Не сойти с ума

Забавно наблюдать за тем, как они, наивные, убеждены в том, что наивен я. Как будто не вижу этих несчастных охранников у двери. То есть они, конечно, разодеты в нужные костюмчики. Тем не менее как слуги не выглядят и не подозревают об этом. Убедительнее будет даже пусть меня нарядить, я хоть не так неловко держаться буду. Охраняя самого себя. Ха-ха. Абсурдно, не правда ли?.. Как будто я не вижу, что на окнах появились защелки с крохотными замками. Если бы это меня только останавливало, когда я действительно захочу. Но в одном это действенно: пока не захочу, от лишних мыслей останавливает. А пока я не хочу. Сначала хочу в глаза этому мудаку посмотреть. Так что все-таки, кажется, работает? И так наивно полагать, будто я не заметил, как старик обращается со мной. Как с больным или слабоумным. Нет, он все так же эффективно исполняет все, что требуется от него, как от дворецкого, и все так же приносит свой кислый чай с лимоном. Умудряясь достать его в несезонный период. Просто ради своей прихоти. И отсутствие значительных перемен в старике, безусловно, радует. Но все же есть не то в его поведении, не то во взгляде что-то противное. Не то чтобы жалостливое или сочувственное. Не то чтобы беспокойное. Но противное примерно так же. И я никак не пойму, что это за чувство такое. Что мне не нравится. Может быть, я просто излишне паранойю, когда дело касается человеческих контактов. Особенно если есть хотя бы намек на жалость. Только не она. Тьфу. Жалость — может быть, самое бессмысленное и противное, что есть на свете. На войне все, вроде как, это понимали. Не жалели. И было хорошо. Но не здесь. Именно здесь, в роскоши и лени, можно «добродетельно» сочувствовать людям, находящимся в положении хуже. Притом самому не страдать и не прилагать усилий, чтобы что-то поменять. Просто комфортно для себя кого-то жалеть. И чувствовать себя от этого только лучше. Уж лучше не высказывать ничего, нежели жалость, раз уж так. — Рон, одежда, — старик кланяется и вмиг приводит слуг для переодевания. Дьявол. Это действительно целый ритуал для пустозвонов-любителей. Столько людей. Столько блестящих тряпок. Столько суеты. Раздражает. Никого не помню в лицо. Не вижу их лиц и сейчас. Они все смазанные, не важные. Они не люди. Они — просто масса. И они раздражают. Не индивиды, не личности. Хаотичное движение одного целого организма. Копошение вороха личинок. Трупных личинок, разъедающих гниющую рану в еще живом теле. Тошнота толкается в горло. Горячо. Горько. Дрянь. И дело дрянь. Старик, к счастью, — все еще старик. Он видит. И так же быстро, как появилось, все мельтешение пропадает. Все ушли. Мы одни в комнате. Безмолвно. Я слышу, как бьется мое сердце, и только. Оно бьется где-то не то в горле, не то в висках. И совсем не беспокоится о том, чтобы обеспечивать силой ноги. Из-под них выскальзывает мир, и крутится, и крутится, и крутится. Все смазанное, как лица. Все тошнотворное. Запах ликорисов усиливается так, что щиплет в носу, и видение пропадает. Или галлюцинации. Или бред. Не знаю. Да и какая разница, как назвать. Знаю только, что это раздражает. Еще больше, чем мельтешение. Дело не в слабом теле. Дело в бреде. Я понял. Дьявол, дело исключительно во мне! Тогда я ведь тоже не ел сутками и пил как не в себя. И был огурцом. Так же, как сидел в окопах днями. Я забыл. Как и все остальное. Ничего не поменялось. Тело не поменялось. На самом деле поменялся только я. И меня — лихорадит, как сумасшедшего. Старик протягивает что-то. Чашка. Не глядя, пью. Пусть будет яд. Пусть все прекратится. Это что-то кислое. Лимонад?.. К фарфоровому дну прилепился кусочек лимона. Язык и горло жжет, на этот раз не от