, там добываются руды металлов, но Великая яма будет совсем иная, и не столько назначением и наружностью, вот именно, что не наружностью, а сколько внутренностями. Вот про башню мою говорят — она зеркальная, она стеклянная, она пергаментная, она сделана из чертежей, даже слышал слух, будто она спрессована из сценариев пьес для театра, или вообще для всего, да, какой же умный этот город, какой же догадливый этот город. Так вот, Великая яма будет только внутренностью, никакой наружности, никаких шпилей, а лестницы только внутри, от лестниц всё-таки не смогу отказаться, слишком уж они граненые и безграничные. Ну, и их использование почти ничем не ограничено, да, притяжение может мешать, но оно уже не проблема, если Многограннику удаётся стоять, то лестницу поставить не составить труда, давай дальше. И вот внутренняя часть ямы, она Великая, а значит, большая, возможно, чуть шире Многогранника, хотя Многогранник не задумывается ни широким, ни узким, вообще безразмерным, ну, он таким и выходит, ведь не всем снятся комнаты, кому-то и море, и лес, и степь, и диковинные города далёких стран, мы с братом давно посещали один такой городок... Ну это потом, всё потом, смотри, главное, что я хочу изменить — это пространство, и оно будет бесцветное, ведь цвет — тоже показатель пространства, а в Великой яме его нет, значит, и цвета нет. Нет, не прозрачное, а без любого цвета, ни кроваво-чёрная земля, ни серый бетон, и шпаклёвка, ничего, понимаешь, ничего, ещё чуть-чуть и я соображу, как такое сделать. И наблюдатель, не обязательно человек, просто какой-нибудь отдельно взятый объект передвигается по Великой яме, и одновременно остаётся на месте, он связан по рукам и ногам, или что ещё есть у этого объекта, потому что пространства нет, объект не может двигаться в пространстве. Как в густой сметане, как нуклеоид в бактериях, да, забавное слово, Данковский даёт мне какую-то брошюру почитать, говорит, прекрасно успокаивает и настраивает на хороший сон. Не знаю, я мало что понимаю, хотя там изъяснено всё довольно понятным языком, но увеличенный до клеток мир меня наоборот будоражит и совсем не сгоняет в сон. Представь себе — миллиарды мягких растительных кирпичиков везде, в каждом ногте, в каждой крупинке земли и стебле твири, в каждой чёртовой бутылке, а ведь в этих кирпичах есть ещё и составляющие. Где-то они твердые и окружены плотной резинкой, где-то они совсем мягкие, эластичные и пластичные, а ещё резинка клеток может разъединяться, чтобы в клетку вошло что-то новое, может быть, так же сделать в Яме? Чтобы тоже не всех, как Многранник, может быть, и детей тоже, например, только стариков, хотя какие здесь старики — Исидор и Симон отошли, Георгию хватит тех покоев, что у них есть, ну, ладно, тогда что-нибудь другое, но всё равно подобное, надо бы уточнить автора брошюры... И ещё, кое-что другое, не из брошюры, вот, каждая комната разделена надвое, поровну на каждый человеческий глаз, это будет видно как изменение, но не деление, вроде единое целое, а вроде и нет, и каждый закуток возвышается над предыдущим, точнее не возвышается, а уходит вглубь. Это как клетка, есть одна, дальше она раздваивается, и так происходит другая, у этого есть такое интересное название, похоже на какую-то кожную болезнь, такое ёмкое, и Даниил ещё очень быстро его произносит, он много коротких слов говорит таким образом, не знаю, наверное медицинское наречие. А может, не прогнозировать то, что внутри, ведь не удалось раньше, хотя посмотри: сон нельзя предсказать, как и его отсутствие, нет, всё-таки план нужен, а может тогда не делать вне и и внутри, всё одно, Великая яма тогда не будет иметь границ, как небо, как космос, космос на земле, представь себе... — Пётр. Это говорит Ласка, а Пётр в момент понимает, что всё остальное говорит он, слишком быстро и слишком много, объёмно, предложения спрыгивают с рамы окна, со всех стропил, с покатых стен, спускаются по водосточной трубе падают