… в любви к лотосу кто может сравниться со мной?
Любовь же к пиону – пусть будет уделом толпы!
© Чжоу Дуньи, «Ода летнему лотосу»
***
– Чжицзи? – Мн?.. – Вэй Ин, гуй тебя дери, слезь с меня! Пропахшие озёрной водой и лотосами жёсткие волосы лезли в лицо. Цзян Чэн поморщился, силясь не расчихаться, легонько дёрнул обнаглевшего шигэ за тёмную прядь, убирая её подальше от своего носа. Мятые простыни липли к голой спине, сбились под поясницей комом. Сверху, щекотно дыша куда-то под ключицу, придавил горячий, как жаровня, Вэй Ин, закинув ногу ему на бедро и устроив на плече тёплую ладонь. Ни дать, ни взять – вьюнок, оплётший колонну. И не жарко же ему, бесстыднику, вот так – кожа к коже! Цзян Чэну спросонья померещилось, будто его обнимают пылающие волны моря огня. Взбешенно заскрежетав зубами, он спихнул шигэ на простыни и откатился подальше, выбираясь из-под спутавшегося одеяла. – Боги и будды, А-Чэн, час Кролика! – вяло возмутился Вэй Ин, не открывая глаз. Подгрёб под себя подушку, обнимая её, как какой-нибудь осьминог. – Если хочешь, убей меня позже, только поспать дай…. В блестящих чёрных волосах у него запутались буро-зелёные стебли водорослей, первые рассветные лучи ласково позолотили загорелую кожу. Спросонья шигэ был мягкий и тёплый, как свернувшийся под боком дикий кот – невозможно костлявый, пакостливый и клыкастый. Зимой Цзян Чэн точно бы сдался его разморенной беспечности, позволил обвиться вокруг себя, согреваясь и согревая, но в сезон Сяошу даже от мыслей об этом делалось слишком жарко. Прищурив заспанные глаза, Цзян Чэн потянулся к Вэй Ину, запустил пальцы в жёсткие после озёрной воды волосы, выпутывая из них водоросли – нельзя же оставлять такие улики. Шигэ, бессовестный, подластился под ладонь, только что не заурчал прикормленным сяньли. Иногда Цзян Чэн почти всерьёз задумывался над тем, что его чжицзи на самом-то деле – кот-яо, лишь прихоти ради обернувшийся человеком: делает, что вздумается, то льнёт к рукам, то фыркает насмешливо и уходит по крыше. Только кошки боятся воды, а они накануне наплавались всласть, опьяневшие от свежести ночного воздуха и разделённой на двоих тайны. В серебристом свете надкушенной с одного бока луны в тёмных глазах Вэй Ина плясали водные демоны, он улыбался манко, будто не человек – нечисть из озёрных глубин, что утянет за собой на дно, стоит лишь на мяо потерять бдительность. Но Цзян Чэн по праву рождения не ведал страха перед пучиной и бросался в воду с головой. Тёмные волны смыкались над ним, сильные пальцы шигэ впивались в щиколотку, и лёгкие горели от нехватки кислорода, а каждый цунь собственного тела ощущался невозможно ярко и остро, вибрировал от напряжения, но это рождало в сердце искристое щекотное счастье, не страх. Разве мог он всерьёз бояться Вэй Ина? Не после того, как закрывал собой от бродячих псов и сам учил плавать в бессчётных прудах и заводях Юньмэна. Испробовав впервые лёгкого летнего вина, чжицзи сбивчиво шептал ему на ухо, что медвяные лотосы проросли у них сквозь рёбра. Распустились рассветными бутонами у самого сердца – никто не отнимет, и после смерти их кости, должно быть, упокоятся на озёрном дне, а на них вырастут цветы. Скверное погребение для заклинателей: Цзян Чэн уж точно не хотел бы утруждать потомков своим трупом в любимой заводи! Но в тот миг от горячечного шёпота Вэй Ина и жаркого дыхания в шею по телу рассыпались мурашки, и что-то в Цзян Чэне знало: если так и случится, он не станет возражать. Лишь бы озеро то было одно на двоих. Он зажмурился от внезапно накатившей острой потребности – прижаться к чжицзи, как в детстве, как всего неделю назад, сплестись с ним руками и ногами, растворяясь в токе яркой стремительной ци, теряя осознание собственного «я», но обретая запредельную целостность. Посвящённые в тайну их золотого ядра не раз и не два просили его описать это, но Цзян Чэн не мог подобрать слов, а они – понять его мучительные попытки. По отдельности ни его, ни Вэй Ина просто не существовало. Золотые реки их духовных меридиан сплетались паутиной, перетекая друг в друга, яркая ненастная ци неслась по ним искрящейся молнией, огненным жаром – родная, общая. Вэй Ин был такой же частью его, как рука или нога, и, разлучённый с ним, пусть даже только на время сна, Цзян Чэн на стенку лез от тоски и острого чувства потери. Даже сейчас – чжицзи ещё был рядом, на расстоянии ладони, но он должен был прогнать его – сам. Сам, потому что по своей воле Вэй Ин не уйдёт, и тогда матушка точно спустит с него шкуру. Матушка… Если они разозлят её сегодня, проще будет