Снова и снова

Метка на запястье Вокса побледнела, когда ему исполнилось шестнадцать. Он помнит это до сих пор: как замер, прекратив собирать чемоданы, и уставился на аккуратно выведенное имя, пока оно из угольно-чёрного превращалось в бледно-серое, становясь едва различимым на фоне его белой кожи. Это было не самым важным событием в тот момент. Был январь тридцать третьего года, по радио объявили, что к власти в Германии пришёл Гитлер, и они должны были эмигрировать как можно скорее, потому что наличие в родословной бабушки-еврейки не обещало ничего, кроме проблем. Мать причитала, думая о том, переживёт ли сервиз перелёт, отец по телефону сетовал на то, что нацисты развалят страну, и всё это смешалось в бесконечную рябь фонового шума, пока где-то там, в неизвестном и далёком месте, человек, предначертанный Воксу судьбой, издал последний вздох и покинул мир живых. Полгода назад, обсуждая переезд, мама сказала, что если НСДАП выиграет на выборах, то они должны перебираться в Америку. Сказала, что «Аластор» звучит по-американски. В этом больше не было никакого смысла, но тогда Вокс натянул пониже рукав своей рубашки и застегнул пуговицы, чего раньше, из бунтарских побуждений, никогда не делал, чтобы скрыть эту глупую маленькую трагедию. У них не было цели и места, где можно было бы переждать всё это безумие, и мама цеплялась за дурную идею «перебраться поближе к месту, где может быть его родственная душа», и Вокс не собирался разрушать всё это. Правда вскрылась через год, но они уже ютились в скромной квартире в Калифорнии. Никакой драмы не было. Отец только поджал губы и похлопал его по плечу, а мама крепко обняла и мягко поцеловала в лоб. — Метка была у тебя с рождения, — сказала она, поглаживая серые буквы на его запястье. Они стали ещё бледнее за год — Вокс знал, что имена умерших со временем совсем исчезают с кожи, и что придёт время, когда не останется никакого напоминания об этом неизвестном «Аласторе». — Он был сильно старше тебя, дорогой. Но уверена, он был хорошим человеком. Воксу не было никакого дела до этого. Он мог быть хорошим человеком, а мог и не быть, но одно ясно точно — этот Аластор всю жизнь провёл с чистыми запястьями, потому что не дожил до совершеннолетия своей родственной души. Наверное, ему было ещё хреновее. Во всяком случае, Вокс не собирался скучать по неизвестному мужчине. Ему не нужны были никакие имена и подачки от судьбы, чтобы найти себя и всё такое. Он не останется одинок. Несколькими годами позже один из продюсеров за бокалом вина поделился, что это сыграло ему на руку. Симпатичный юноша с абсолютно чистыми запястьями, свободный и не обремененный связями — то, что нужно видеть несчастливым в браке домохозяйкам, когда они включают вечернее шоу после тяжёлого рабочего дня. Никакой «Аластор» так не появился в его жизни, чтобы испортить блистательную телевизионную карьеру. Только ради того, чтобы имя проявилось снова — алым клеймом на теле, которое уже не принадлежало Воксу. Теле, которым наградил его ад — изуродованном проводам, микросхемами, пластиком и огромным уродливым экраном вместо головы. Он даже заметил повторное появление метки не сразу, некоторое время не желая смотреть на себя вообще. Но она появилась, и ни о чём подобном не говорили при жизни, и ничего похожего не было в священных писаниях. Люди всегда считали, что смерть ультимативна и не поддаётся контролю, а значит, метка не может вернуться, если однажды уже исчезла. Но она появилась. И где-то здесь, на просторах этих улиц, ходил тот, чьё имя Вокс носил на своей руке до шестнадцати лет; тот, кто исчез, ни разу не появившись в его жизни, чтобы дать о себе знать в посмертии. Это, отчасти, заставило Вокса выбраться из ловушки самоненависти и перестать ютиться между мусорок, прячь от дождя попавшими под руку газетами с безумными заголовками о бушующем в городе радио-демоне. Он собирался найти Аластора, но Аластор нашёлся сам. Ворвался подобно урагану, яркое пятно, рябящее красное, полностью отражающее выписанные на запястье буквы. Безумный радио-демон, убийца оверлордов, неповторимый хозяин единственной в городе станции, транслирующий новости, крики и лёгкую музыку в прямом эфире. Его голос звучал из каждого угла — и в какой-то момент оказался достаточно близко, чтобы у Вокса появилась