Заслужил

      Я первый раз так близко вижу, как плачет игрушечный клоун.       Не шуточно — двумя фонтанами из глаз, как рыдал бы, наверно, на сцене, — а искренне, так, что из каждого глаза медленно стекает по большой слезе, и две их сливаются в одну, и она повисает на бархатном сером носу и падает — вслед за двумя из семи брусочков грязевого мыла, что он пытается удержать в тонких руках — на пол.       Стук и оторопевшего было Зелибобу приводит в себя.       — Грейди, — окликает он, тормошит за плечо легонько теперь уже нашего клоуна. — Грейди-гойт, ну ты чего?.. Мыло ещё в обёртке, а тебе уже глаза щиплет?..       Сдавленное «ох» и едва слышный скрип вместо ответа; Зелибоба рывком ныряет вперёд, успев-таки подхватить бедолагу Грейди под коленки, прежде чем тому в который раз откажут ноги. Тьфу, хоть бы на диван усадил сначала, ругает он себя мысленно, забыл же опять. Ничего: усадил, всё подаренное мыло на колени ссыпал, и — сами клоунские ноги по-турецки скрестил: чего им болтаться, пока не очнулись.       — Что, или мыло не нравится? — спрашиваю я. — Это ты ещё набор ложек не видел, что Зель от бабушки привёз. Знаешь, как блестят! Залюбуешься!..       — Что вы… Оно замечательное, — наконец-то выдавливает Грейди, вытирая слёзы белым в горошек платком. — Я просто… Мне ещё не верится, господа, я не понимаю — чем, скажите, я заслужил… вашу доброту?.. Вы же всё видели. И как я поколотил маленького Билли… И даже после этого вы верите, что во мне есть хорошее?..       — Ты так и не понял, колпак несчастный?.. — в шутку, конечно же, сержусь я, беря в одну свою руку обе его крошечные перчатки и глядя прямо в глаза. От «колпака» пружина в Грейди на секунду сжимается, точно на него замахнулись, — но тут же распрямляется обратно, и вот уже клоун с раскрытым ртом смотрит сам в мои глаза: что ж он сам про себя такого не знает?..       — Так и не догадался? — говорю. — Я сама ничуть не лучше была бы, если бы в меня однажды не поверил Зелибоба!       Грейди переводит взгляд уже на него — но дворовой только кивает без слов, и остаётся только повернуть голову обратно ко мне.       — А кто за Хауди и Франком присматривал семь лет?.. — спрашиваю. — Кто Франка уговаривал, что моль его не тронет — он ведь боится моль? — а Хауди — утешал, даже когда серая пыль съела все краски у неё на палитре?.. Кто стерёг их сон, чтобы за ними на седьмом году не пришла Смерть-неваляшка?.. И кому, скажи, — почти на ухо говорю, — кому перекорёжило пружину, потому что она таки подошла совсем близко к вашей коробке на чердаке, вот-вот ещё наклонилась бы и выпила у них душу во сне, а этот кто-то — хоть ноги ему и отказали тогда с перепугу — даже еле стоя на земле, ка-ак раскачался, ка-ак ударил её головой и как крикнул: «Не трогай их!»?.. И с тех пор, хоть пружину ему и заменили на хорошую, ноги нет-нет да слабеют по старой памяти всякий раз, как он перенервничает…       — Как… Вы-то — догадались, мисс?!.. — выдыхает ошарашенный Грейди.       Но за меня совершенно серьёзно вступается Зелибоба:       — Художники всегда видят больше других. Я вот тоже в тебе злодейства не чую. Ни капельки.       — И чтоб ты знал, — добавляю, — я сама в пять лет, между прочим, хотела стать знаешь кем?! Цирковой акробаткой! Не получилось, правда, ну и что? На вас с Хауди теперь любоваться будем и «браво» кричать!       — Да ладно?!.. — так и подскакивает Грейди, и думать забыв, что только что плакал.       И вот честное слово: даже не обидно, что попал случайно мне по коленке ногой. Прямой ведь! Послушной! Сразу вдруг ожившей!