тошноты. Жжение приводит в чувство не хуже нашатырного спирта. Это была водка. Самая настоящая. Водка с лимоном. Старик действительно знает, что делает. Не думал, что первый алкоголь после запрета будет таким. Ха-ха. Спасибо, старик. Письмо точно напишу. Обязательно напишу рекомендацию. Потом. Фууухх. Ха-ха. Отпустило. Легко и невесомо, пропала гравитация. Когда легко, всегда так. Когда легко, не существует науки, логики и законов. Едва ли существует внешний — реальный — мир. Немного неловким, аккуратным движением продолжаю натягивать одежду оттуда, где закончили. Ткань слишком тонкая, боюсь порвать. Едва ли не тает под теплом пальцев, как сахар. Старик вмиг подхватывает мысль и помогает одеться. Именно. Хватает и его. Без всего этого мельтешения. Оно нужно лишь напоказ. Но за закрытыми дверьми — зачем? С сумасшедшим ублюдком — зачем? Поберегите мое хрупкое душевное равновесие. Одежда странно ощущается на теле. Трет кожу. Давит. Душит. Тяжелая, многослойная. С кучей оттягивающих ткань висюлек, звенящих брошек, запонок и цепочек. Раздражает. Недолго думая, я отцепляю украшения одно за другим, пока не остаюсь в одной рубашке с жилетом. Ужасно просто для дворянина, даже уже неприлично. И не просто дворянина, а сына Хенитьюзов. Позор им, что я в таком хожу — ха-ха! Зато удобно. С таким же успехом можно выйти в свет в одной ночной рубахе и с оглушительным треском и шепотом опозориться на все общество. Какое будет развлечение! Главное, чтобы их глаза не выпали из орбит окончательно. Впрочем, да что и взять с сумасшедшего ублюдка? Я теперь так ведь числюсь, да, старик? Мне можно и в ночнушке. Забавно. Просто восхитительно. Отныне я не просто избалованный молодой мастер, а еще и городской сумасшедший. Уверен, я был прав в подозрениях в отношении того смешного докторишки. Он не врач — физический — и в первую очередь пришел понаблюдать за мной лично. Но как там говорят? Беспокоить лишний раз безумцев и намекать им о недуге не следует? Сумасшедший же никогда не признает себя. А я ведь и не то чтобы… сумасшедший, в общем-то. Не слабоумный овощ. Но легко раздражим. Всякие сцены — лица — щекочут воспоминания, и становится тошно. Не более того. Я же все еще мыслю. То есть существую, то есть все еще полноценный человек. Кажется. Хотя безумны все мы немного, разве не так? Да и есть ли кто, кто видел смерть и не сошел с ума? Вид ее уродливого лица на всех оставляет свой, особый, след. Неизгладимое впечатление. — Подай еще, — старик с короткой задержкой кивает. Мне нужно подумать. Без градуса в крови думать… сложновато. К тому же отчего мне запрещают-то? Не должны и не будут. Вся неблагоприятность состояния организма, как и весь я целиком, списываются теперь на сумасшествие. Значит, ничто не ограничивает мой рацион. Более того, сумасшедших лучше не беспокоить и делать все, что они захотят, по всеобщему разумению. Так что имею безусловное право этим воспользоваться. Опрокидываю в себя еще полчашки. Ха! Хорошо как. Свежо. Свежо, и все кристально чисто. Разум ясен, как никогда. Мысли сразу острые, граненые, и все сладко-тягучее болото испарилось. Вот что водка животворящая с людьми делает! Кхм, к чему я это, собственно, одежду подавать просил? Так это встрече, верно. Пора найти этого панка. Он уже просто обязан быть в городе. Потому что тогда к этому времени они уже покинули Вестерн. Невольно я осматриваю старика. Одежда с иголочки. Морщинистое лицо и руки. Эта фирменная улыбка. Если присмотреться, то на самом деле ужасно странная, намеренно неестественная. Но привычность сглаживает черты и придает ей… нездоровый шарм. Он всегда был таким, сколько бы лет ни прошло. Таким в памяти остался, таким и ушел, таким