Он говорит ей «сестра»

Я верил всем сердцем в Катю, потому практически успокоился, сказав себе, что она найдёт выход. Но тянулись часы, дни казались длиннее недель, а она всё пребывала в молчаливом замешательстве. Мы уже не танцевали, не читали и не смеялись. Я страшно переживал за неё: почти всё время она лежала на кровати и вздыхала. Даже говорили мы редко. В конце концов, мужчиной, а значит тем, кто берёт на себя ответственность, был именно я, поэтому следовало что-то решать. Я напомнил Кате о моём предложении бежать. — Ах, да брось ты эти глупости, — довольно резко ответила она. — Что за ребячество? Нам не выбраться живыми из этого месива, не дойти ни до какого Парижа… В сущности, конечно, она была права. Нас от границы отделяли тысячи километров, пробраться через линию фронта не представлялось возможным. Меня бы мигом словили, как дезертира, да и она бы в своём положении, не выдержала… Но в те дни я будто последнего разума лишился и моей головой владели исключительно несбыточные и фантастические планы. Между тем, приходил срок ехать в комендатуру. Рана, которую мы разбередили, снова предательски затянулась. Я был сам не свой от мысли, что мне придётся оставить Катю в такой ситуации даже на пару дней. Я умолял её снова разбить мне плечо, но она отказывалась. — Милый, какой ты глупый… — говорила она, глядя в пустоту и будто по инерции поглаживая меня по щеке. — Это не удастся во второй раз. Явственно ощущая с каждой минутой, как паника во мне нарастает, я не знал, куда себя день. Я выходил на улицу, не в силах выносить потерянного вида Катёны. Я стрелял папиросы у соседа-инвалида. Я прятался за сарай, когда на горизонте показывалась Софья Михайловна. А однажды она, вопреки запретам, всё же зашла в наш дом. Катю пришлось чуть ли не с головой укрыть одеялом, она поминутно кашляла, притворяясь больной, делала вид, что голос у неё осип. Генеральша глядела на эту картину с недоверием. Посидев за столом несколько минут, она, наконец, объяснила, зачем пришла. — В последних письмах мой муж упоминал, что Василий Борисович очень обеспокоен отсутствием вестей от вас, Катюша, — сказала она. — Я, конечно, как могла уверила его, что всё в порядке. Но что вам нездоровится, мне всё же пришлось раскрыть. Надеюсь, вы не в обиде на меня. — Нет, всё в порядке, — ледяным голосом ответила Катя. Я молча стоял в углу комнаты и наблюдал за их разговором. — Думаю, вам приятно будет узнать, что, когда дела пойдут на лад, Василий Борисович обещал ненадолго приехать, навестить вас, — проговорила она доверительно. — Ведь, как я понимаю, ваш родственник скоро отбывает. Снова… — она покосилась на меня. — Это ещё не решено, — выдавила сквозь зубы Катерина. — Во всяком случае, Катюша, надеюсь, вы скоро поправитесь и мужа сможете встретить уже в цвете. Если вам нужна какая-либо помощь: постирать или, может, убраться, я… — Спасибо, ничего не надо, — оборвала её Катя. — До свидания. — Всего доброго, — Софья Михайловна явно была разочарована таким поведением, но виду старалась не подавать. Как только я закрыл за ней дверь, у Кати случилась настоящая бесслёзная истерика. Она вскочила с кровати и принялась ходить кругами по комнате, прерывисто дыша, до хруста разминая пальцы, шепча что-то невнятное. Осень полностью вступила в свои права, зарядили дожди, утренники встречали инеем, даже внутри избы ничего стоило продрогнуть, будь ты легко одет, а она ходила босая. Я пытался успокоить её, вернуть в постель, утешал, как мог, но всё было бесполезно. Спустя полчаса, когда приступ маниакальной её тревожности утихомирился, она села на лавку и быстро сбивчиво забормотала: — Ах, бедный Василевс! — она вперилась глазами в затянутое дождливой пеленой оконное стекло. — Мой несчастный муж! Он так любит меня, так любит!.. Что-то теперь с ним будет… Мне было нечего возразить. Да и что я мог? Я был сумасшедшим, мне и в голову не приходило, что мы поступаем подло по отношению к кому-то. Наверно, я считал, что существовали мы безотносительно к кому-либо. Мне довелось пережить тысячи горьких мгновений в