Трижды несчастен тот, кто бездействия выдержать может
Целую ночь и сочтет лучшей наградою сон.
Глупый! Что же есть сон, как не смерти холодной подобье?
Любовные элегии, Овидий. II, IXa, 15-17.
Доктор качает головой настолько обеспокоено, что Аркадий все понимает и без дальнейших разъяснений и долгой, монотонной лекции про стресс. Даже не слушает, в голове лишь мысли о документах, которые лежат на столе в кабинете и ждут подписания и проверки, о том, что завтра собрание, а времени на отдых с каждой секундой у врача все меньше. Черт побрал, послушался домочадцев, пришел на бессмысленный прием. Лекарь ни в чем не виноват, поэтому Аркадий прощается с ним вежливо, обещает соблюдать все предписания и удаляется как можно скорее. Домой залетает, не поздоровавшись ни с кем, велит подать кофе в кабинет, говорит, что ужинать сегодня не будет и его не надо беспокоить. Голова уже заранее болит от размышлений о работе. За окном уже темно, назревает дождь, один из первых весенних. В кабинете тускловато, кофе почему-то не помогает от накатившей внезапно сонливости, голова тяжелеет. К огромному счастью, он даже не успевает окунуть перо в чернильницу, и дремота на несколько минут не испортит никаких документов, поэтому Аркадий позволяет себе провалиться в сон. Буквально на несколько минут, ничего же случится, верно? Снится ему промозглый, мокрый и серый сентябрь. Скоро, вот-вот, начнется золотая осень, та, про которую писали поэты, но сейчас Авсень только готовится вступить в силу, а вокруг ещё слишком мало красок. Он помнит этот вечер. Сумерки смывают то, что ещё днём не смыл дождь, сглаживают оставшиеся линии и острые углы. Дома это чувствуется особенно, кажущееся тесным помещение освещает лишь огонёк маленькой свечи, за окном дует ветер, разбрасывая листву. Тени скользят по шкафу и креслу, уродливые, пугающие. В кровати же — уютно. В кровати же можно перейти на шёпот, на слова, далёкие от тех, что используют обычно в светских кругах. Можно позволить себе больше прикосновений: переплести пальцы, прижаться чуть ближе, насколько позволяет положение. Аркадий помнит, да. Как Рогнеда молча, взяв его руку в свою, вечно холодную, потянула ее под сорочку — на щеках даже проступил румянец от мыслей, что она собралась делать что-то неприличное — и положила прямо поверх живота. Уже огромного, натянутого, тяжёлого. Лекарь говорил, что ещё немного и начнутся ложные роды, а значит, скоро и ребенок появится. Аркадий заранее был в ужасе, намного больше, чем сама роженица. Ему было страшно. За жену и ее боль, за ребёнка. Рогнеда, кажется, его поведение не одобряла, но понимала: лишь еле слышные, раздраженные вздохи были возражением на его чрезмерную заботу. Но этого во сне не было. Во сне за стеклом почему-то начинает хлестать дождь с градом, а глаза жены так проникновенно смотрят в его. Внимательно, как будто важна была лишь его реакция, как будто он подопытный на тайном эксперименте. Остаётся лишь смотреть в ответ, да прижимать ладонь, а потом... Почувствовать шевеление, а потом и пинок, растягивающий кожу. Один, второй. Внутри просыпается что-то яркое, что-то удивительное, освещая солнцем темную комнату. Это их ребенок. Но тут же в голове что-то включается, начинает обеспокоенно скользить взглядом по лицу, в попытках найти хоть один отголосок боли. — Тебе не больно? Может, принести отвар? — начинает было причитать, но палец жены ложится на его губы, заставляя замолчать. — Бойкий будет, весь в тебя, — с полуулыбкой говорит она только. Свободной рукой он хватает запястье, прижимает тыльную сторону ладони к лицу, целует нежно. Наверное, выглядит он как дурак, но внутри просыпается счастье. Необъятное, теплое. Оно заставляет почти с резкостью его сползти ниже, прижаться щекой к животу, поцеловать место, в которое только что толкался ребенок. Руки сплетаются заново воедино, хочется продекламировать что-то слезливо-трогательное, но получается лишь выдавить «спасибо» и получить в ответ недовольное цоканье, мол, вот дурачок, зачем