Часть Первая. «Настоящее»
Глава 1.
Утром в Санкт-Петербурге все обычно подчиняется самому человеку, его быстрой мысли, расторопному действию. Августовское солнце освещает колоннаду Казанского собора, и Невский проспект заливается утренним блаженным светом. Мимо Зингера проносится аромат из кофейни, общественный транспорт змейкой огибает узкие улочки. Дребезжат двери универмагов, сияют вывески и гудит под напором автомобилистов Синий мост. Все следят за временем и все куда-то спешат... Прямо напротив Гостиного двора, посреди живого тротуара показался из дверей автобуса молодой человек. Его неуложенные рыжие волосы приглаживал речной ветер, а глаза то и дело отражали весь настрой на сегодняшнее утро. Подойдя к бежевым стенам здания, он пытался отдышаться, стягивая медицинскую маску с лица. Мимо пронесся велосипед, прозвенел звоночком и остановился. Молодой человек оглянулся. — Что, Ром, выдохся? Карантин не пощадил твоих кудряшек. — усмехнулся с приятельским настроем велосипедист, обернувшись к парню, — А мне нормально, сам себе хозяин-барин. Роман, заправив нервно упомянутые кудри, взъерошенные ветром с проезжей части, неловко усмехнулся и подошел к приятелю. Его почти двухметровая фигура выглядела завидно, и велосипедист угловато улыбался, обводя взглядом стан товарища. Роман закатывал глаза и вечно отмахивался. — А я тебе говорил, купи велосипед или машину. — сказал обладатель самого верного друга человека после собаки все с той же усмешкой. — А может ещё самолет со сверхзвуковым двигателем? — ответил раздосадованный Роман слегка хриплым от усталости голосом, оглядываясь по сторонам, — Поезжай давай, Кир, не оглядывайся. Точечно передразнив мимику приятеля, Кирилл сказал, надувая губы наигранно, и оперся на руль: — Опять же на репетицию опоздаешь, Орлов ругаться будет и вышвырнет тебя из труппы. Цокнув, Рома хлопнул приятеля по плечу и произнес: — Это уже мои проблемы. Поезжай, а то сам опоздаешь. Качнув плечами, Кирилл уехал, задорно звеня звоночком. Этот звук можно по праву считать песней лета, протекающего в две тысячи двадцатом году более чем необычно. Весна оставила крамольный осадок одиночества, теперь все было иначе. Иначе воспринимался город, люди, пение тех же самых птиц. Казалось, все ускорилось до невозможности, оставалось только поддаться гонению времени. Ко всему привыкаешь, но вот к новому восприятию можно никогда и не приспособиться. Роман пошел по Невскому в сторону Строгановского дворца. Путь ему предстоял неблизкий, но он преодолевал его почти каждый день. Сегодня, как назло, автобус от его дома не следовал до конца маршрута, поэтому юноша вынужден идти пешком, огибая таких же прохожих, орошенных летним светом. Мимо него проходили люди самые разные. Они могли переговариваться, петь песни, или их слушать на полную катушку. Утренний Невский поражал своей вечной живостью и аутентичностью и был далек от спального района юга, откуда Роман, собственно, и приехал. Рома был актером. Талантливым, любящим свою работу, но еще не нашедшим признания. Год назад он окончил ВГИК, для учебы в котором жил в Москве, а теперь работает в театре на набережной реки Фонтанки. Уж очень нравился Роме театр. С самого детства он мечтал однажды взойти на подмостки и встретить восторженные взгляды, направленные на него. Но приспособиться к жизни актера, к популярности и тем самым взглядам, было задачей не из простых. Волнение, присущее любому человеку, не могло изжить его природной тяги к авантюрам. Рома всегда был очень любознательным. Он любил узнавать что-то новое, любил учиться и общаться с умными людьми. Любовь к знаниям ему привили родители, учителя и обладатели кандидатских степеней. Ценные специалисты в своих сферах продолжали учиться и работать, даже когда их единственный сын был совсем маленький. Несмотря на то, что благодаря их