возможность схватиться за край красного пальто и заставить Аластора задержать на себе взгляд. Он был никем. Грешником, совсем недавно ступившим на эти бесплодные земли, одним из множества появляющихся в те года умерших, настолько повязанных с телевидением, что оно буквально заменило голову, не имеющим за спиной ничего, кроме силой выбитых у какого-то зверья нескольких квадратных метров с грязным матрасом, на котором можно было прятаться в непогоду и медленно подзаряжаться. У успевшего приобрести громкую славу оверлорда не было никаких причин обращать внимание на очередного слабого грешника, но Аластор остановился — и посмотрел на него в ответ, сияя этой дурной улыбкой, будто в тот момент Вокс уже значил что-то. Будто в нём было что-то, что могло бы привлечь внимание Аластора и заинтересовать достаточно сильно, чтобы протянуть руку в ответ на немую просьбу. Полноценное первое знакомство произошло в каком-то стареньком баре на окраине города. Аластор не выглядел взбудораженным его, Вокса, именем, даже не дёрнулся, услышав, и это немного сбивало с толку, но у них было много времени, чтобы обсудить всё, и в тот момент Вокс решил, что лучше будет не превращать вечер в катастрофу неуместным «вообще-то, кажется, ты моя родственная душа», если это вообще что-то значило здесь, в аду. Аластор оказался кем угодно, но только не тем, кого Вокс мог бы представить в качестве своего партнёра. При жизни всё в его характере отталкивало бы, но здесь и сейчас это не имело значения, и Вокс ловил каждое его слово так, словно это непреложная истина, с которой он должен считаться. Идея родственных душ никогда не заставляла Вокса терять голову (только ад заставил его потерять голову, чёрт возьми), но в тот момент здравый рассудок и критическое мышление покинули его. Может быть, это просто то, что случается, когда ты оказываешься рядом с кем-то, кто предначертан тебе судьбой. Аластор не собирался вытаскивать его из грязи, проталкивая к верхам, но он был толчком, заставившим задуматься о том, чтобы двигаться вперёд. При жизни у Вокса были связи, деньги и слава — он сделал себя сам, из ничего, никому не известный эмигрант, и здесь, в аду, где новости по-прежнему передавались только через радио и газеты, был огромный плацдарм для развития. Слабо развитому телевидению нужен был прогресс; воплощение и лицо, способное рассказывать красивые сказки. Они встречались с Аластором снова и снова, сменялись места и лица. Возможно, фатальной ошибкой Вокса было думать, что отсутствие разговоров об общей метке просто часть неторопливого и постепенного процесса их сближения. Он ничего не рассказал об этом Аластору ни в первую встречу, ни во вторую и третью, ни в четвёртую и пятую, а потом дело наконец-то дало ходу, и уже не было времени, между дискуссиями о последствиях влияния телевидения на умы, на то, чтобы выкроить минутку на обсуждение того, что запястье Вокса отмечено красными чернилами с очевидным именем. Зачем? Всё работало превосходно. Аластор неприлично громко смеялся, пока они сидели в барах, рассказывая о том, как отрывал голову очередному покрытому пылью оверлорду; Аластор угощал Вокса виски, когда у него были пустые карманы, и охотно принимал потом ответные жесты, когда первые эфиры начали давать свои плоды; Аластор принёс проигрыватель в новую квартиру Вокса, и они молча слушали его пластинки, сидя на мягких креслах; Аластор реагировал довольными смешками на сдержанный флирт и джентльменские жесты, будто его это правда радовало, даже если он не мог ответить взаимностью, держась на почтительном расстоянии. Всё складывалось и без нарочитой демонстрации меток. Физическое влечение могло подождать. Вокс знал, что недостаточно хорош, не сейчас: первые побеги взрощенного им в аду телевидения только начали прозревать, а без силы и власти он не чета одному из сильнейших оверлордов. Аластор мог быть его другом, но стоящий рядом с ним партнёр должен быть равным во всём. Во всяком случае, так думал Вокс. Рассчитывал на это. Что, может быть, Аластору правда нужен чёртов партнёр, а не прыгающая под его бодрые команды собачка. Что, может быть, в один момент они встанут рядом — и Вокс сможет не пялиться на кусок серой кожи, обнажённой в момент, когда Аластор слегка закатывает рукава, чтобы сесть за пианино, а взять его за эту