с высоты, и целой стеной обрушиваются на лицо. Наверное я это больно, особенно, когда такая груда уже произнесена, и падает с высоты потолка, и давит на тебя, Ласка переворачивается на бок и лежит, немного свернувшись, так сворачивается пёс на крыльце, чтобы смотреть в щель под дверью и видеть, что делает хозяин. Ласка видит Петра, грязные пряди волос лежат на его лице, как корни деревьев на земле, и лицо белое-белое под светом луны, а волосы чёрные, словно продолжение темноты, Пётр смотрит в окно, когда говорит, на башню, а теперь на Ласку, и выглядит то ли смущённым, то ли испуганным. — Почему ты выглядишь испуганным от своих слов? Ты боишься того, чего сказал, или как сказал, или... — Ласка прикусывает язык, нет, с настоящими и по-настоящему у неё всё-таки не получается. Пётр не отвечает, не слышит потому, что о чём-то думает, и эти мысли отражаются от пустых и только-только откупоренных бутылок, от настоек твири в ней, от керосиновых ламп, от оконного стекла, и звенят, звенят, звенят. Ласка крадётся до кровати Петра среди этого звона, она всегда ходит так, словно боится потревожить землю, на которую наступает, это похоже на движение призрака, водомерки по воде, и длинная юбка шелестит в тон шагам. Ласка присаживается у кровати Петра и свет луны серебрит её волосы. — Спеть тебе колыбельную? Пётр моргает, кивает, убирает пряди волос с лица, пожимает плечом, ему сложно отвести взгляд от окна, словно он видит в городе что-то новое, и этого его тревожит, он переглядывается с Лаской, быстро, быстрее, чем от спички зажигается огонь. И снова смотрит в окно, но с огромной усталостью, она добавляет ему пару десятков лет, и, кажется, немного забеляет волосы у висков, но Ласка надеется, что это ей только кажется. — Спой, — осипло отвечает Пётр и кашляет. — Ты знаешь, что в далёкой сторожке не понарошку живёт прозрачная кошка? Она сделана из стекла и её шаги как вата как свечение мотылька и тот жар, что обволакивает тебя — это прикосновение раскаленного кошачьего лба. Любое прикосновение теперь, как свечение мотылька не бойся меня, не бойся меня, я тебе новая сестра, я тебе новая сестра. Ласка поёт тихо и шёпотом, почти читает стих, так, словно пишет хорошим мелом по доске, и буквы чёткие, не осыпаются, этой песне не нужна музыка, она складывается и так. Может быть, некоторые углы слишком видны, однако это не чувствуется, Пётр, кажется, покачивает головой в такт, и в волосах больше не проблёскивает седина. Голова Петра темнее ночи и крови, сочащейся из глубокой раны, он прикрывает глаза, и Ласка, шепчущая «не бойся меня», видит, как под перламутровыми и слегка синеватыми веками, как створка ракушки изнутри, двигаются зрачки. Когда Ласка заканчивает куплет, Пётр открывает глаза, и смотрит прямо на неё, иногда Ласке кажется, что Пётр способен глядеть на человека так же, как на здание, как на то, что можно открыть, на то, что имеет «снаружи» и «внутри», фасад и внутреннюю отделку. Однако такой взгляд очень сложно уловить, у всех настоящих и живых сложно уловить взгляд, это ещё одна особенность, которую Ласка замечает в последние дни. — Красиво, — отзывается Пётр, — сама сочинила? — Да, — отвечает Ласка. — Это для недавно похороненных, особенно для тех, кто кричит, что ему страшно, им, конечно, всем страшно, но некоторые об этом не кричат. Ты не обижайся, я не говорю, что ты... Ну, вообще, просто для настоящих и живых сочинять оказалось сложнее. — Не переживай. Сказала бы, чтобы я замолчал пораньше. Съешь что-нибудь и иди спать, вон, видишь, луна уже высоко. Но Ласка не двигается, она так и сидит около постели, смотрит вверх и чуть влево, на луну, а потом переводит взгляд на Петра. — А можно тебя спросить? — говорит Ласка. — Спрашивай. — Пётр смотрит то на небо, на определённую звезду, то на Ласку. — Ты ведь учился в школе? — Неожиданно это от тебя слышать, — замечает Пётр. — Не в одной школе, и не только в школе. — А как это? — Ласка мнёт воротник