В бамбуковой хижине хватит места на двоих

      Шень Цинцю наблюдал пожарище в сливовом поместье и, вероятно, впервые в жизни думал, что лучше бы они ели жареную свинину в том самом, пошлом и грязном смысле, а не на самом деле жарили свинину. И вот, вроде, зареклись к кухне подходить, уж давно зареклись, но не-е-ет, приспичило, мать его, приготовить что-то, так ещё и вместе. Ради увеличения масштаба катастрофы, судя по всему. Даже присутствие Нин Инъин и Лю Минъянь не спасло, если не сделало хуже. А оно сделало.       Стоящий по правую руку Лю Цингэ, судя по выражению лица, думал примерно о том же.       Зато какая ностальгия! Сразу вспоминается родная Цинцзиновская кухня с дырой в стене почти в два человеческих роста и прорванной крышей, которую так и не залатали. Оказалось, что проще сделать пристройку, чем чинить этот конфуз. – Шифу… – протянула держащаяся за его широкий рукав Ин-эр, отвлекая своего мастера от ностальгического созерцания – А мы разве не должны помочь? – наивно вопрошала она, наблюдая за суматошно бегающими байджановскими отродьями и подоспевшими учениками пика Аньдин, которые отчаянно пытаются потушить полыхающий участок поместья.       Ну, главное, чтобы на единственный уцелевший сад пика, полный (вопреки здравому смыслу) почти круглый год цветущей мэйхуа, не перекинулось. Ему местные сливы нравятся – необычные, пропитанные духовной энергией местности. – Сами разберутся. – успокаивал он свою весьма проблемную, но такую обожаемую ученицу – Всё равно там, по факту, никто не живёт.       Единственный житель и раньше не часто там задерживался, а нынче вовсе полноценно переехал в бамбуковую хижину. Вон, с какой безмятежностью наблюдает, как сливовое поместье горит бесконтрольным пожаром и даже глазом не моргнёт.       Вот именно поэтому он и наотрез отказался вновь подвергать своё несчастное жилище такой опасности, и так кухню только недавно восстановили, а она очень важна! Какой дом без кухни, полной продуктов? Даже если ими не пользуются, способов сохранить их свежесть множество.       Хижина примерно в три раза меньше этой махины, зовущейся домом лорда Байджань. Красивой, безусловно, в три обширных крыла, с внутренним садом из чудесной зимней мейхуа – что, на деле, не цветёт только летом – и личной площадкой для тренировок лорда, которой по итогу вообще никто не пользуется. Но это прямо таки громадина. Его же бамбуковое детище (которое он, между прочим, чуть ли не с нуля своими же руками создавал) такого не пережило бы. И окружающий её бамбуковый лес, насколько бы агрессивно растущим он ни был, тоже сгинул бы.       Огонь, впрочем, начал смиреть, сдаваясь упорству учеников и подоспевших адептов. Вот и славно, сад не пострадал, да и ущерб выходит меньше, чем Цинцю изначально полагал.       Но Шан Цинхуа их, вероятно, всё равно проклянёт. – Зато, – на сей раз протянул своим почти преступно красивым голосом Цингэ, подхватывая учёного под руку, – ничего не расплавилось.       О, знает он эту историю. Варвар как-то раз пролил свет на причины его отстранения от дежурств на кухне. Понатащил этот добытчик недоделанный, знаете ли, какой-то съедобной на вид хтони, да непонятных специй, заменил всем этим нормальные продукты, сочтя, что они достаточно похожи, да наварил чего-то кислотного. Без шуток, оно проело все полы, и это даже не было ни экспериментом, ни хитрым планом по избавлению себя от обязанностей на кухне.       Этот Шень не уверен, что хуже. Спонтанно взорвавшаяся пароварка или внеплановые алхимические находки? И смех и грех, чтоб его. – На меня вдохновение накатило! – совершенно спонтанно воскликнула до этого притихшая Лю Минъянь и, хлопнув брата по плечу, умчалась куда-то в сторону своего пика. – Загляни ко мне позже, Ин-шицзе! – крикнула она уже из-за плеча, чуть не споткнувшись, даже про меч для полёта забыв, а ведь до Сяньшу бежать и бежать...       