примеру мальчик окончил школу с серебряной медалью (ему не поддалась химия), он вырос практически асоциальным, не зная толком что такое люди и настоящая родительская забота. Узнал он о последнем только к двенадцати годам. На мальчика сильно повлияло событие, разделившее его жизнь на две части: родители со скандалом развелись. Мать забрала ребенка себе и вскоре вышла замуж за мужчину, у которого уже был взрослый сын. И тогда Рома попал в то общество, которое мы привыкли называть семьей. Поначалу боясь незнакомых людей, Рома все-таки полюбил их. Отчим — умелый механик и ценитель интеллектуального труда — проявил к мальчику любовь такую же, как и к старшему сыну, а брат с самой первой встречи показался Роману интереснейшим человеком, он был изобретателем и с ранних лет грезил идеей машины времени. Собственно, сейчас Рома и говорил по телефону с его женой. — Нин, скажи, пожалуйста, Егору, чтобы он мой паспорт положил в черный пиджак, если он опять его не убрал. — говорил Рома на ходу, следя за проносящимися мимо окнами, — Пиджак на кресле в моей комнате висит. Спасибо. Он положил трубку и, взбираясь на крыльцо своего театра, брякнул в тишину двора: — Колесниковы, вечно вы что-то прячете, потом найти не можете. Рома открыл дверь и попал в узкий коридор с белыми стенами. Меж дверей висели разнообразные картины, в самом центре стояла театральная тумба с яркими афишами. Роман с детства думал, что на входе в театр его будут встречать рукоплескания восторженных зрителей, однако пока с воплями его встречал директор сцены. — Савьялов, ну объясни мне, как тебе удается систематически опаздывать? — взмахивал руками директор, поднимая на воздух свои седые пряди, торчащие из-под шляпы. Рома лишь неловко улыбнулся, отозвавшись на свою фамилию, пожав плечами и быстро направился в гримерку, услышав вслед: — Тебе воздастся от театрального Бога! Таким словом постояльцы здешних подмостков называли что-то нематериальное, карающее всех артистов за те или иные проступки. «Театрального Бога» могли еще назвать «Гневной Терпсихорой», но это было намного реже. Верить в него или нет каждый выбирал сам. Все равно кара настигнет всех, зачастую лишением дополнительных поступлений на банковскую карту. Но кто ж из актеров признается, что он здесь ради чего-нибудь, кроме искусства? В гримерке он встретился со своим другом Пашей Юрковским. Он был необычной внешности юноша: с азиатскими чертами лица, смуглый, но для монгола у него были слишком яркие, сверкающие, как две молнии, голубые глаза, которые частенько принимали за линзы. Рома подружился с ним практически сразу, Павел был на полтора года старше, и также не имел больших ролей в театре, зато успел сыграть сподвижника главного героя в одном историческом сериале. — Ты рано что-то. — усмехнулся Павел, пожав другу руку, — Топливо в реактивном двигателе кончилось? Рома неслышно усмехнулся и скинул с себя белую рубашку, заменяя ее на чистую, выглаженную черную, — Автобус не поехал сегодня по привычному маршруту, пришлось идти пешком. — ответил Роман, зачесывая волосы пальцами, — А ты-то что до сих пор здесь? — Хотел сразу передать тебе. — сказал Паша и протянул Савьялову сложенный в несколько раз листок, чем вызвал у Ромы неподдельный интерес. Роман развернул листок и увидел надпись, оставленную черной ручкой: «Встретимся во второй гримерке после репетиции» и внизу приписка из одной буквы О. Рома узнал эту букву, устало выдохнул и взмолился: — Ольховская! Покоя нет от нее! — Да ладно, красивая же девчонка. — подхватил Паша, когда Рома засобирался на выход, — Я тебя не понимаю! Вокруг тебя, с твоей-то внешностью, такие девушки вьются, а ты отмахиваешься. Дурак! Рома старался игнорировать подначивания друга, пытаясь сосредоточиться на других мыслях, заботивших его. В конце концов, не выдержав напора Павла, Савьялов повернулся