утопиться сразу – как раз упокоятся в том самом пресловутом озере. Что угодно будет проще, чем снова увидеть ядовитую черноту лютой ненависти в родных глазах. – Вставай, ну, – прошипел Цзян Чэн, больнюче ткнул шигэ под рёбра. – Тебя слуги вот-вот застанут, беги скорее к себе! Вэй Ин сокрушённо застонал в подушку. Цзян Чэн, кипя от раздражения и подбирающейся к сердцу тоски, пошарил рукой под кроватью и швырнул в него сырое полуночно-синее шэньи. Где-то ещё наверняка валялась алая лента с вышитыми на ней лотосами – волосы Вэй Ина растрепались, распущенные, спутались колтуном. Раньше они почти всегда сами расчёсывали друг друга утром и перед сном… – Иди уже, придурок! Время раннее, успеешь ещё доспать! – скривившись от отчаяния, Цзян Чэн пихнул шигэ ногой, сталкивая его наконец с кровати. – Какой же ты жестокий, шиди! – душераздирающе зевая, вскинулся Вэй Ин. Ныть, бесить и дразниться он умел, даже не просыпаясь толком, и никогда не отказывал себе в удовольствии. – Жестокий и мелочный! Какая девушка полюбит тебя, если ты такой зануда? – Да что ж ты несёшь опять, сумасшедший?! – взвыл уязвлённый Цзян Чэн. Вскочив с кровати, он прицельно швырнул Вэй Ину в живот подушку, вложив в бросок духовные силы, но промахнулся: ехидный шигэ показал язык и метнулся за дверь прежде, чем подушка врезалась в обрушившуюся с сокрушительным грохотом ширму. Проклятый идиот! Чудо, если на такой шум не сбегутся разморенные хрупкой утренней тишиной дозорные! Не хватало ещё, чтобы они донесли Иньчжу или Цзиньчжу. Цзян Чэну казалось, матушкины служанки – маленькие паучихи – и вовсе не спят, оплетают Пристань Лотоса золотыми и серебряными нитями паутины ночами, чтобы ничто не смогло потревожить покой их госпожи. Цзян Чэна тошнило от пауков, сколько он себя помнил: с той самой ночи в тёмном гроте, когда он стал одним целым с Вэй Ином. Лучи солнца, проникающие сквозь пурпур штор, жарко скользили по влажной спине, смятые простыни сбились комом в изножье кровати – даже прикасаться к ним не хотелось. Цзян Чэн раздосадованно встряхнул лёгкое одеяло, и с него посыпался прибрежный песок и мелкие листья. Мерзко. Стоило Вэй Ину уйти, и собственная постель перестала казаться уютным гнездом, в котором можно было спрятаться от оценивающих недобрых взглядов и лживых слухов. От нахлынувшего разом желания избавиться от фантомной грязи жутко зачесалось всё тело, словно его облепили полчища крошечных паучков. Цзян Чэн устало потёр ладонями горящее лицо, потянулся, поднимая с пола подушку. Взгляд замер на промельке ярко-алой ткани. Шёлковая лента, вышитая волнами и лотосами Цзянов, закатной рекой вытекала из-под рухнувшей ширмы. Бездумно он намотал её на запястье, чтобы не забыть. Вэй Ин вечно оставлял свои ленты где попало, а потом растерянно хлопал глазами, не зная, чем затянуть волосы в хвост. До того, как их расселили, на его половине комнаты вечно царил бардак, доводивший Цзян Чэна до белого каления. Теперь же спальня казалась пустой – ни клочка неудавшегося талисмана, отброшенного в разочаровании, ни фиолетовых ниток от рассыпавшейся кисточки для флейты-ди, ни дурацких рисунков, разлетавшихся по всей комнате, когда в самых нелепых из них Цзян Чэн узнавал себя... Ночной сторож едва объявил час Кролика, но утренний, самый сладкий сон давно вспугнули ядовитые тревожные мысли. Не в силах найти себе место, задыхаясь от духоты, Цзян Чэн вышел на закрытую с трёх сторон террасу, выходившую прямо на Лотосовое озеро. По беспокойной ряби воды плясали золотисто-розовые рассветные блики, волны тихо плескались о сваи галерей. У другого берега, насколько хватало глаз, тянулись к солнцу бутоны лотосов, источая нежный медвяный аромат. Цзян Чэн вдохнул родной воздух полной грудью, замер на краю деревянного настила, прикрыв глаза. Вот так, не глядя, можно было представить, что Вэй Ин стоит рядом, плечом к плечу, как всегда улыбаясь ему уголками искусанных губ. Жалко, как же жалко… Будто он в самом деле не может сделать без шигэ ни шагу! В первые мяо воды озера показались ледяными – так резко он прыгнул, погружаясь сразу с головой. На коже выступили крупные мурашки, защипало едва ощутимо незалеченные до конца ссадины. Тело, тренированное, гибкое, сильное, вытянулось в воде с привычной лёгкостью, парой мощных гребков преодолело несколько чжанов до конца галереи, огораживающей его личную заводь от чужих глаз. Цзян Чэн схватился одной рукой за резные перила, зачерпнул воды ладонью, омывая лицо. Фыркнул, наморщив нос, и расслабленно замер. Рассвет раскрасил небо на востоке нежно-розовой