Что бы ты ни делал

\Серёжка с бриллиантами\ Проснувшись, он не совсем осознал себя. Во-первых, спал он не один. Во-вторых, спали они полусидя вповалку на совершенно не предназначенном для этого диване. В-третьих, щека у самого уха болела так, как будто в неё что-то воткнули. Со стороны многострадальной щеки было облако волос Глеба, локтем упирающегося Вадику в бок, закинувшего ногу на полусползшего Сашу. Естественно, мысль Вадика была быстра как гепард и бестолкова как голубь, неловко со сна связав болящую щёку и ехидного братца. Он ткнул его локтем и сказал сердито: — Ты чего творишь? — Я? Что?... — Глеб поднял голову, причёска его, щедро сдобренная вчера лаком, стояла абсолютно невообразимо, глаза не открылись даже наполовину, — Чего, Вадик? Уже пора? — Куда пора? — не понял Вадик, но понял, что с виной он погорячился, Глеб явно спал так же, как и он. Что же случилось? Он кончиком пальца потрогал щёку с отчётливой болезненной вмятиной. — Ну, домой. — Глеб потёр глаза и взглянул на него уже ясно. — Вадьк, а чего это?... Вдруг его глаза стали совсем осмысленными и он беззвучно захохотал, задевая Сашу. — Зря ты, Вадик... Снял вчера фрак! — он прерывался на смешки, которые не мог удержать, но достаточно бодро продолжал, — У тебя брильяяянты — он растянул ехидно это слово, — Теперь не только на ухе, но и на щеке показывают! Вот это роскошь, Вадьк! \Стройотряд\ Штормовка натирала плечи, он накинул её, потому что в тени бытовки было неожиданно зябко, пот мгновенно остыл, кожа покрылась мурашками. Работа до, наоборот, была очень жаркой — под горячим-горячим солнцем, сухой раскалённый воздух с сенным запахом жёг горло и ноздри, пока с лица, груди и спины крупными пальцами катился пот. Пальцы устали и замерли чуть в раскоряку — как они были на рукоятке молотка, вокруг металлической мелочёвки, под тяжёлыми деревянными брусками. Кто-то хохмил, что чтобы играть блюз, как настоящие негры-блюзмены, нужно весь день простоять в огороде с тяпкой и граблями, а потом, когда станет прохладно, вечерне и вдохновенно, взять в руки гитару, и негнущимися, жёсткими рабочими пальцами плести двенадцатитактовую блюзовую сетку. Вадик был пока не готов к блюзу, поэтому гитару не брал в руки уже несколько дней. До того было весело, вечера у костра, человек с гитарой — самый лучший друг, самый популярный в компании. Сейчас он стал уставать. Прикурив с первого раза, он бросил спичку в металлический бак, заботливо стоящий у стены. Сухостой слишком хорошо горел, чтобы этого не делать. Скоро товарищи, такие же мальчишки, как он сам, немного скучающие по семье, немного серьёзные, заметят, что он отошёл, пойдут проведать. Вадик ждал этого, он и сам скучал по своим. Чужая ладонь на плече иногда ощущается как родная. *** Под вечер он, вдохновенный как блюзмен, с футболкой на горящих плечах, уйдёт на соседнее поле, огромное, необъятное, тихое и колкое. Огромные сверкающие небеса растянутся далеко-далеко вокруг, как будто он сидит в центре огромной капли. Песен в голове толком нет, есть усталость, ноющая в ладонях, плечах и ногах, есть удовлетворение вперемешку с удивлением — те деревянные здания выше него ростом, разве он, разве его руки построили их? Он больше поглощён этим, да и не зря. Жизнь в коллективе, в том числе, приучает к мысли: твоё дело не только твоё. Не только твои руки подхватят его, если ты где-то ещё. Свою музыку он оставил серьёзному Саше, до сих пор лажающему в соло последней обстоятельно сочинённой песни. Пете с его импортными, правдами и неправдами полученными палочками. Глебу, держащему больше, чем другие, их общую музыку в чутких тёплых ладонях. \Чудеса\ Сидел и нервничал. Со скамейки лупилась острыми кусочками зелёная краска, пару раз ковырнул ногтём, загнав практически до боли. Листья дурные, ещё не сухие, но уже лежалые со смешным звуком царапались об асфальт, когда дул ветер. Ветер был уже по-осеннему прохладным, хотя солнце ещё досвечивало последними летними лучами. Под ветровку не забирался, только тревожил короткие кудри. Накурился уже до тошноты, хотелось ещё, но не курить, а чувствовать, что курит, сбивать напряжение короткими затяжками. Надо было идти домой, ехать в студию, ехать к друзьям, к Вадику ехать, на худой конец. Сорваться на поезд к маме. Куда-нибудь надо было, но он сидел во дворе на скамейке. И дело было не в обычной постальбомной депрессии, когда написал что-то, родил, оформил, и видишь мысли, которые только у тебя в голове были, вживую, можешь их потрогать и ощутить, чуть изменённые мыслями других. И сражён этим наповал — как же так, из головы — на бумагу? Из головы — на блестящие СD, на большие пластинки в бумажных конвертах, шуршащую магнитофонную ленту? Да чёрт с ней, с лентой, как это: из головы — на гитару, на голос? Ладно, возможно дело было и в этом. Но ещё было в том, что после этого альбома он выжил и не знал, что делать теперь. Что делают мертвецы, если их смерть не случилась? Он снова загнал под ноготь острый кусочек скамеечной краски. Чертыхаясь, выковырял, но нить потерял, да и бог с ней. Солнце медленно двигалось к горизонту и, хотя до заката было далеко, начало проваливаться между многоэтажками, оставляя длинные полосы света. Одна такая остановилась точно у его ног, облив золотом грубую кожу ботинок. Она тянулась вперёд, куда-то к самому солнцу, как огромная тоненькая дорога из света, по-лунному мягкого. Рядом гудели машины, у ларька кто-то громко ругался с продавщицей, дети играли в мяч в соседнем дворе, листья всё ещё скрежетали по асфальту. — Чудеса, — сказал он с некоторой отропью, глядя на свои ноги, от которых шла к солнцу, к небу эта дорога, — Чудеса...