к нему и сказал: — Ни одна из них мне не нравится, и точка. Вот в чем дело. Паша удивленно спрашивал: — Тебе вообще никто никогда не нравится, может ты из этих? Которым никто не нравится? — Может и так! — будучи выведенным из себя, ответил агрессивным шепотом, похожим на рык, Рома и вышел в зал, где полным ходом шла подготовка к репетиции. Черные, как в кинотеатре, стены никого уже не смущали, тем более основная сцена была закрыта на ремонт и откроется только в конце октября в начале театрального сезона — в этом году из-за пандемии именно так. Тем не менее, первые репетиции лета всегда были наполнены энтузиазмом, нежели последние весной. — Так, все ко мне! — раздалось громким голосом со стороны сцены, а вслед этому хлопок упавшей декорации. — Пошли, а то Орлов убьет. — Паша толкнул Рому в плечо и они взобрались на сцену. Роман невольно пересекся взглядом с молодой девушкой, которая без зазрения совести разглядывала Савьялова, вечно пыталась встать поближе к нему и проявить какое-нибудь кокетство. Это и была та самая Полина Ольховская, ищущая с симпатичным коллегой встреч хоть каждый день. Рому раздражало вечное внимание противоположного пола, чему все вокруг удивлялись. Роман никогда и никому не отвечал взаимностью, и это было вовсе не проявление дурного воспитания или характера. Это была разочаровывающая его вынужденная мера. Он и рад ответить, погрузиться в прекрасные грезы любви, но как он сам говорил, без влюбленности нет и любви, а влюбленности молодой человек за свои двадцать два года так и не испытал. Рому сегодня заботило другое: он был взбудоражен мыслью, что режиссер вчера обещал ему наконец дать главную роль в спектакле, в котором в ноябре он наконец сможет блеснуть. Роман был на взводе, все-таки режиссер так уверенно говорил об этом, что Савьялов поверил, будто уже получил эту роль. Феликс Орлов, режиссер театра, славился своим постоянством, и это обнадеживало Рому. Режиссер поправил свою кепку и оглянул собравшихся актеров, сделал пару замечаний насчет сценических костюмов и наконец обратился к своим записям. — Так, я сегодня обещал обговорить в конце концов вопрос с распределением ролей на предстоящий сезон. Давайте поговорим... — Орлов начал пофамильно разбирать в каком спектакле кто играет главные роли, и в итоге Рома своей фамилии не услышал. Ни в одном. Он хотел возразить, но что-то невесомое сместило его руку вниз. Юноша понурил голову, полностью разочаровавшись в сегодняшнем дне. Тоска охватила его за шею и крепко стянула. После оглашения, долгих перебежек по сцене, в репетиции был объявлен перерыв. Актеры предпочли остаться в зале, и кто им мог запретить? Труппа была самая разнообразная, но что главное — молодая, а как известно, молодость не дремлет. В ней кипит живая кровь, жаждущая славы, и Роман исключением не был. И за свои права стоять тоже хотелось. Рома смог пересилить себя и подойти к режиссеру. В холодный пот не бросило, но конечности свело. Противно. Ждать пришлось недолго, но и эти пару мгновений показались вечностью. Режиссер не сразу обратил на артиста внимание, но согласился выслушать, сделал удручающе задумчивую гримасу и стал слушать. — Вчера Вы говорили, что рассматриваете меня как единственного кандидата на главную роль в спектакле, а сегодня выбираете другого человека. — негромко сказал Роман, сложив руки за спиной. Режиссер осмотрел юношу с ног до головы. В его глазах взыграло то ли самолюбие, то ли просто негодование, что на Роме сразу сработало, как сцепление. Сейчас ударит. Орлов снял с носа очки и, зацепив их губами, с претензией спросил: — А ты уверен, что я должен с тобой обсуждать свои решения? Ударило. Рома смутился и стыдливо выдохнул в пол. Такая формулировка всегда, всю жизнь вызывала у него невыносимое желание зарыться под землю, он сразу в этом случае замолкал и не мог уже