Как хорошо, что Цингэ поставил ей ультиматум не писать про них… Это, впрочем, не значит, что прообраз не будет узнаваем, но хоть что-то.       Ну, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось.       Да и с Нин Инъин они довольно хорошо спелись, хотя здесь нет ничего удивительного. – И на что можно вдохновиться, смотря на пожар? – задался закономерным для себя вопросом варвар.       Шень Цинцю не знает смеяться или плакать. Кто из них должен лучше знать Лю Минъянь? – Сдаётся мне, Цингэ, – так просто произнесённое имя всё ещё странно перекатывалось на языке, особенно публично, – она не совсем пожаром вдохновилась… – учёный еле удержался от взгляда на чужую ладонь на своём локте. Пойманное от вида горящих зданий вдохновение скорее по части самого Цинцю.       Н-да, интересное завершение “семейных посиделок” получилось. А ведь всё так безобидно начиналось, так безобидно! Ну, как сказать… сам факт того, что это вообще началось, уже немного подозрительно попахивает опасностью.       Цингэ просто ворвался в бамбуковую хижину (то, что он фактически живёт в ней, никак не остановило его от беспринципно грубого обращения с дверьми) со словами: – Давай пожарим свинину. И Нин-шичжи позовём.       Шень Цинцю тогда натурально выпал.       Лю Цингэ, по совершенно необъяснимым для этого Шеня причинам, вполне серьёзно решил заняться налаживанием связей с “приёмышем” своего друга на тропе совершенствования. Выглядело это исключительно комично, ибо бог войны, пытающийся найти общие темы для разговора с девочкой-подростком, которая смотря на всё это и сама не вдупляет в происходящее, да хлопает глазками – это, конечно, апогей неловкости, длинных пауз и тупых фраз. Помогать своему шиди Цинцю, ясен чёрт, не стал. Уж больно забавно это выглядит, да и Ин-эр не против.       В общем, причин отказывать не было. Тем более что опасности подвергалась не хижина.       Особенно учитывая, к какому выпаду от малышки Нин это привело. Даже не от спонтанно пришедшей Минъянь, что решила присоединиться к общему движу (Шень не уверен, пригласил ли её старший брат или она сама пришла) и “помочь” им.       К катастрофе привела совокупность факторов из наивного вопроса Ин-эр, невнимательности Цинцю и странной выборки продуктов на кухне сливового поместья.       Цингэ просто передал ему совершенно не подозрительно выглядящую баночку, на содержание которой Цинцю даже мельком не обратил внимание (а стоило бы), открыл и всё, может, обошлось бы, если бы не вопрос перепачканной в рисовой муке Ин-эр, корпящей над выпечкой на пару с младшей Лю: – Шифу, а если вы поженитесь, мне продолжать называть шишу Лю “шишу” или перейти на “шиму”? – как ни в чём не бывало зазвучал звонкий голосок его “лапочки-дочки”.       Шень Цинцю только и успел, что услышать восторженный визг Минъянь (которая, кажется, почувствовала в Инъин чуть ли не родственную душу), да очень смущённое кряхтение закашлявшегося Цингэ, как сам Шень, от возникшей вокруг шокирующей какофонии, дёрнулся и из открытой банки практически буквально выкатился какой-то непонятный сгусток. Стоило тому плюхнуться в раскалённое масло с жарящейся свининой, как всё резко вспыхнуло, они только и успели унести собственные и девичьи туши из мгновенно загоревшегося поместья.       Мясо, как и следовало ожидать, таки подгорело. Как и ещё четверть здания.       