Р.О. и Р.О.

Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один? Кто все дела, все речи мерит Услужливо на наш аршин? Кто клеветы про нас не сеет? Кто нас заботливо лелеет? Кому порок наш не беда? Кто не наскучит никогда? Призрака суетный искатель, Трудов напрасно не губя, Любите самого себя, Достопочтенный мой читатель! Предмет достойный: ничего Любезней верно нет его. «Евгений Онегин»

«Туристы, трое: двое мужчин и женщина, ориентировочно 20–25 лет. Заблудились в горах. Координаты: …» Лето — прекрасное время. Лето — это прозрачные утра, жаркие дни, теплые вечера; это подернутые дымкой тумана рассветы, живописные закаты — на поляне у костра, на берегу моря, на крыше дома — так, что внизу расстилается весь старый городской центр; это по-юношески бессонные ночи — темные ли до черноты на юге, с россыпью сияющих звезд; мимолетные ли, едва уловимые, сизовато-серые на дальнем севере, там, где ощущается уже дыхание Седых Земель. Лето — это царство красок, запахов, впечатлений и новых идей; это ароматы цветов, нагретой солнцем травы, вкус ягод, буйство зелени; это свобода, беззаботность, ничем не прикрытое счастье; это перемены в рутине, возможность вырваться из круговорота будней, вернуться в молодость — даже в детство; это уединение — для кого-то, а для кого-то — череда радостных встреч. Это каникулы у школьников, практика у студентов, отпуска у взрослых. Лето — это укушенные змеями, застрявшие на деревьях, завязнувшие в непролазной грязи; потерявшиеся грибники, потерявшиеся дети, потерявшиеся впавшие в детство старушки; это фестивали на открытом воздухе, выездные семинары, сеансы просветления на лоне природы (заберись подальше в глушь, чтобы даже вертолет долетел до тебя не с первого раза, и просветляйся); это туристы, заблудившиеся в лесу; туристы, заблудившиеся в горах; туристы, заблудившиеся в пещерах, в болотах, в чистом поле, между деревнями, в катакомбах старого города, в самом старом городе (хотя нет, такие все-таки спасателей не вызывают). Ну конечно же: туристы втроем отправились на прогулку по Надорским горам — два парня и девица, весело провести время, какой же это поход, на поезде до станции и потом пешком, даже без ночевки (ну ладно, с ночевкой, но всего одной, полюбоваться на звезды), даже брать с собой особо ничего не будем — так, пикник, горы же невысокие, какие же это горы; и сообщать о себе заранее, регистрировать группу тоже, конечно, никакого резона нет — кто же потеряется в трех соснах, до жилья рукой подать, тут и Кольцо Эрнани уже недалеко, а там ведь давно все застроено. Самые муторные многочасовые поиски — непременно с вертолетом, с собаками; непременно приходится вызывать подкрепление, обращаться к волонтерским командам — вечно начинаются с таких вот историй. Ричард на этот поиск экипировался как можно надежнее: взял не только стандартный рюкзак со всем нужным (тросы, страховки, инструменты, аптечка — да что перечислять, всем понятно), но и запихал зачем-то еще с десяток сухпайков, спички, добавил побольше медикаментов, а для себя положил смену белья и три пары носков — как будто внутренний голос упорно подсказывал ему, что задержаться придется надолго. Ричард привык доверять внутреннему голосу, даже если это и не был голос Скал — даже если вокруг не было никаких камней, сплошь стекло, пластик и бетон современного города, — привык доверять и поэтому послушался беспрекословно. В конце концов, это его рюкзак, и ему этот рюкзак тащить. Проходя к точке сбора, он заметил на диванчике Матильду — она не участвовала в поиске, и вообще сегодня была не ее смена, но иногда она являлась на базу просто так, провести время с коллегами. Сейчас она казалась необыкновенно хмурой и с недовольным видом глядела в планшет, яростно водя по нему пальцем так, как будто хотела продавить экран: должно быть, опять наткнулась на какие-то неприятные новости — никогда нельзя было угадать, какие именно новости ее расстроят. — Нет, ты только посмотри! — возмущенно сказала Матильда, отрываясь от планшета: она, конечно, узнала Ричарда по шагам. — Этого подонка опять наградили! Ты представляешь! И между прочим, как раз ведь сегодня… — Кого? — переспросил Ричард. — Кого наградили-то? — Да эту сволочь, которая чуть тебя не угробила! Дювье! — выплюнула Матильда. — Вон сам прочитай, — она сунула ему под нос планшет. Коротенькая новостная заметка была развернута на весь экран, отчего буквы казались огромными: сухо сообщалось, что такие-то военные (перечислялись фамилии) были представлены к награде по такому-то случаю. — Армия ведь, — Ричард пожал плечами. — Их там постоянно же награждают то за выслугу лет, то к празднику. Вот, видите, написано: ко дню рождения Его Величества… — Этого урода стоило уволить еще тогда, — отрезала Матильда. — А лучше посадить в тюрьму! Но нет — служит как