издать и звука, но тут через силу продолжил. — Нет, я этого не говорил. — Савьялов виновато поджал губы, хотя отчетливо осознавал, что вины его здесь нет, — Я просто хочу знать почему Вы изменили свое решение. Я что-то делаю не так? Режиссер тяжело вздохнул, оглянул в своей привычной высокомерной манере Романа, всеми силами вкладывая в это неприятное мнение о "малолетней выскочке, посмевшей нахально выступить", и наконец соизволил строго сказать: — Понимаешь, для такой роли тебе не хватает уверенности. Ты хороший актер, но, как говорят, создан для второго плана. Эти слова пришлись Роме, как нож в спину. Неприятно и больно они обвили его сознание и закрутились в бесконечной карусели мыслей. Обида заполнила его разум и не давала более ни о чем думать. Сердце стучала, и под его ритм юноша молча кивнул, затем быстро брякнул что-то, похожее на благодарность, и ушел в сторону гримерок. Темные, маленькие комнатушки порой служили хорошей комнатой грусти для Ромы. Он и жил, учился для того, чтобы именно там грустить и созерцать над печалью своей судьбы. Игралась она с ним не на шутку жестоко. — Рома! Наконец-то ты пришел! Почему ты избегаешь меня? — вдруг вдребезги разбилась тишина помещения — говорила восторженно Полина, заправляя волосы назад. Тараторила она подчас без умолку, чем Савьялова раздражала, но он старался сохранять спокойствие. Внезапная встреча с коллегой возмутила его, всколыхнула меланхоличное сознание, но не дала юноше выйти из себя. Он выдохнул и дал вполне лаконичный ответ: — Я не избегаю, я скорее не ищу встреч. — наиспокойнейшим голосом возразил Роман и даже улыбнулся. Печально, но улыбка эта все сказала за себя. Полина разочарованно понурила голову. Коснувшись рубашки Ромы пальцами, она грустно заговорила: — Я тебе не нравлюсь, да? Почему ты тогда пришел сюда? — Не расстраивайся, Полин, мне никто не нравится. — улыбнулся Роман, смотря на девушку, — А пришел я, потому что это моя с Юрковским гримерка. Ольховская закивала и с безумно раздосадованным видом ушла прочь, хлопнув дверью, и снова тишина. Рома сел на диван и закрыл лицо руками. Эмпатировать влюбленной подруге у него не было сил. Ему бы с собой разобраться. Упоения от вечных отказов потенциальным возлюбленным, что души не чаяли в обаятельном и артистичном красавчике, Роман никогда не ощущал. Мысли его сейчас были наполненны исключительно негодованием: как? Ведь он столько работает, чтобы в итоге получить плевок в самую душу? Конечно, его романтичная натура хотела чего-то грандиозного, хотела признания, но его не добиться, как Роме казалось, в нынешнем обществе. Он всегда противопоставлял себя ему и не хотел жить по правилам всех. Неужели теперь люди предпочитают количество качеству? «Мы же не в начале двадцатого века, когда на предприятии плавился дешевый металл и выдавался за медь» — думал Рома частенько. Как бы хотелось исправить и это, а так бы и все пошло иначе. Люди жили бы по-другому, а Рома не жил так, как живет сейчас... Пришлось вернуться к сцене. Декораторы во всю работали с техникой и фанерными досками, оставив на сцене только завешанный черной скатертью стол. Его и не заметно бы было на фоне такой же черной стены, если бы не белая ваза с большим красным цветком. Артисты кое-как разбрелись по разным углам, но конкретно в самом центре, у стола, стоял высокий юноша, чья длинновязая, белокурая фигура стала обладателем главной роли в трех грядущих спектаклях из пяти. Она досталась обаятельному, как его называли в коллективе, а на деле просто смазливому Елисею Иванову. Он часто получал первостепенные роли, и режиссер не скрывал своего предпочтения. Казалось, что зрителям уже осточертело видеть его надменный и далеко не самый талантливый взгляд на каждом спектакле, но кто ж будет спрашивать? Даже сейчас он собрал вокруг себя свою компанию и ворковал с