А вообще, всплывал закономерный вопрос: – Почему у тебя на кухне храниться взрывчатая слизь? В металлической банке. С надписью “паприка”. – баночку, что примечательно, он тоже спас. Случайно, просто выбросить забыл. И благополучно ткнул ей богу войны в нос. Им даже не нужна была паприка, воин думал, что там хранится соль. Почему, как, зачем? Вопросов задавать не стоит – бесполезно. – Мне больше негде было. – защищался Цингэ. – А ещё с десяток комнат в поместье для красоты, да?       Цингэ не нашёл иных оправданий такой мешанине на кухне. Это даже хуже происходящего на полках бамбуковой хижины, право слово. Учёный хотя бы результаты своих ночных охот там не хранит. И тех на которые они летают совместно (лорд Байджань регулярно пытается вытащить его на очередную вылазку, а он и рад лишний раз из секты свалить) тоже. – Теперь можно повторить вопрос? Ничего же не взорвётся?.. – дёрнула лорда Цинцзин за рукав цвета цин неугомонная ученица. – Спрашивай такие вещи у своего шишу, ему с этим жить, в случае чего. – насколько бы глупым он этот вопрос не считал, но отказать в ответе он не мог. Ну как этим глазам большим блестящим можно отказать?       Вот и Цингэ вряд ли сможет, а Цинцю посмеётся. – Шишу Лю-ю… – девочка выглянула из-за своего укрытия в лице шифу, и глянула сверкающими глазками на воина.       Тот отчаянно краснел и пытался выдавить хоть что-то, попутно вцепившись в руку учёного, будто пытаясь сломать её, очевидно, в надежде, что тот как-то подсобит. Ну, пусть мечтает. – Тебя Минъянь на это подбила? – кое-как прокряхтел Цингэ, сдаваясь. Небеса, и чего так нервничать? Не то чтобы они вообще жениться собираются. – Причём тут Лю-шимэй? – о, милая, ты даже представить не можешь, во что тебя отчаянно хочет втянуть Минъянь! Целый мир, о котором лорд Цинцзин предпочитает и не вспоминать…       Варвар нервно выдохнул. – Делай как знаешь, Инъин. – какое смирение, этот Шень даже разочарован. – Шишу! – без особого жара возмутилась девчушка – Вы должны определиться! А может вам больше по нраву “шинян”? – всё напирала Нин Инъин – Или вы вообще не хотите свадьбы с шифу?! – последняя фраза прозвучала искренне расстроено. А у неё, видимо, уже есть какие-то планы, а?       Шень даже догадывается какие. Он Инъин, фактически, отца заменил. Не просто так она, с относительно недавней поры, зовёт его именно “шифу” а не “шицзунь” как прочие, хоть и довольно долго мучалась с выбором обращения, всё детство путалась, только на людях зовя максимально уважительно. А тут такая возможность ещё и “матерью” обзавестись. Хорошая ли из лорда Байджань мать? Очень сомнительная. А если откровенно – дерьмовая, он даже не девица. Волнует ли это идейного подростка? Нет, конечно. Это всяко лучше, чем ничего, не так ли, Ин-эр?       Ещё и Минъянь поддержит. Так и рвётся в тётки, ей богу, сваха недоделанная(с одного холма еноты с братом, ей богу).       Но, жаль разочаровывать, ни у Цинцю, ни у Цингэ планов жениться нет. Но останавливать он это, конечно, не будет, ибо воин слишком забавно мучается. Мило даже.       Когда “мученик” спрятал алое лицо в плече учёного откуда-то со стороны послышалось громкое падение какого-то ученика и, грохот тары с разлившейся водой и, кажется, звук треснувшей переносицы. Бедолага, иногда Шеню кажется, что окружающие никогда к таким переменам не привыкнут. Но это, впрочем, исключительно их проблемы, лорды даже не пытаются что-то скрыть, пусть и не объявляют официально, во всеуслышание. Юэ Цинъюань вон, до сих пор иногда шугается наличию иных личностей в хижине, а он давно знает. – Просто забудь. – приглушённо проговорил варвар. – Эх, а я так надеялась, что вы меня а-Ин называть начнёте… – перекатываясь с носка на пятку и сцепив ручки за спиной промолвила Ин-эр. А вот и дополнительный мотив раскрылся!       