дымкой, позолотил волны озера, вздымавшиеся мелкими гребешками, будто чешуйчатые хвосты сотен водных драконов. Хрупкое спокойствие разлилось в воздухе сладким цветочным ароматом, таким густым, что кружило голову. Цзян Чэну, несмотря на юные годы, доводилось бывать и в грозных пепельных горах Мэйшаня, и в сияющем золотом Ланьлине, но их резкая красота не тревожила его сердце, не внушала болезненную привязанность и потаённый стыдный страх. Он знал в Юньмэне каждую протоку, каждую топь. Знал, что однажды – спустя пару десятков лет, может быть – встанет во главе ордена, и всё это будет принадлежать ему: пристани и рынки, заставы и вассальные кланы, большие и малые, алчные и спесивые, клянущиеся в верности и ждущие его ошибки. Совсем как сегодня. Сегодня они все будут смотреть на него: и бабушка Юй, и старшая тётка, и глава Цзинь, и его супруга, и проклятый Цзинь Цзысюань. Они все будут ждать. Цзян Чэн помнил Цзинь Цзысюаня смутно. Они познакомились, когда тот ещё носил имя Цзинь Инь, с тех пор не виделись без малого семь лет, и всё же у наследника Цзян о наследнике Цзинь впечатление сложилось премерзкое: с виду золото и яшма, да внутри – гнилая вата. Разодетый в нежнейшие шелка с вышитым на груди пионом сорта Сияние средь снегов, в своём парадном облачении тот казался на диво чванливым и высокомерным и мнил себя не иначе как журавлём среди кур. Только и делал, что прижимал к надменно вздёрнутому носу надушенный платок, будто цветущие лотосы воняли для него хуже помойной ямы! У Цзян Чэна кулаки чесались от одного его напыщенного вида, но, будь Цзинь Цзысюань всего лишь позолоченным петушком, о нём легко можно было бы позабыть. Но он был единственным сыном госпожи Цзинь, ближайшей матушкиной подруги. Обе они выросли в сиреневых горах Мэйшаня под неласковым приглядом самой жестокой женщины, которую знал Цзян Чэн: его бабушки, главы Юй. Из-за проведённого вместе детства матушка ценила госпожу Цзинь дороже родных сестёр. Их дружеские узы были настолько крепки, что обе женщины, едва выйдя замуж, поклялись: если у них родятся дети, то мальчик и девочка станут мужем и женой, мальчик и мальчик — названными братьями, девочка и девочка – названными сестрами. Чего стоило Цзян Чэну родиться раньше! Пусть бы лучше ему пришлось называть Цзинь Цзысюаня братом, чем милой Ли-цзе – выходить замуж за этого петуха! И ведь ни отец, ни глава Цзинь не возразили жёнам, хотя никогда в Поднебесной такие клятвы не давали женщины. Как непочтительно подозревал Цзян Чэн, попросту не рискнули. Его матушку отнюдь не за кротость прозвали Цзычжу, Пурпурной Паучихой, госпожу Цзинь же молва именовала не иначе как Цзиньхуэй. Кто посмел бы им что-либо запретить? Зажмурившись, он с головой погрузился в воду. Роившиеся в голове роем озлобленных диких пчёл мысли были мерзкими, греховными, но избавиться от них он не мог: слишком злился на родителей, обрёкших драгоценную Ли-цзе на заточение в Башне Золотого Карпа. Их Ли-цзе, нежную, кроткую и щедрую, готовую обогреть и утешить своим теплом каждого адепта и слугу Пристани Лотоса, каждого бродягу у её ворот! Если бы только Яньли была младше… Цзян Чэн просто не мог смириться с мыслью, что его сестрица будет считаться взрослой девушкой, едва ей в волосы вставят шпильку-цзи. Она наверняка посмеялась бы, узнав о его детских опасениях. Она всегда смеялась беззлобно и мягко, когда они с Вэй Ином цеплялись за её подол, смущённые и напуганные таинственными делами взрослых. И только её смех не слышался ядовитой издёвкой. Лёгкие горели огнём. Подождав ещё пару мяо, Цзян Чэн вынырнул, жадно глотая сладкий воздух – и тут же застыл, заслышав знакомые голоса. Вода далеко разносила звуки, но этот будто шёл рябью и преломлялся, искажённый так, что слов было не разобрать. Цзян Чэн вновь приник к перилам галереи, отделявшей его заводь от той, на которую выходили покои главы клана, вслушался в тревожные интонации отцовского голоса. Замер, раздумчиво прикусив нижнюю губу. Отец слишком доверял Вэй Ину. Это шигэ придумал талисман, искажающий звуки и не дающий подслушать разговор: в отличие от простого заглушающего, он пропускал крики, а значит, оставлял шанс позвать на помощь, если что-то пойдёт не так. В других орденах даже не слышали о подобном, ревностно цепляясь за вековые каноны начертания печатей, – никто не смог бы взломать простую и оттого гениальную защиту. Никто… кроме самого Вэй Ина и его чжицзи. Отец слишком доверял своему воспитаннику, который всем на свете делился с Цзян Чэном. Содрав зубами свежую корку с ранки на нижней губе, он поймал указательным