Лихорадка

Шэнь Цинцю рыдает. Вырывается из густого горячего сна, тянется за прохладой чужих рук, льнет к мозолистым ладоням и обливается слезами, хватаясь за единственного человека в своих покоях с такой силой, что, не будь Лю Цингэ Богом войны, его кости треснули бы. Но Цингэ богом войны был. Сжимал узкие горячие ладони Юаня в своих, касался губами костяшек, шептал что-то в темную макушку и позволял прятать лицо в изгибе своей шеи, вслушиваясь в отчаянный вой человека, который сильным был всегда, что бы ни случилось и как бы ни случилось. Шэнь Юань был сильным всегда, но не сейчас силы его на исходе, из груди рвутся рыдания, а разгоряченное в бреду тело трясло так, что иногда Лю Цингэ всерьёз опасался, что его Юань просто откусит себе язык. Владыка пика Цинцзин слёг в постель после того, как его драгоценный ученик погиб в Бесконечной Бездне. По крайней мере, боевые братья и сестры были уверены в том, что их шисюн слишком сильно привязался к своему белому лотосу и теперь горевал до лихорадки, отказываясь видеть кого-либо и разговаривать с кем-то, кто не меч его ученика. И ещё Лю Цингэ, но варвар с Байчжань, обеспокоенный исчезновением любых вееров со своей территории, просто выбил дверь в бамбуковую хижину и отказался уходить, грозясь навалять всем, кто попробует вытащить его силой. Пришлось оставить. На третий день лихорадки Шэнь Цинцю начал говорить. Слова лились непрекращающимся потоком, будто этот человек забыл, что Цингэ не успевает понять, но тот понял. Понял, почему Цинцзинская гадюка превратилась в почти безобидного ужика, понял, почему его шисюн зачастую ведёт себя так беззаботно и безответственно, понял, почему он так убивается из-за погибшего ученика. Шэнь Юань боялся. Боялся смерти, боялся возмездия, понимал, что ему жить в страхе ещё несколько лет и никто, боже, никто!, не сможет защитить его. Лю Цингэ подумал, что он может. И все как-то сразу встало на свои места. И сеансы очищения меридиан, и позабытые на всех горизонтальных поверхностях веера, и долгие чаепития за низким столиком из темного дерева, и этот трепет в груди, как только появляется на горизонте фигура в одеяниях цвета цин.. Про Шэнь Цзю Юань тоже рассказал, когда лихорадка немного отступила. Растрёпанный и раскрасневшийся он восседал среди подушек и забавно хмурился, ворча о том, что к Шэнь Цзю Цингэ был несправедлив, как и остальные боевые братья, и вообще стоит извиниться у мемориальной доски, которую Юань сам вырезал из бамбука и надёжно спрятал от чужих глаз. И Лю Цингэ извинился, преклонив колени. На шестой день болезни Шэнь Юань снова забылся в бреду. Иногда выныривал из объятий лихорадки, извинялся, плакал, целовал покрытые мозолями ладони и умолял не оставлять его, тут же пугаясь своей никчёмности и пытаясь убежать, спрятаться в свой кокон снова, обессиленный и измотанный вечным притворством. Он устал притворяться другим человеком, а Лю Цингэ не стал говорить, что Шэнь Цзю всегда был левшой. *** Спустя три года Бог Войны Байчжань отчаянно сжимал в объятиях остывающее тело того, кого поклялся защищать. Тело человека, так и не сумевшего найти свое место.