ночной сорочки. — Понимаешь, если вдруг так случится, что меня переправят в другой город, другой, не такой, как наш, конечно же, скорее всего, такого не будет, но если... И вдруг там окажется школа, а я даже не представляю, что тогда стану делать, там же все настоящие. Пётр задумывается, чердак погружается в тишину на две пары секунд. — Это здание, где прямоугольные комнаты со столами и доской, у доски — учитель, ты сидишь за столом, и пишешь то же самое, что и он, но об этом ты, наверное, знаешь. Если в общем, то школа, это комната, куда ты заходишь, чтобы узнать что-то головокружительно новое, рассмотреть сердце этого мира или даже потрогать его. Но больше такого нового, полезного, самое главное — интересного, узнаёшь за пределами этой комнаты. Я не говорю, что комната — пустышка, она тоже кое-что объясняет, но... мало. — Это, наверное, жутко сложно... — Не сложнее, чем таскать тела, не сложнее, чем жить одной посреди кладбища, не сложнее, чем наталкивать на такие чудные идеи... только скучно. Никогда не был особо усердным учеником. — И вы читали на уроках? — Конечно. О, вспомнил, как втихую прочёл всю «Страну чудес», от корки до корки, причём раза три, а Андрей думал, что я не умею складывать слога в слова. Потом на занятии мы читали вслух, он чуть не умер, когда я бегло прочёл целую главу, ну или крупную часть. — А я не умею читать. — Не страшно. Создай собственную страну чудес, где не нужно учиться читать. Стой, да ты уже её создала. — Ничего я не создавала, это ты мастер по созданию всего... А я не против научиться, только зачем мне это? С мёртвыми надо разговаривать, а не письма писать и зачитывать их. — Письма, письма... Знаешь, в школе чиркали что-то на листках и подбрасывали друг другу, знаешь, ягодки-цветочки, и глубоко-глубоко уходящие под землю корни... Я никогда не писал, только читал чужие, или случайно, или мне показывали. Один раз написали мне, и там был только рисунок. — Какой рисунок? — Головоломка. Лестница, если смотреть под одним углом, она идёт вверх, под другим — вниз. Не знаю, рисовал ли это Андрей или нет, но непохоже. Может быть, это пророчество, и после рывка вверх должен быть рывок вниз, и… Ласка вытягивает ладонь вперёд, как бы говоря «остановись», так часто делает Марк, Ласка встречает его пару раз, они не пересекаются взглядами, Марк так показывает своим актёрам, мол, пауза, выслушайте слово режиссёра. Ласка смотрит Петру в глаза, нет, там не отражается настоенная трава, нет там ни реки, ни переливов доверху наполненной бутылки, просто тёмные глаза, похожие на спинку жука, и небольшие морщинки под веками. Ласка робко протягивает руку и кладёт ладонь на лоб Петру, тот не раскалённый от слов, просто тёплый и слегка шероховатый, Ласка проводит пальцами, как расчёской, и забирает несколько прядей назад, так не мешают спать, вспоминается Андрей, случайно забегающий накануне: «она что, будет заплетать тебе косы?». Ласка гладит Петра по лбу и замечает, что тот прикрывает глаза, возможно, не засыпает, а дремлет, и видит как наяву свою Великую яму, и чертежи, и настоящие проекты, вон, такие, только с Многранником, пришпилены к стенам, Ласка удивляется, как человеческая рука может такое начертить. Ласка не убирает ладонь со лба Петра, она продолжает петь колыбельную, теперь совсем шёпотом, таким, который подстраивается под хитрое плетение снов и укрепляет его, ей не впервые, это легко, если научиться, если очень часто дарить тепло. Ласка шепчет Петру про прозрачную кошку, только это уже другой куплет, тут нет подсказок, где её найти, они в третьем, но не все, кто слушают эту колыбельную, дослушивают до третьего куплета, Ласка редко поёт дальше середины второго. Она немного поворачивает голову, и смотрит на луну, огромную и белую, как мука, луна похоже на глаз, следящий за городом, вот-вот он моргнёт и начнётся какой-нибудь другой рассказ, всё повернется с ног на голову, однако пока луна только освещает лицо Ласки.