пальцем выступившую каплю крови и быстро начертал на досках галереи обратную печать. Прислушался, обостряя слух с помощью ци. Обеспокоенный голос отца, резко обрётший чёткость, теперь зазвучал ясно: – … это уже третья жертва шугуев за неделю, и на этот раз – опытный заклинатель. Цзян Чжунъянь с малых лет водил лодки по Янцзы, он знал каждый камень на дне реки, мог поймать гуля голыми руками. Я не могу представить, чтобы он не справился с низкоуровневой нежитью. Цзян Чэн болезненно нахмурился. Заклинатели, достигшие успеха в самосовершенствовании, могли прожить сотни лет, и всё же смерти не были редкостью: те, против кого они сражались по ночам, зачастую оказывались сильнее. Но поверить, что двоюродного дядю Чжунъяня погубили шугуи? Цзян Чэн знал его рослым и крепким мужчиной, загорелым дочерна от работы на солнце: сколько он себя помнил, тот сопровождал лодки, идущие вверх и вниз по реке, был на короткой ноге с контрабандистами, перевозившими запрещённые императорским указом товары в Цзянху, и мол рассказать с полсотни баек о зачарованных озёрах, перерождённых хищных рыбах или водных девах. Разве попался бы он в дурацкую ловушку мёртвых тварей? – Я немедленно расследую это дело, глава Цзян, – прозвучал в ответ хриплый голос наставника Лю, курирующего Ночные охоты учеников ордена. Цзян Чэн не мог видеть говоривших, но точно знал, как сосредоточенно хмурился наставник, обдумывая приказ. Лю Гаофэю, по первому имени Лю Цао, ещё не исполнилось и тридцати, но суровое лицо его, казалось, никогда не знало улыбки. – Это должно быть сделано в тайне, Лю Гаофэй. Гости вот-вот прибудут. Им не стоит знать о смертях в Юньмэне: нельзя, чтобы это омрачило цзи ли моей дочери. – Как прикажет глава Цзян. Сочтя, что узнал достаточно, Цзян Чэн смыл водой начертанный кровью талисман. Голоса отца и наставника сразу же потеряли чёткость, зазвучали искажённо – как ни вслушивайся, ни слова не разобрать. Судя по интонациям, они уже сменили тему, и подслушивать дальше Цзян Чэн не стал: неправильно было пользоваться секретами шигэ без особого повода. Надо будет рассказать Вэй Ину. Цзян Чжунъянь их обоих учил править лодкой и слушать воду, искать сокрытое в бессчётных притоках и заводях кормившей их орден реки. Черты лица у него были мягкие и невыразительные, как и у многих Цзянов: в натянутой на облупившийся нос шляпе-доули и в выцветшем синем шэньи он мог бы сойти за простого рыбака, промышлявшего контрабандой. Только вышитые на одеждах девятилепестковые лотосы выдавали принадлежность к Великому ордену. Цзян Чэн и Вэй Ин обожали вылазки под его предводительством: редко, но случалось такое, что Цзян Чжунъянь будил их в самый тёмный час, когда только плеск волн о бока лодки тревожил зыбкую тишину над рекой. Над водой стелился молочно-белый туман, скрывая хитрых шугуев и опасные пороги, и один неверный поворот мог бы дорого им стоить – но дядя велел примечать особые знаки и уверенно вёл лодку вниз или вверх по течению. Пару раз вместо дяди приходил отец, но это уже была совсем тайна: только его и Вэй Ина. Теперь дядя Чжунъянь уже никогда не позовёт их с собой на реку. Цзян Чэн нырнул под воду, давя жалкий всхлип: талисман шигэ искажал только внутренние звуки, не отсекая внешние, нельзя, чтобы отец его услышал. Глубже, глубже, в ласковую прохладную тьму. Он впился пальцами в плечи, царапая кожу короткими ногтями, зажмурился до рези в глазах. Нелепо, как же нелепо… недостойно плакать вот так. Ладонь знакомо кольнуло. Цзян Чэн замер против воли, вслушиваясь в ощущения, досадливо поморщился: легко терпимая боль, которая должна была помочь ему справиться с горьким комом в горле, разбудила чжицзи. Коряво, как курица лапой, тот беспокойно выцарапывал на коже иероглифы: «Что случилось?» «Цзян Чэн» «Ответь!» Неугомонный. Уголки саднящих губ дёрнулись в робкой улыбке, душу затопила тёплая нежность. Взгляд чёрных глаз Цзян Чэна замер на его собственной левой руке, пальцы мягко огладили ладонь – быстро, украдкой, будто кто-то мог его увидеть. Осторожно прижав ноготь к коже, он нацарапал сам: «Ничего» «Прости» «Спи» Тяжёлый воздух дрожал от жара и казался густым от одуряющего аромата лотосов, слишком сладкого, чтобы понравиться. Даже от воды не веяло прохладой, хотя лёгкие волны бились о борта лодки-сампан, украшенной живыми пионами. Золотистые занавеси трепетали на обманчивом ветру, пропуская омерзительных мелких мошек. Нестерпимо зудели и горели комариные укусы на запястьях, расчёсанные почти в кровь. Цзинь Цзысюань попытался спрятаться от палящего солнца и насекомых