руку и коснуться собственного имени. Метки в аду не были исключительно чёрными. Вокс видел их неоднократно у других, каждая пестрела яркими и примечательными цветами. Он наводил справки и узнавал — какое-то значение эти связи имеют даже здесь, и в посмертии бывшим людям проще нести это бремя с кем-то, кто был им предначертан ещё при рождении. Его имя должно было быть неоново-синим. Должно было. Но у вещей здесь, в аду, есть свойство. Свойство скатываться прямо в глубокую задницу, и ничто в этом блядском месте никогда не идёт так, как нужно, потому что предначертанные страдания не подразумевают хороший конец. Телевидение разрасталось, занимая умы населения — и вместе с тем разрасталось раздражение, которым Аластор отзывался о нём. Ему не нравилось ничего из того, что делал Вокс. Вечерние разговоры скатывались в грызню, и не спасал ни виски — теперь уже хороший, чёрт возьми, элитный виски, — ни попытки прийти к компромиссу. После покупки новой квартиры Аластор заглянул туда только один раз, увидел магнитофон и растворился в тени, даже не поздравив с новосельем. Аластору не нравились телепередачи, которые одобрял Вокс. Аластору не нравилось, что он променял роль полноценного телеведущего на сидение в кресле и подписывание бумаг, но кто-то должен был заставлять эту машину функционировать. Аластору не нравилось стремительно увеличивающееся влияние телевизора на грешников, даже при том строгом цензе, который Вокс, находясь в грёбаном не терпящем правил аду, ввёл. Он мог бы превратить бесполезные мозги бестолковых зрителей в кашу, напускав развлекательного бреда, но Аластору не нравились простые развлечения, и Вокс бил головой о стол сценаристов за очередные глупые мыльные оперы, способные сорвать миллионы, играясь на базовых потребностях. В аду он вёл себя приличнее, чем некогда при жизни. Скандал вокруг присоединившегося к каналу Валентино был настолько громким, что тряслись стены. Они впервые серьёзно подрались тогда, вызвав ажиотаж в прессе, но грешникам нужно было это — и Вокс не мог вечно устранять конкурентов, становящихся всё более и более хитрыми. Нужно было меняться, подстраиваться под запросы становящейся всё более жадной публики. Вокс управлял адскими СМИ. Радио отошло на второй план, но Аластор цеплялся за старину с отчаянием утопающего, несмотря на все попытки интегрировать его в идеально налаженную систему. В руках Вокса было достаточно силы и власти, чтобы получить статус оверлорда. Это нисколько не сблизило их, лишь проложило пропасть, которая не исчезала, несмотря на все попытки проложить через неё мосты. Не было никакого смысла в этом. Аластор становился далёким — и непонятным, со своими играми в горячо-холодно. Сила и власть привели лишь к тому, что Аластор оказался не в его руках, а ускользал сквозь пальцы, всё отдаляясь и отдаляясь. В конце концов, в рукаве не осталось ни одного козыря, который мог бы задержать его. Оглядываясь назад, не было более неподходящего времени для этого разговора, но всё рушилось, и Вокс сделал то, что казалось единственным правильным решением. Предложил полноценное деловое партнёрство. Присоединение к Ви на постоянной основе: слить вместе радио и телевидение. Только ради того, чтобы получить в ответ пренебрежительное: — Нет. В этом не было смысла. Ни в чём из того, что делал Аластор, не было смысла, и у Вокса коротили микросхемы от всех безрезультатных попыток его понять. — Почему? — что ещё он мог спросить? — Почему ты отказываешься, даже не подумав? Вместе мы могли бы… — Нет никаких «нас», друг мой, — Аластор улыбался, цепко и едко, пренебрежительно. — Никогда не было. Ты и я, не «мы». — Ты шутишь? — Вокс невольно улыбался сам, будто всё это какой-то идиотский розыгрыш. — Это были «мы» с самого начала. Я всегда оглядывался на тебя. — Ты строил свою империю, потому что жаждал занять нишу. Всё это было довольно забавно по началу! Сейчас? — Аластор развёл руками. — Никакого веселья. Ни в тебе, ни в этих цветных ящиках. Всё это потеряло своё очарование. Конечно, это был вопрос интереса. Это всегда вопрос интереса, когда дело касается Аластора. — Тогда почему ты не хочешь присоединиться? — отчаяние выливалось в злость и раздражение. — Чтобы сделать что-то с этим. Я предлагаю тебе возможность — продолжать вместе, на равных. Твой голос тоже будет