и вернулся. Поганое, липкое чувство вновь поднимается в груди. Не хочу на него смотреть. Опять сил не это нет. И все-таки старик лучше, чем кто-либо другой Живой. Я не выдерживаю даже мысли о том, чтобы быть в их компании, видеть их лица, слышать голоса. А с ним уже столько держусь, и все даже как-то в узде. …Избегать их вечно, может быть, не получится. Я не сомневаюсь в своей способности придумывать оправдания и плевать на стыд с колокольни Магической башни. Но, сказав обратное, я прошел бы по тому еще тонкому льду. Скользкому льду случайностей. В конце концов мы живем в одном особняке — Господи! Да я не исключаю шанса и на то, что сейчас открою дверь и увижу какое-нибудь Живое лицо. Эта неосторожная мысль заставляет осторожно замереть. Ручка двери под пальцами холодная, гладкая. По ту сторону тишина. И стража вздыхает через раз. И вдруг — тихие шаги. Приближающиеся. Как по заказу. Легкие и звонкие, пружинистые, как у молодых. И в то же время нервные. Если слушать достаточно внимательно, даже дыхание поведает о многом. Не то что походка. Шаги останавливаются напротив моей двери. Только она-то нас и разделяет. Я слышу кроткие, дрожащие вдохи, прислонившись спиной к стене справа. Ха-ха. Вот сейчас скрипнет дверь. Он войдет. И я знаю кто. Знаю его лицо. И кровь, кровь, кровь… Кровью воняет повсюду. Перебивает и ликорисы, сколько ни хватайся за них, за тонкую нить. Старик косится на меня. Я чувствую, как под его взглядом плавится и пузырится кожа. Как наливающиеся водой места ожогов прижимаются к ткани. Прилипают. Пачкают. Больно совсем по-настоящему. Настолько же по-настоящему, насколько настоящие шаги. Я надавливаю на ручку двери — она распахивается. Чужое — Живо-Мертвое — лицо удивленно смотрит. Все в крови. Губы в побелке, сбрызнутой кровью, и налитые кровью глаза пустые, зрачки — две кошачьи полоски, вены полопались. И в тот же миг оно пропадает, стоит сморгнуть. Это все неправда. Его здесь не было. Он не пришел. Никто не пришел. Я же сумасшедший ублюдок, дьявол меня раздери. Сумасшедший. И впрямь. Ха-ха. Мне вдруг совсем смешно. Больной смех рвет высохшие губы. И это больно. Старик смотрит. И это больно. Никто не пришел. И это больно. Мне больно. И это больно. Я жив. И это больно. Ха-ха. Ха-ха-ха-ха! Я и впрямь сумасшедший. Я действительно сошел с ума. Ха-ха. И даже такие мелочи выводят из сомнительного подобия равновесия. Ничего даже не успело произойти. А я уже. Уже сошел с ума. Может быть, я всегда был сумасшедшим, мама? Дьявол или Боже, дайте мне сил. Я, кажется, не вывожу. — Рон, если я скажу не искать меня, — говорить трудно. Язык опять онемел и сросся с небом, — я смогу уйти? Старик молчит. Если бы я нашел в себе силы взглянуть ему в глаза, я бы точно знал значение этого тяжелого молчания. Но я не могу. Глаза попросту не слушают меня. Тело меня не слушает. Все как во сне. И сценарий этого сна идет сам собой, прогибая под себя реальность. — Ты пойдешь следом, — ни один мускул не дергается на его лице. Но это не значит, что я не угадал. Ни один мускул моего лица не дергается тоже. Они атрофированы. И мы оба врем. Безупречно и безупречно погано. — Ведь так? Тогда следуй, — я уже не ведаю, что говорю. Моего во всем этом — лишь неуместный смешок, — и помоги мне с одним панком. Ты ведь можешь. Холодные пальцы ложатся на мое горло. Я не смотрю в Ее лицо. Она права. Мне пора бы заткнуться. — Ты почувствуешь его запах, — с каждым словом хватка усиливается. Усиливается запах ликорисов. В комнате больше нет воздуха, нет крови, только густой цветочный запах. Нечем дышать, — но доставь его живым. Пальцы смыкаются. Угли в легких медленно зажигаются. Лопаются альвеолы. Вот и все.