под навесом, но лучи проникали даже туда, жгли кожу под бесчисленными слоями нежного шёлка и драгоценной вышивки. Он никогда и ничего в жизни не хотел так сильно, как содрать с себя все эти тряпки, раскалившиеся и душившие его с самого утра, но мог только вытирать мокрое от пота лицо платком и обмахиваться веером, пытаясь делать это так же небрежно и изящно, как отец. Получалось плохо. От одного взгляда на движущийся веер тошнило, не помогали даже ароматные мешочки Мянь-Мянь. – Вот, гунцзы, попробуйте это, – в негромком голосе ученицы ордена Ланьлин Цзинь слышалась улыбка. Она уложила очищенный и нарезанный кусочками зелёный манго прямо на широкий лист лотоса, протянула ему, будто изысканное блюдо. Лукаво прищурилась. – Сладко, но с цитрусовой кислинкой, непременно должно помочь. – Не смейся надо мной! – смущённо буркнул он, но всё же потянулся за фруктом, сочным даже на вид. Обещанная кислинка едва ли смогла бы избавить его от тошноты, но приятно освежала – благословение в такой жаркий день. В Башне Золотого Карпа он наверняка скрылся бы от безжалостного солнца в тени бесчисленных галерей, скрасил бы сяоши-другой игрой в сянци или иным занятием, достойным молодого господина Великого ордена. Или улизнул бы в город, богатые чайные дома которого предлагали немало подобающих развлечений – в том, что касалось приятного времяпровождения, даже Цишань не смог бы затмить Ланьлин. Вместо этого он медленно жарился в лодке, неумолимо плывущей к Пристани Лотоса: последнему месту в Поднебесной, куда он направился бы по собственной воле. И, казалось, только он здесь чувствует какие-то неудобства! – Мы бы уже были на месте, если бы проделали весь путь на мечах! – Боюсь, гунцзы, духовных сил этой ученицы не хватило бы на такой долгий перелёт, – с очаровательной улыбкой отозвалась Мянь-Мянь. Цзинь Цзысюань с подозрением покосился на её безмятежное лицо, безнадёжно испачканными в соке пальцами потянулся за ещё одним кусочком манго. Летала она немногим хуже него, пусть и была на год младше. Матушка её учила выплетать из слов паутину, что ли? Не зря ведь позволила взять с собой в Юньмэн: надеялась, верно, что дипломатический талант Мянь-Мянь поможет сгладить углы между ним и наследником Цзян. Зря: характер у того был несносный, и, учитывая его малый возраст, Цзинь Цзысюань сомневался, что тот вообще обратит внимание на девушку в свите. Наверняка всё ещё прячется за спиной сестры и предпочитает возиться в прибрежной тине. В его воспоминаниях Цзян Чэн больше походил на речного гуля, чем на наследника Великого ордена. – К тому же, разве не приятно насладиться красотами лотосов в цвету? – Ты смеёшься надо мной, – утвердительно кивнул Цзинь Цзысюань, отбирая из девичьих рук лист с остатками манго. Посмотрел в глаза, укоризненно приподняв бровь. – Если только совсем немного, – покаянно вздохнула Мянь-Мянь и, не выдержав, рассмеялась, прикрыв лукавый рот золотистым рукавом. Её лёгкое ханьфу ничем не отличалось от парадных одежд учеников ордена Ланьлин Цзинь, совсем не такое пышное и тяжёлое, как у Цзинь Цзысюаня: оно не мешало ей дышать и чудо как шло к её тёплым ореховым глазам с золотой каймой у края радужки – таким же, как у него самого. Он унаследовал их от отца. – Гунцзы капризничает, как ребёнок! Неужели вам совсем не хочется увидеть свою невесту? Говорят, Цзян Яньли очень мила. – И это всё, что можно о ней сказать, – хорошее настроение, вызванное беззлобным смехом Мянь-Мянь, как ветром сдуло. Разумеется, Цзинь Цзысюань не собирался говорить дурное о Цзян-гунян у неё за спиной, но думать-то ему никто не запрещал! «Очень мила» - воистину единственное, что слышали о его невесте. В свой первый визит в Пристань Лотоса он был полон самых радостных ожиданий, воодушевлённый сказками матушки об отважных заклинателях и прекрасных девах. Он был уверен, что девочка, которую она выбрала для него, окажется незаурядной, особенной – несравненным талантом или красавицей, способной посрамить цветы и затмить луну. О, в ордене Юньмэн Цзян действительно были такие: позже ему довелось увидеть и ярких сестёр-близнецов Юй, и нежных девушек из младших ветвей семьи, и изящных приглашённых учениц, тренировавшихся наравне с юношами. В Юньмэне нравы всегда были более свободными, чем в других орденах, там дочерей не прятали от чужих глаз за высокими стенами поместья. Заклинательницы Цзян вольно ходили на Ночные охоты вместе с мужчинами, и Цзинь Цзысюань думал, что и его невеста далеко продвинется на тропе совершенствования, развив мощное золотое ядро. Встретив же впервые Цзян