паинька, ах какой прекрасный добросовестный военный… И надо же было им написать об этом именно сегодня! Кстати, у тебя ведь как раз годовщина! Ты не надумал наконец отмечать второй день рождения? — Матильда, не надо, — Ричард поморщился. Эту историю пятилетней давности вспоминать он откровенно не любил. Вообще весь тот год — часть от его восемнадцати лет и часть от девятнадцати, — или, удобнее: почти целый учебный год, начиная с осени, третий курс в училище (Ричард поступил туда сразу после средней школы, едва ему исполнилось шестнадцать), — весь тот год вышел отвратительным, какая-то череда ужасных неудач. Никогда ни до, ни после с ним не случалось столько неприятностей кряду, и вообще он чуть ли не больше времени провел в больницах, чем на учебе: если подсчитать точно, то тогда он попадал в больницу четыре раза (и даже пять, если учитывать еще операцию, когда вынимали пластину, но это было уже на четвертом курсе, да и неприятностью нельзя было назвать). Началось с того, что осенью, не прошло и трех недель с Осеннего Излома, на очень легком и даже расслабленном поиске в лесу — Ричард во время учебы продолжал волонтерствовать — он поскользнулся на мокрой листве, свалился в овраг, ударился головой и переломал ребра, и спасать пришлось уже его самого. Потом, едва эти несчастные ребра срослись и Ричарда допустили до полевой работы — но только в городе и несложной, — он умудрился, снимая кота с дерева, пропороть себе руку, да так неудачно, что пришлось не просто зашивать, а еще и переливать ему кровь — как такое могло случиться, никто толком объяснить не мог. Потом, уже весной, уже в полях, он сломал себе ключицу, и туда ему поставили титановую пластину. И вот наконец — летом, в первый день Ветров, прямо как сегодня, как раз тогда закончилась сессия и началась практика, — в Надорских горах случилась настоящая катастрофа — мощный обвал, многие пострадали, — и на помощь спасателям направили армию. Ричард исправно работал бок о бок с военными, и все шло штатно (не сказать: хорошо, но — да, штатно, без сюрпризов), пока в один прекрасный момент какой-то недотепа, неловко повернувшись, не столкнул его вниз. Этого, правда, Ричард не помнил — как не запомнил и следующие пять дней, — но свидетелей вокруг была масса, и все в один голос соглашались, что дело обстояло именно так, вот только непонятно, как вообще подобное могло произойти. Ричард же тогда очнулся только на шестой день, в Королевском госпитале Горика (почему-то отвезти туда отказалось удобнее, чем в столицу); очнулся, почувствовав, как кто-то легонько сжимает ему кончики пальцев, и, еще не открывая глаз, по одному жесту, по теплоте руки, по силе пожатия угадал Дейдри. Чуть позже выяснилось, что он чудом не сломал себе ничего непоправимо — ничего, что оставило бы его искалеченным, вынудило бы отказаться от профессии, перечеркнуло бы его карьеру, — не считая всяких мелочей, только повредил грудь, легкие и опять эти злосчастные ребра, а еще погнулась дурацкая пластина на ключице, и ее пришлось извлекать и ставить новую. Еще позже, когда ему стало лучше и к нему начали пускать не только родных, коллеги рассказали, что тогда от удара у него на время остановилось сердце, и, когда его вытащили наверх, он не дышал; и вот из-за этого-то Матильда и считала, что он тогда умер и родился снова — и предлагала отмечать второй день рождения — но Ричард каждый раз отнекивался, потому что больше всего хотел бы навсегда забыть о тех днях и никогда не вспоминать. И еще позже, когда его отправили из больницы домой, открылось, что все время, пока он лечился, их юридический отдел судился с армейскими: дело в конце концов признали несчастным случаем, не найдя ни злого умысла, ни халатности; армия все же выплатила ему неплохую компенсацию, а о дуболоме Дювье ничего не было слышно — может, его понизили в звании, или засадили на кухню чистить брюкву, или как там еще наказывают у военных. И с тех пор как отрезало: как будто тот год — от осени до осени, третий курс — был вырван из чьей-то чужой жизни и вставлен в Ричардову насильно, пришит некрепко, начерно; как будто неприятности тогда случались не совсем с ним, предназначались не совсем ему. После того, последнего случая его судьба вернулась в родную колею, и он опять зажил нормальной размеренной жизнью — ну, конечно, не тихой жизнью примерного обывателя (не может его профессия ведь обойтись без опасностей), но гораздо более спокойной, чем в тот год: без падений на ровном месте, загадочных неудач и нелепых травм. Повезло, что на его учебе все это не отразилось: к зимним экзаменам на третьем курсе он сумел подготовиться несмотря ни на что, летние успел сдать вовремя, а начало четвертого курса почти не пропустил. — Ладно, ладно, — Матильда махнула рукой и снова уткнулась в планшет. — Не хочешь — так не хочешь. Иди