молодыми артистками. Они, как пчелы, слетались на цветок, и никого не замечали, кроме Иванова. Замечая Рому, пчелки задирали нос еще выше и продолжали беседу еще громче. К Роману подошел Паша, положил руку на плечо и постарался друга подбодрить: — Да ладно, зато сто процентов дадут первую второстепенку, это тоже заслуженно. Савьялов стоял у противоположного края стола, выдерживая на лице немую задумчивость. Он даже не слышал, что говорит Паша, он просто молча стоял и думал. Видя, как петушится Елисей, и с каким интересом посматривает на него режиссер, Рома помышлял ненароком, что все здесь завязано против него. Хотя, кто он такой, чтобы по его душу плели интриги? На театральных подмостках и не такое возможно. — Орлов, конечно, вообще шифроваться не умеет. — шепотом посмеялся Павел и склонился к уху Савьялова, — Все давно прочухали, что он Елисея с самого первого курса протежировал, а отец Елисея в свою очередь Орлова... Роман, вырванный из своих мыслей интригующим словом "протеже", взглянул на Юрковского, следом на кривляющегося Иванова, а дальше в никуда, потому что Орлов со своего места исчез. — Только я тебе ничего не говорил. — буркнул Паша, отшатываясь непричастно, — Мне Курьев из декораторского цеха рассказал. Он же с Елисеем на одном курсе учился, потом на декорации перевелся. — А каким образом отец Елисея Орлова протежировал? — ища режиссера взглядом, спросил Рома. — Так ясно каким: у Феликса нашего проект тогда горел, а бюджета нет. Неужели не читал, как Орловский театр на Гороховой семь лет назад чуть не закрыли? Громкое дело было. А тут отец Елисея, крепкая шишка в департаменте культуры, взял да и чудо сотворил. Сыночка раз — и в художественно-техническом оказался. Вот благодаря Орлову и получился Остап Бендер, как говорится, «окончил ВХУТЕМАС с отличием...». Дело дрянь, одним словом. — поведал Юрковский вкратце, как вдруг раздался громкий голос со стороны входа в зал. — Феликс Маркович, свет наш, радость! — провозглашал с непревзойденно театральной красотой ораторства, рукоплеская, мужчина в костюме, чье появление смутило всех. Следом за ним проследовали два молодых человека с большим красно-желтым букетом. Еще много дифирамбов гость спел распинающемуся в благодарностях Орлову, поздравляя «лучшего учителя» с юбилеем. А тем временем Елисей продолжал давать непрошеные интервью с еще большей экспрессией: — Я-то что? Мне не сложно найти одобрения режиссера. Я не ною, как некоторые, и не бегу сразу выяснять. — последние слова он произнес с издевательством и специально выдавил погромче, чтобы побесить Рому. Савьялов держался, а Иванов накручивал: — По крайней мере, я делом своим занимаюсь, и иллюзиями не живу, — здесь он перешел на шепот, — в отличие от его брата. Сбавил громкость он зря, Рома и так все слышал. Смешки и хамство Роман со своим идеальным слухом вполне уловил, дернулся, но на Елисея смотреть даже не подумал. — Ерундой заниматься много ума не надо. — рассуждал высокомерно Елисей, — Путешествия во времени... ха! Как смешно! Все с таком незыблимом восторге, правительство деньги выделяет на "перспективный частный" проект, он все тащит, а выхлопа ноль. Одни мошенники кругом. — Кира, Лера, отойдите подальше. — громко скомандовал Рома девушкам, стоящим подле Иванова. Савьялов схватил стоящую на столе вазу и со всей силы выплеснул на Елисея все, что в ней было с иронично подходящими словами поздравляющих: «И ваш фрегат чтоб был непотопляем!». — Савьялов, ты что сделал?! — хором с режиссером, возмутился Елисей, стряхивая с рук холодную, застоявшуюся воду. Рома, чьи руки тоже оказались немного намоченными, оттряхнул их, с флегматичностью глядя на окружающих его и поверженных в шок постояльцев сцены, и ответил: — Тебе остыть надо с твоими фантазиями. Никогда Рома не прибегал к подобному. Будучи всегда сторонником дипломатии и