Яньли, он по ошибке принял её за служанку. Духовных сил в ней было чуть – хватило бы, быть может, на пару десятков лет молодости, о большем и мечтать не стоило. Лицом Яньли, на её несчастье, пошла в отца, унаследовав невыразительные мягкие черты большинства Цзянов. Конечно, как и любая заклинательница, она была красивее простых смертных девушек, но беспощадно меркла на фоне собственных шицземэй. И ладно бы у неё был хоть какой-то талант! Но ни нежным голосом, ни искусной игрой на пипе или цине она не услаждала слух, не рисовала, не писала стихи, не увлекалась каллиграфией… кажется, вообще ничем не увлекалась, и Цзинь Цзысюань совершенно не мог представить, чем наполнены её дни. Единственным достоинством Цзян Яньли было знатное происхождение, благодаря которому она могла не беспокоиться о том, как сложится её судьба. Та же Мянь-Мянь была ярче и талантливее неё в тысячу раз, и притом оставалась всего лишь служанкой ордена Ланьлин Цзинь – справедливо ли? – Уверена, гунцзы стоит получше присмотреться к своей невесте, – покачала головой Мянь-Мянь, нахмурилась, искренне расстроенная его недовольством. – Зачастую достоинства бывают скрыты от посторонних глаз. – Ло-гунян мудра и проницательна не по годам. Благословение Небес, что хотя бы она понимает ситуацию, – раздался снаружи вкрадчивый голос отца. Мянь-Мянь – Ло Цинъян – в этот момент как раз потянула в рот один из двух оставшихся кусочков манго и, неловко дёрнувшись, испачкала соком подол ханьфу. Цзинь Цзысюань повернулся, невзначай загораживая её плечом. Впрочем, отец не смотрел на них: взгляд его золотисто-ореховых глаз был устремлён на лотосовые озёра, сменившие реку. Пионы, вышитые на его роскошном чаошене драгоценной павлиньей нитью, переливались всеми цветами радуги в лучах палящего солнца. – Отстань от бедной девочки, – матушка, замершая под тенью навеса величественной статуей, скривила губы в неудовольствии. Её резкий прохладный голос, странно сочетавшийся с миниатюрной фигурой и изящными чертами миловидного лица, заставил служанку подле неё склониться ниже, а отца – с утомлённым вздохом распрямить плечи. Цзинь Цзысюань и сам невольно оправил полы парадных одеяний. – А тебе, А-Сюань, следовало бы прислушаться к доброму совету. Не успеет догореть палочка благовоний, как мы причалим к Пристани Лотоса, и там я не потерплю никакого пренебрежения к А-Ли. – Матушке не стоит беспокоиться, – о, он многое хотел бы сказать, но не было смысла спорить сейчас, когда впереди уже показались забитые народом причалы и лодки Юньмэна. Торговцы и крестьяне из города высыпали на набережные, чтобы посмотреть на пришлых заклинателей. Цзинь Цзысюань любил матушку, но как же давила её власть! В том, что касалось брачного союза с Великим орденом Юньмэн Цзян, она и слушать ничего не желала, решив всё ещё до его рождения. Не помогали даже тщательно подобранные доводы о том, что клан Цзян не отличается ни особым влиянием, ни богатством, и его родной орден почти ничего не выиграет от такого брака. Матушка ценила свою дружбу с госпожой Цзян, Юй Цзыюань, превыше всего, и свято чтила данную ей клятву. Цзинь Цзысюань же чувствовал себя всего лишь пешкой в её изящных, но холодных пальцах. Лотосы, лотосы, лотосы… от их давящего аромата кружило голову, перед глазами плыло от жара. Цзинь Цзысюань промокнул лоб платком и спрятал его, оправляя роскошное золотистое ханьфу; Мянь-Мянь спешно вытерла липкие от сока пальцы широким лотосовым листом и выкинула его за борт. На соседней, следующей чуть позади лодке десять адептов сопровождения уже выстроились в два ряда, являя собой пример сияния и блеска школы Башни Золотого Карпа: в поездку отец отбирал лучших из учеников. Матушка лишь мягко изогнула губы в довольной улыбке, вставая вровень с отцом, и драгоценная тиара в её волосах засверкала золотом и жемчугом. Пристань Лотоса, утопающая в цветах и зелени, показалась из-за поворота. Заплескались на ветру пурпурные стяги. Их уже ждали. Адепты Великого ордена Юньмэн Цзян, выстроившиеся на причале, были все как на подбор: загорелые лица и шеи, широкие плечи, мощные спины, переходящие в узкие талии, сильные ноги, скрытые сейчас под синими ученическими ханьфу. По своему прошлому визиту в Пристань Лотоса Цзинь Цзысюань помнил, как быстро они избавляются от верхних одежд, чтобы нырнуть в озеро, превращаясь из прославленных заклинателей в простых деревенских парней. Некоторые не стеснялись щеголять и вовсе голышом, не смущаясь и перед гостями! Впрочем, тогда он был ребёнком, наверняка из-за этого старшие ученики вели себя так