уже, пора. *** Стоило Ричарду ступить на твердую землю (естественно, туристы умудрились забраться именно туда, куда никак было не проехать на машинах — естественно, не обошлось без вертолета), камни под ним слегка дрогнули и загудели, указывая направление. Вертолет посадили на ровном пятачке между скал — достаточно большом и плоском, чтобы всем выйти и осмотреться, разложить снаряжение, даже поставить временный лагерь. Заблудиться и пропасть здесь было где — лучшего места для похода, конечно, не найти. За пределами площадки ровного места уже не оставалось: старые, уже не такие высокие, горы сплошь поросли деревьями (горы и лес, два в одном), осыпающиеся камешки и подсушенная солнцем трава так и норовили подвернуться под ногу, уронить, скинуть с тропы вбок. Тропинки были едва заметны, а где-то вовсе исчезали; их там и сям перерезали извилистые овраги, то широкие, то поуже — и тем, кто решился на прогулку в этих краях, приходилось их или переступать и даже перепрыгивать, или искать обход. В довершение всего, в самой чаще угадывались развалины старинного укрепления — не прошлого даже, а позапрошлого Круга: достопримечательность, от которой остались только половина одной стены, полукружие арки и груды камней по трем сторонам, обязательно привлекла бы любителей истории, и ее стоило проверить в первую очередь. Да, стоило бы начать с нее — но чутье упорно звало Ричарда в другую сторону, налево от вертолета, подальше от площадки, в глубь леса, к оврагам. Махнув коллегам — рассредоточимся, каждый в своем направлении, я пока один, связь по рации: понятно без слов, — и подозвав Баловника, Ричард двинулся к лесу, стараясь пока не отклоняться от тропы. Камни под ногами волновались, шумели, толкали вперед; Баловник, тоже уловив их настроение, держался рядом, не отбегал далеко — и Ричард, доверившись наитию, позволил себя вести. Путь оборвался на краю особенно глубокого оврага, почти расселины: склон круто уходил вниз, мостика не было — если когда его и проложили, он давно истлел; в глубине виднелось дно, засыпанное прошлогодней листвой, обломанными ветками, песком, мелкими камнями. Камни взвыли так, что заложило уши, и землю ощутимо тряхнуло; Баловник, затормозив у обрыва, чинно принял заученную позу и принялся размеренно лаять: внизу был живой человек. Хорошо, что живой — и плохо, что только один: это значило, что два других провалились куда-то еще. Нужно, однако, было спускаться. Прокрутив в голове инструкции, припомнив прошлые похожие случаи, Ричард решил, что справится сам, не стоит вызывать подмогу. Велев Баловнику ждать на краю и закрепив тросы и страховку, он съехал по веревке вниз — оказалось не так глубоко, как виделось сверху, но узко, промозгло, сыро, неприятно; даже в форменном комбинезоне спину прохватывала дрожь. На дне и правда лежал человек — ничком, в изломанной позе, раскинув руки — насколько позволяли стенки оврага, — чуть отвернув голову набок; это был совсем молодой еще парень, судя по телосложению — надорский уроженец. И так всегда: безнадежнее всего теряются как раз местные, уверенные, что знают родной край как свои пять пальцев и ни за что не перепутают дорогу, не сойдут с тропинки, не заведут друзей в тупик и уж точно через час-два выберутся к жилью. Вот и этот походник, очевидно, догулялся: не отреагировал на оклик, даже не пошевелился, не издал даже слабого стона, когда Ричард потрогал его за плечо. Что же — не зря в стандартный комплект входила и система обвязок для подъема бессознательных раненых. Ричард прицепил — как говорится, «упаковал» — беднягу и принялся медленно поднимать его по склону наверх. То же чутье, что гнало его сюда, кричало теперь, чтобы выбирался из леса быстрее, что нужно дотащить раненого до ровной площадки и тогда уже осматривать, откачивать, реанимировать, латать — здесь как будто было опасно, как будто что-то висело над головой, угрожало сорваться, обрушиться, раздавить. Не раздумывая, Ричард кивнул Баловнику, взгромоздил парня на плечо — позже вернется за снаряжением — и зашагал туда, где ждал вертолет. Уже по дороге он сообразил, что же его смущает, что же кажется опасным, странным, чужим: в лесу царила абсолютная тишина, словно в один миг исчезли все привычные звуки — шум автомобилей вдалеке, на шоссе, гул моторов, стук и гудки поездов — все это обычно слышалось как фон, не отмечалось разумом, принималось как должное; и теперь, когда звуки пропали, стихли — только теперь стало ясно, насколько они вросли в жизнь каждого. Не гудел и вертолет, не перекликались голоса, не шумел лагерь — только пели птицы, шелестела трава и скрипели камешки под ногами да свистел в ветвях ветер. Выйдя на площадку, Ричард огляделся, потряс головой, моргнул и еще раз огляделся: она оказалась совершенно пуста, вокруг не было ни души, и даже вертолет — и тот исчез.