лозунга «относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе», Роман сам от себя такого не ожидал, однако, особо не пожалел. Пусть его репутация сейчас с грохотом рухнула вниз, теперь конфронтация с общим строем общества в разы усилилась. «— Ты как белая ворона, Рома, ей-Богу» — твердила безустанно консервативная мать с самого детства, но теперь Роман не видел в этом упреке минусов. — Савьялов, ты что творишь? — повторил вопрос вскочивший на сцену режиссер, — Совсем крыша поехала? Значит так, Роман, я отстраняю тебя от всех будущих спектаклей, посидишь полсезона в запасе, я на тебя посмотрю. И только попробуй сунуться на подмостки, я тебя из труппы мигом вышвырну. В Роме проснулась гордость. Он без лишних слов, следуя угрозам Орлова, кивнул, заправил растрепанные волосы и быстрым шагом покинул пространство сцены. Совсем скоро, выхватив вещи из гримерки, в чем был, он вырвался из театра и направился прямиком по питающей тепло жизни улицы. Савьялова грело солнце и совершенно ничего не радовало. Шел домой он половину пути пешком, и вторую половину решил спуститься в метро. Антураж в павильонах ему всегда нравился. Атмосфера прошлого, вроде недавнего, но такого недосягаемого. Из всех видов общественного транспорта, Рома наверняка, если бы была такая возможность, выбрал бы оставить только метро. Правда и сам бы перестал на нем ездить, потому что туда переместился бы весь пассажиропоток. В к двум часам дня народу было удивительно немного, вагон метро свободен, в нем царит легкая прохлада и умиротворение. В углу качается полусонная старушка с тростью и пятнистой сумкой; сидят еще несколько людей, занятых в телефоне или уткнувшиеся в литературу. Рома смог сесть, не отбиваясь от незнакомых людей, как это бывает по утрам, откинулся на спинку и направил взгляд в черные стены шахты, прерываемые красными фонариками и долгими проводами. Приятные покачивания успокаивали и приводили нервы в порядок. Время замедлялось и оставалось немного задуматься о нелегком. Жил Рома с братом и его женой. С родителями не видел смысла, а на свое жилье попросту не было денег. Таков удел провинциального артиста. Жил он в высокой многоэтажке сталинских времен постройки, с приятным двором и постоянным шумом моста, ведущим по проспекту Стачек. Район был спокойный и особо никого не заботил. Здесь совсем рядом была станция «Автово», цепляющая своей красотой и изяществом, а чуть дальше скрытый центр научной обсерватории, к которой Рома почему-то и шел от здания метро. А, нет, он шел к своему дому, находящемуся впритык к таинственному бело-синему зданию с широким куполом. Остановившись перед дверью, шурша под ногами прошлогодней листвой, Савьялов с разочарованием понял, что забыл ключи дома, поэтому стал быстро звонить в домофон, надеясь, что хоть кто-нибудь ему откроет. На экране телефона высветилось имя Павла, и, как показалось в строке уведомлений, не первый раз. Связь с театром, как с местом опоры и расслабления на сегодня была для Ромы оборвана. Дверь отворила жена брата, Нина, и пустила деверя в дом. — Опять ключи забыл? — улыбнулась она, пропустив юношу в квартиру, однако на ее лице Рома мог прочитать некоторую обеспокоенность. Девушка держала в руке записную книжку и два ключа, о принадлежности которых Роман не знал. — Егор дома? Мне надо поговорить с ним. — серьезно сказал Роман, сбросив вещи на скамейку, и устало выдохнул. В этот момент Нина совсем поменялась в лице и заговорила с непривычной строгостью: — Егор в лаборатории, не вздумай его отвлекать, сегодня важный день! В три часа планируется запуск машины, да и ты не проберешься, там столько людей... Она замолчала, а у Ромы загорелись глаза. Парень с ужасом взглянул на часы, потом снова на невестку и выпалил: — Уже?! — не хватая больше ничего, Савьялов дернул ручку двери и понесся вниз по лестнице...