раскованно. Девушки тоже были здесь: в сиреневых ханьфу, те, что постарше – со шпильками в форме лотосов в волосах. Плавать они, кажется, любили ничуть не меньше юношей, но всё же, по рассказам шисюнов, делали это в особых заводях, скрытых от бесстыжих глаз. Цзинь Цзысюань на мгновение задумался о том, любила ли купаться в озере его невеста, но тут же прогнал эту мысль: едва ли, слишком уж болезненной и хилой она была. Он не без труда нашёл её взглядом: Цзян Яньли стояла подле госпожи Юй, величественной и статной, неуловимо напоминающей матушку Цзинь Цзысюаня не то гордым профилем, не то хищным прищуром тёмных глаз. Нежно-сиреневое ханьфу его невесты было светлее и изящнее, чем у простых учениц, и всё же он опасался, что опять спутает её с кем-нибудь: уж больно невыразительным казалось бледное лицо. В отличие от неё, Цзян Чэн сразу бросался в глаза, унаследовав резкие черты госпожи Юй. В светлых одеждах наследника ордена, вышитых волнами и лотосами, он теперь мало походил на речного гуля, но губы его были строго сжаты, а взгляд чёрных глаз далёк от дружелюбия. Точно так же смотрел незнакомый мальчишка в чуть более тёмном, чем у Цзян Чэна, клановом ханьфу. Он стоял на полшага позади наследника и солнечно улыбался, но эта улыбка не касалась внимательных серых глаз. Его непослушные волосы были собраны в хвост яркой алой лентой. Первый ученик ордена, воспитанник главы Цзян, Вэй Ин. Цзинь Цзысюань слышал о нём от матушки, но не думал, что госпожа Юй позволит ему появиться в одеждах клановых цветов, будто второму молодому господину семьи Цзян. Должно быть, слухи, бродившие по Башне Кои, лгали насчёт их отношений. Цзинь Цзысюань старался их игнорировать: каких только мерзостей не услышишь от шисюнов и заскучавших старейшин – но, когда речь заходила про Юньмэн, не мог сдержать дурного любопытства. Он надеялся, что однажды всё же найдёт способ разорвать остогуевшую помолвку, связавшую его с самой пресной девушкой в Поднебесной, но пока что только наслушался грязных предположений о происхождении первого ученика ордена Юньмэн Цзян. Даже если тот действительно был внебрачным сыном Цзян Фэнмяня, судьба точно была к нему благосклоннее, чем к Мянь-Мянь. Едва с торжественным приветствием было покончено, делегация из Ланьлина золотистой лентой потянулась в павильон вслед за хозяевами. Вэй Ин тут же шагнул вперёд к Цзян Чэну, становясь с ним плечом к плечу, а тот, вопреки вспыльчивому характеру, всего лишь искоса взглянул на него, и уголки его строгих губ дрогнули в сдерживаемой улыбке. Иного и ждать не следовало: в Юньмэне детей не слишком-то заботили приличия, а этим мальчишкам ещё не исполнилось и тринадцати лет. Даже к мечам своим пока не привыкли – то и дело косились, любуясь. Цзинь Цзысюань подавил желание опустить взгляд на свой Суйхуа в великолепно украшенных ножнах, недовольно поджал губы. Глупое ребячество. И Цзян Яньли, кажется, его одобряла: вся посветлела от одного взгляда на младшего брата и шиди, на мгновение расцвела подобно цветку по весне. Впрочем, любую девушку украсит улыбка. И у Цзян-гунян она была отнюдь не самая очаровательная из тех, что он видел: губы тонкие и бледные, ничего особенного. Цзинь Цзысюань без интереса отвёл взгляд, лишь из вежливости сдерживая раздражение от всей этой поездки, от палящего солнца, раскалившего шелка, от тяжёлого приторного аромата цветущих повсюду лотосов и презрительной жалости к собственной невесте. Он и не заметил, что за ним пристально следили две пары недобрых тёмных глаз. – Цзян-гунян велела передать это Цзинь-гунцзы. Вокруг крошечного горшочка обвился пурпурный шнурок. Маленькая служанка, склонившаяся в почтительном поклоне, метнула на него нетерпеливый взгляд из-под полуопущенных ресниц, с по-детски непосредственной улыбкой протянула горшочек повыше, будто бы Цзинь Цзысюань мог его не заметить. В волосы девочки были вплетены бледно-розовые ленты, придававшие ей неуловимое сходство с вездесущими лотосами. Цзинь Цзысюань раздражённо фыркнул, отвёл взгляд, изо всех сил стараясь выглядеть так, будто любуется укрытым цветами озером, раскинувшимся посреди резиденции ордена. У причала, где они прогуливались, лотосов было не так много, но ближе к берегу изумрудные листья и розовые бутоны полностью скрывали под собой воду. Если бы не удушающая жара, он даже смог бы насладиться этим зрелищем. Удушающая жара и назойливое внимание Цзян Яньли. – Что это? – с плохо скрытым любопытством в голосе поинтересовалась Шао-Шао, ученица матушки, обычно сопровождающая его вместе с Мянь-Мянь. Благо ещё, что удалось