иметь вес. Тебе необязательно высмеивать нас на своей волне, если ты можешь участвовать в развитии. — О, ты настойчив, друг мой! И всё же, я не вижу для себя никаких перспектив. И не хочу принимать во всём этом участия. — Радио почти мертво, Аластор, — процедил Вокс. — Ты не сможешь долго притворяться, что это не так. Формат меняется, так работает прогресс. Нельзя добиться результата, не прикладывая к этому никаких усилий. Или это то, чего ты на самом деле хочешь? Грёбаной стагнации? Давайте все просто сядем в кресла, включим радио погромче и зарастём мхом? — Не стоит делать из этого драму, — естественно, Аластор выбрал просто отмахнуться от проблемы. — Забудем об этом твоём нелепом предложении и сделаем вид, что этого разговора не было. Но это не было выходом. Это никогда не было выходом — просто продолжать так дальше. Это не то, что Вокс хотел для них, не сейчас и не в прошлом. Он хотел занять нишу? О да. Силы и власти? Как и всякий грешник. Только ничто из этого никогда не было единственной причиной. — Я не хочу делать вид, что ничего не происходит, — порывом Вокс потянулся сжать пальцы на запястье Аластора, не давая ему отойти. — Ты должен понимать. Я предлагаю всё это не из-за эфемерной выгоды, а потому что хочу лучшего для «нас». Чтобы это чёртово «мы» наконец-то стало существовать. Аластор отшатнулся в сторону, выдёргивая руку, и поморщился. Не то выражение лица, которое Вокс ожидал увидеть, когда представлял этот момент в своей голове, но ничто уже не могло остановить его в тот момент. — Ты не можешь не понимать, Аластор, — бормотал Вокс, подходя ближе и ближе. — Всё шло к этому. Метка на моей руке… — Не имеет никакого значения, — отрезал Аластор. — Я знаю, что на твоей руке моё имя. Это досадно. — Не делай вид, будто это какой-то незначительный пустяк, — прошипел Вокс. — Мы всегда были связаны судьбой. — Ты был связан со мной, Вокс. У меня никогда не было метки. Серая кожа правда оказалась девственно чиста. Никаких намёков на неоново-синий или хотя бы банальную черноту. Из остатков дружеской солидарности Аластор не сопротивлялся, пока Вокс хватал его за руки, задирая выше рубашку, чтобы осмотреть запястья тщательнее, хоть и стискивал недовольно зубы. — Это невозможно, — потому что родственные души умирают или оказываются мудаками, которые не хотят вставать с дивана, чтобы работать над собой — связь судьбы не гарантирует идеальные отношения; но эта нить не может просто оборвано висеть только на одной руке. — Твоё имя было на моей руке с момента моего рождения. Метка должна была проявиться и у тебя тоже, после твоей смерти, после моей или… — Метка души, мой дорогой друг, — Аластор скользнул изучающе когтем по буквам на запястье Вокса, очерчивая собственное имя. — Это не то, что может возникнуть в аду. Вокс отшатнулся, вырывая руку из чужой хватки и неверяще пялясь на неё, надеясь, что прямо сейчас эта грёбаная нелепая штука просто исчезнет раз и навсегда с его руки, вместе с воспоминаниями об этом моменте. Одёрнув рукав рубашки, Вокс снова наглухо застегнул пуговицы. — Просто забудь об этом, ладно? Такая забавная глупость! — Аластор прошёл мимо, хлопая его ладонью по плечу. — И о партнёрстве тоже. Я бы никогда… — Не заморачивайся. Я отзываю своё предложение. Комбинация алкоголя и Валентиновской дури потом поможет забыть это, как страшный сон. Аластор может катиться в бездну — со своими улыбками, идиотскими ушами и приверженностью бесполезным традициям. Со своей станцией и эфирами, до которых никому нет никакого дела. Со своими пустыми запястьями. Радио мертво, и Вокс втопчет его в землю сам, если последний оплот сопротивления не желает сдаваться добровольно. Метка всё ещё издевательски сияет на руке, последних остатках кожи, связывающих Вокса с человеком, которым он был когда-то давно: в его шестнадцать, в его сорок, сразу после попадания в ад, но с этим справятся синтетика и металл, как только он окончательно модернизирует эту слабую оболочку, сохраняющую отголоски былого. Пускай Валентино крутит свою порнушку прямо в вечернем прайм-тайме. Пускай сценаристы тащат свои бездарные опусы для идиотов, не способных на критическое мышление. Пускай неоново-синим горит весь ад и каждая не успевшая развалиться от старости радио-вышка. Новая эпоха требует только радикальных перемен.