те несколько дней. Моя любимая побелела как снег, под глазами её залегли тени — и сама она стала только тенью прежней Катёны. Она не расчёсывала волосы, не умывалась, почти не ела, не меняла чёрного платья, не надевала обуви. Она похудела и стала напоминать фантом. При этом чуть ли не поминутно она повторяла: — Это невыносимо, я раздуюсь, как бочка, мне будет не повернуться… Алекс? — она искала меня глазами, хотя я неотрывно следил за ней. — Алекс, ты видел этих женщин на последних сроках? Я видела — это так отвратительно… Я буквально заставлял её есть, пытался разговорить, и словом не смел обмолвиться о том, что мой отпуск кончается. Мог ли я позволить себе разбить её сердце ещё больше? От тоски мысли её путались, она говорила бессвязно. — Василевс возил меня в Ялту и Кисловодск. Ах, как там было хорошо… Он же ещё меня свозит, правда? Я клялся, что свозит, а если не он, то я. И она успокаивалась. Мне становилось за неё так страшно, что я еле сдерживался, чтобы не бежать к генеральше и не требовать прислать врача. Но вовремя останавливался. С врачом бы всё раскрылось. — Нельзя, нельзя тут быть с маленьким… Здесь грязно, жутко, антисанитария, нет нянюшки… — шептала Катя, сжимая мою руку. — Я умру, Алекс. Умру? — Нет, конечно, что ты, милая… — я целовал её ледяное запястье и поправлял спутанные волосы. Я чувствовал с ней необыкновенное единение в ту минуту. Пусть раньше я говорил ей «сестра», боготворил эфемерный образ, гнался за вертлявой обманкой, ощущал нашу вымученную «похожесть», но всё это было ложью, дурманом страсти. Не те видения я обожал — я любил эту хворую женщину. Беспомощную, неприспособленную к жизни, пустую… Да-да, от неё совсем не светло, с ней просто не надо света. Чем она была больна? Не ведаю. Жар не находил на неё, кашля не слышалось. Но она была не в себе от скорбного недуга — разрушительного раскаяния и осознания своей никчёмности. — Нет, мне не надо ребенка, — еле выговаривала она. — Я не смогу, я стану плохой мамой… Меня всё будет раздражать… Я не выдержу и… Я уверял её, что это не так, но она пропускала мои слова мимо ушей. У меня кровью сердце обливалось, каждый раз, когда я мне приходилось идти к Софье Михайловне и оставлять Катю одну, пусть даже на четверть часа. Когда я уходил в последний раз, уже на пороге до меня донёсся её слабый голос: — А Василевс был бы хорошим отцом. Как мой папочка… Я обернулся. Она задремала с блаженной улыбкой. Тихо притворив дверь, я отправился в дом генеральши. Но в тот день Софья Михайловна не выглядывала меня, как обычно, из окна, я заметил ещё на дворе. Она стояла на ветру, прикрыв глаза. Когда я подошёл ближе, она, ничего не говоря, протянула мне похоронку. — Кто? — меня будто оглушили. — Он, — она кивнула в сторону Катиного дома. Я чуть было не упал в обморок, когда подумал о том, что будет, если Катя узнает. Это убьёт её. — Нельзя ли сообщить ей об этом позже? — взяв себя в руки, произнёс я. — Она больна, как бы ей не стало хуже… — Поступайте, как знаете, — генеральша отдала мне письмо, затем вынесла мне мешок с продуктами. Поблагодарив её, я медленно побрёл домой. Домой… За эти два месяца эта хибара действительно стала мне родной. Всё из-за Кати. Неожиданно моя подавленность сменилась настоящим торжеством. Василевса нет! Кончено. Теперь бояться нечего. Я отслужу, Катя родит, война сойдёт на нет, мы поженимся и заживём все вместе! Да, в тот момент я свято верил, что всё будет именно так. Оставалось только придумать, как преподнести эту новость так, чтобы Катя её правильно восприняла. Я всю голову сломал и, в итоге, решил отложить момент раскрытия этой тайны до лучших времён. А пока пообещал себе быть весёлым и вытащить Катю из этой бездны. Перво-наперво, стоит прибраться, а потом… Я вошёл в избу и мой взгляд сразу остановился на Кате. Она висела на простыне, перекинутой через балку. На следующий день я уехал. Явился в комендатуру с четырёхдневным опозданием, за что был отправлен в штрафбат. Впрочем, мне это было безразлично. Я был готов и даже хотел поскорее умереть. Но пока не случилось.