Что бы ты ни делал

Может, дело было именно в том, что кран прорвало с утра, он долго ждал мастера и устал к моменту починки. Может, в том, что он давно не ел, а купить забыл. Может, в том, что господи она упала она умерла она не живая она сама прыгнула Он снова захлебнулся – слезами ли, соплями ли – разве важно? Прижал руку ко рту в какой-то нелепой попытке скрыть рыдания или не дать вслед за ними лёгким или печёнке вылететь на кафель. Его согнуло как судорогой: она не живая, она спрыгнула, она любила мой голос, я подписал ей плакат, и может диск, я вообще не помню, как она выглядела, и теперь не смогу узнать. Они тоже прыгали уже, было не так больно, было не так. Он опускается на пол, потому что пол качается и не даётся. – Глебка? Всё в порядке у тебя? Дверь тихонько резонирует стуком или пол резонирует, дурная кафельная плитка, или дрожь его дурных рук. Вадик тихий, он явно замер у двери, Глеб чувствует его опущенную голову и напряжённые плечи. Глеб неожиданно даже для себя шумно втягивает сопли и говорит: – Вообще не в порядке, Вадик, она же мёртвая, мёртвая, совсем неживая, Вадик, я не помню, какое у неё лицо, помню руку с плакатом, Вадик. Вадик. – он всхлипывает ещё громче и ещё тяжелее, ощущение влаги с лица и из-под носа особенно не стирается, эти сопли и слёзы будто въелись в его кожу. – Вадик, она мёртвая, Вадик. Голос у него дурацкий и захлебывающийся, хотя он не рыдал толком – или рыдал? Вадиков ком в горле наслаивается на его. – Глеб, – Вадик не находится со словами – в этом нет твоей вины. Её не уберегли, не смогли, но не ты, ты ничего не смог бы сделать. Ты не виноват, Глеб. Про звонки мы не знали, а за соцсетями не следим. Ну никак. Не смей винить себя, я же чувствую. Нет твоей вины, я ещё сколько угодно раз скажу, Глеб. Глеб. Ну, Глеб. Последнее он произносит просяще и бессильно. Он слышит все: «она же звонила», «ей нравился мой голос», «не помню её лица». Он может не говорить, потому что все его «не твоя вина» Глеб тоже слышит – поэтому сложно подбирать слова. Глеб и так в его голове, слышит все мысли, чувствует всё сам. Нет смысла этот поток словосочетаний и обрывков речи выдавать наружу, да и стыдно немного, поэтому Вадик умолкает, добавляет только: – Послушай, Глеб. – и умолкает насовсем. Он идёт на кухню и ставит чай, хотя его руки дрожат не его дрожью. Две чашки находятся, а еды не находится, и он мысленно ставит галочку на купить покушать – не сходит ведь сам. – Не схожу, – подтверждает Глеб из дверного проёма. Глаза у него дикие, нос и губы красные, спина сгорблена той же тяжестью, которая давит Вадику плечи. Глаза у него больные новой песней, новым страданием наружу. Но не те мёртвые глаза, которые Вадик видел с час назад – то ли в зеркале в лифте, то ли заходя в чужую квартиру. Он чувствует, что Глеб уже ищет, кто виноват, что у него в голове проскальзывает что-то надорванное, шёпот и рыдание под музыку, но это уже не волнует его, ведь больше нет этого страшного «господи она разбилась» рефреном в абсолютной пустоте. Вадик тянет его за мокрую ледяную руку за стол, наливает пятьдесят грамм, ставит на стол готовый чай – не пить, так руки погреть, и уходит, негромко прикрыв дверь. Улица паршивая, на улице паршиво, точнее, – улица самая обычная. Зато с улицы видно, как Глеб нервным, некрасиво торопливым движением затягивается у открытой форточки на кухне. Из магазина он возвращается через пятнадцать минут, закрывает за собой неровно покрашенную подъездную дверь и в лифте прислушивается в своей голове. Мы будем жить всегда! Он хмыкает на следующую кривую строчку с эфэсбэ и хмыкает ещё раз, когда она становится стройной, не теряя политического посыла. – Знаю, что тебе не нравится, – с порога говорит ему Глеб вызывающе. – Талантливо, Глебка, как и всегда. Не согласен, да. Как будто не было истерики, только лицо ещё опухшее и напряжение из плеч не уходит. Просто спорим. О политике, как важные взрослые мужики. Что угодно, лишь бы попроще и пообычнее, как нехитрая еда из полиэтиленовых пакетов. Поесть, поспорить, поорать друг на друга – кто несознательнее, кто инфантильнее, кто больше промыт, кто идёт в плохую сторону, кто террорист, кто у кого сосёт, кто будет картошку с квашеной капустой и маслом сливочным. Вадик крепко обнимает его на прощание, хотя аргументы у него ещё остались.