так благодарить. Но запускает хрупкую руку в жёсткие волосы и гладит движениями нежными. Кажется, они говорят ещё о чем-то, но «спасибо» зацикливается эхом, ветер выбивает стекла, вихрит снежинки и бьёт по глазам острыми льдинами. Белая сорочка рассыпается снегом, с порывами ветра исчезает куда-то, и Аркадий пытается схватить сначала её, потом, спохватившись, ищет глазами жену, но постель уже пуста и холодна. Рушатся стены уютной комнаты, метель завывает в ушах всё сильнее, не оставляя ни намека на тепло внутри. Колкие снежинки вытягивают ту радость и счастье, но коже не холодно. Холодно лишь сердцу. От потери. Перед глазами ничего не видно, куда ни глянь одни лишь вихри, а под ногами — глубокие сугробы, где вязнут ноги по колено. Но он продолжает куда-то идти, сам не знает куда, пока не видит Её. В белом платье до самых пят, совсем не в том наряде для сна. Величественная, с алыми губами, в своей истинной красоте. Бледна, но не из-за болезни, как тогда, не худа и не истощена, а в настоящем облике своем, полна сил. Ноги не выдерживают, подгибаются, и Аркадий валится прямо в снег, остаётся так, на коленях. Конечности становятся будто свинцовыми, поднять голову или даже палец... Невозможно. Он не видит, чувствует, что Она подходит к нему, опускается рядом. В платье, не обращая внимания на снег, садится перед ним. Заглядывает в глаза, совсем как раньше, прижимает палец холодный, неживой будто, к губам. Жест настолько родной и привычный, что Аркадий смотрит в ответ, в темную, бесконечную гладь. Черную, бескрайнюю. Страха нет. Удовлетворённо вздыхая, Она отводит руку от его лица, берет его ладонь в обе своих и улыбается. Совсем немного, даже не так тепло, как раньше, но всё-таки до боли знакомо, что глаза сами собой прикрываются. Доверительно, расслабленно. И вокруг них бушует метель, всё вокруг белое-белое, а они молчат, потому что слова, по её мнению, иногда и правда лишние. Молчат долго, пока метель не начинает утихать. Сквозь заслон из бури начинает проглядывать рассвет. Солнца даже не видно, но почему-то обоим понятно, что это рассвет и что он означает лишь расставание. Она медленно встаёт, складки платья переливаются под лучами восходящего солнца. Целует куда-то в макушку и шепчет «спи ещё». Снег скрывает ее отдаляющийся силуэт, и Аркадий внезапно валится в снег всем телом... Вокруг наступает блаженная темнота. — ...Отец! Отец, — звучит над ухом, и Митя еле успевает податься назад, чтобы отец не задел его резким движением. — Ты здесь всю ночь спал? Тот смотрит на него в ответ ошарашенно и сонно, несколько раз моргает, трёт глаза ладонью. Смотрит на часы, видимо, сам не понимает, что проспал здесь так долго, немного содрогается, будто от холода, хотя в кабинете тепло. Почти растерянно оглядывает Митю и вдруг ярко-ярко улыбается. — Да, похоже, здесь заснул. Ты иди, я спущусь к завтраку, — слушая это, Митя почему-то думает о том, что давно не видел отца таким отдохнувшим, свежим и радостным, но решает не комментировать это. Кивает и направляется из кабинета, свою обязанность найти и разбудить главу семейства он исполнил. Уже прикрывая дверь, он слышит глухое ворчание, что-то про то, что «даже не позволила сказать ничего, обнять, вот же...» и качает головой. Всё-таки, надо отцу отдыхать больше. Может, даже уговорить его взять отпуск...?***
Морана кивает благодарно, но на собеседника не смотрит, взгляд направлен куда-то далеко в горизонт. Сон поправляет маковый венок на голове, несколько мгновений раздумывает, но все же спрашивает: — Не горестно? Последний, единственный раз, а следующий... — замолкает, боясь получить грозный взгляд и гнев, от напоминания о судьбе всех смертных. — Ступай, Сон, — не отвечает она на вопрос, а на лице не отображается ни одной эмоции. — Ещё раз выражаю почтение, благодарна за содействие в моей прихоти. Послушно отдаляясь, Сон качает головой, прохладный ветер начинает трепать волосы. Лучше не связываться со смертными такими узами, вот в чем теперь есть уверенность.