избавиться от компании шисюнов: Цзинь Цзысюань вовсе не хотел гулять под надзором старших учеников. Как будто в Юньмэне ему могла грозить опасность, которая оказалась бы ему не по силам! В духовном развитии он уже превзошёл их и не желал слушать бесконечные сплетни про служанок и юньмэнских певичек. – Зачем твоя госпожа просила передать это? Девочка просияла, будто вопрос о госпоже несказанно её обрадовал: – Цзян-гунян заботится о здоровье и комфорте Цзинь-гунцзы! Эта мазь – лучшее средство от укусов насекомых, с ней они больше не будут досаждать гунцзы. Жар прилил к щекам. Неужели Цзян Яньли разглядела на запястьях, скрытых широкими рукавами, расчёсанные почти в кровь укусы? Отвратительный зуд сводил его с ума весь путь вверх по реке, не давая спать, руки до сих пор нестерпимо чесались и горели, покрасневшие и опухшие до боли. Цзинь Цзысюань сжимал зубы и повторял про себя молитвы, лишь бы только не впиться короткими ногтями в воспалённую кожу. Он так старался держаться достойно – и всё зря? – Наш молодой господин – выдающийся заклинатель, несравненный талант, – снисходительно усмехнулась Шао-Шао. – Зачем ему мазь, когда есть золотое ядро? – Шао-Шао! – возмутилась Мянь-Мянь, огорчённо нахмурилась, глядя на растерянную, будто разом погасшую служанку. По ощущениям, даже уши запылали от стыда. Выдающийся заклинатель, несравненный талант! Он просто не подумал направить целительную ци к запястьям, пострадавшим от такой мелочи, как комары, и мучился всю ночь, вдобавок опозорившись перед невестой. Что она должна была решить, наверняка слышавшая рассказы о его блестящих способностях? Что он хвастун, лжец, такой же, как она, слабосилок, который даже подобную малость залечить не в состоянии? Шисюны подняли бы его на смех, если бы только узнали! – Поблагодари от имени Цзинь-гунцзы свою госпожу за заботу! – спешно проговорила Мянь-Мянь. – Ступай. Огорчённая едва ли не до слёз девчонка бросилась прочь, прижимая проклятый горшочек к груди. Ну, что за нелепость: побьют её, что ли, за то, что не выполнила приказ? Надо было взять лекарство – но кем бы он выглядел тогда? – Что за манера навязывать своё внимание?! У Цзян-гунян нет ни капли такта! – озлобленно прошипел Цзинь Цзысюань. Досада и неприятие к Цзян Яньли, которые он старательно сдерживал перед посторонними, наконец-то вырвались наружу, будто клятая мазь стала соломинкой, переломившей хребет верблюду. – Цзинь-гунцзы действительно выдающийся! – раздался вдруг за спиной насмешливый мальчишеский голос. Ещё мяо назад там не было никого, теперь же, обернувшись, он напоролся, как на клинки, на два острых взгляда. Братьям Цзян Яньли – что кровному, что по ордену – было всего по двенадцать лет, они только год как сформировали золотые ядра и приступили к полноценным тренировкам. Схватись они за мечи, Цзинь Цзысюань не дал бы им продержаться против него и пары мяо: он был лучшим мечником Ланьлина, куда там двум желторотым мальчишкам? Но что-то такое было во взглядах их тёмных глубоких глаз, что не давало отмахнуться, как от несмышлёнышей. Вэй Ин широко улыбался и даже похлопал в ладоши, будто приглашая Мянь-Мянь и Шао-Шао присоединиться к его восторгу: – Не каждый день выпадает шанс встретить такого незаурядного заклинателя! Я восхищаюсь тобой, – он сложил руки, изображая поклон. Несносные Цзяны! Ужасно хотелось оттаскать паршивца за уши, чтобы не смел потешаться над наследником чужого ордена, но Цзинь Цзысюань не собирался падать так низко, а хмурый, как туча, Цзян Чэн, кажется, и не думал приструнить своего шисюна. – Позволь только спросить, как младшему старшего… Паршивец коротко взглянул в чёрные от гнева глаза Цзян Чэна и, должно быть, что-то в них прочёл, потому что озорная улыбка исчезла с его лица, будто отброшенная маска: – Как Цзинь-гунцзы не боится, что причал проломится под весом его великолепия? Цзинь Цзысюань даже не успел осознать сказанное, понять, что задумал Вэй Ин. Омерзительно хрустнули доски под его ногами, и в следующую мяо холодные волны озера вышибли из него дух и сомкнулись над головой. Тяжёлые парадные одежды облепили забившееся в панике тело, потянули вниз; пальцы лихорадочно вцепились в балку, но соскользнули, угодив в склизский мох, сорвались, тут же заныв от боли. Толстые стебли лотосов опутали ноги. Он отчаянно попытался глотнуть воздух, запрокинув голову, но в горло плеснула пресная вода. Две пары тёмных глаз внимательно следили за ним, одинаково искусанные в кровь губы кривились в недобрых усмешках. Что-то кричали Шао-Шао и Мянь-Мянь… Плавать Цзинь Цзысюань не умел.