Цинцю, впрочем, понимал, пусть и причины у него немного иные, не сосредоточенные на заполучении охапки родственников по линии "Лю", уж больно Инъин любит уменьшительно-ласкательные (и Лю Минъянь, раз уж на то пошло). Приставку “а” Цингэ произносил абсолютно благозвучно, певуче, заслушаться можно. Как и всю его речь, раз уж на то пошло. Иногда художник всем сердцем жалел, что на картине невозможно написать не только изображение, но и голос, такое сочетание красоты визуальной и аудиальной создало бы поистине шедевр. Что-то такое, вероятно, стало бы лебединой песнью Цинцю, ибо после такого создавать что-то ещё попросту бессмысленно – это верх. Но, к сожалению или к счастью, это нечто невозможное, так что этому Шеню к совершенству ещё идти и идти, созидать и созидать. И тогда, возможно, но только возможно, он сможет создать что-то поистине прекрасное. А пока имеем, что имеем. – Если пойдёшь на пик Сяньшу, не забудь сначала привести себя в порядок. – поспешно произнёс Шень Цинцю, обращаясь к всё ещё вымазанной в муке девочке – Желательно прямо сейчас.       А то он отсюда видит идущего по радужному мосту лорда Аньдин, и лучше бы Инъин тут не задерживаться, если она до вечера освободиться хочет.       Шень Цинцю хрустнул пальцами. Он намерен поспорить со злобной мышью, и ничто его не остановит.       Затылком он чувствует подозрительный взгляд Цингэ.       Нет, лорд Цинцзин не будет бить Цинхуа.       Честно.

***

– Ответь мне на один вопрос, Цингэ. – как бы невзначай начал Цинцю. – Какого демона тебе настолько приспичило научиться готовить? Ещё и меня в это втягивать.       В самом деле, второй раз за месяц попытаться уничтожить какую-нибудь кухню – это какой-то нонсенс. Или спонтанно пробудившейся желание увидеть как этот мир горит. Но это больше по части Цинцю.       Варвар насупился, а между бровей залегла морщинка, которую так и хотелось разгладить. Задумался.       А после выпалил нечто невероятное: – Инъин тебе родная дочь?       Цинцю поперхнулся.       Вот так вопросы! А ещё чего узнать не хочешь?!       Лорд Цинцзин хмуро глянул на своего друга на тропе совершенствования и, чего греха таить, в целом единственного друга. (Сложно хоть сколько-то не привязаться к человеку, с которым ты регулярно делишь ложе и который буквально поселился в твоём доме, как очень наглый кот. Главное, потом не пожалеть об этом) – Мы, по-твоему, похожи? – задал очевидный вопрос учёный. – Нет. – дал очевидный ответ воин. Вот так сюрприз. – Тогда и вопрос закрыт.       Лю Цингэ очень серьезно кивнул. А Цинцю предпочёл не знать, зачем он вообще это спросил.       А вообще, этот Шень удивлён, что такой вопрос вообще всплыл. Обычно все пытаются избегать темы его отношений с ученицей. Даже он сам довольно долго отрицал факт того, что девочка ему почти дочь.       Чудеса близкого общения? Вот только на кой Цингэ эта информация – вопрос открытый. Обычно он довольно легко живёт ничего по факту не зная.       И Цинцю искренне благодарен, что тот не суёт носу куда не следует. В частности, в прошлое художника. Не просто так учёный, вставая на путь совершенствования в секте Цанцюн, выводил шрамы всеми возможными способами. Ведь одно дело, когда ты получаешь травму и она, благодаря ци, заживает не оставляя рубцов и совершенно другое – сводить уже старые, ведь там и заживлять-то нечего, оно уже срослось. Зачастую приходиться прям поверх поврежденной кожи наносить новые раны, буквально срезая следы позорного прошлого и собственными руками создавать тело “настоящего совершенствующегося”, без меток собственной убогости. Как всегда говорил его шицзунь: “строить проще, чем чинить, а тебя починять – дело вовсе гиблое, так хоть приукрасим”.       И ему не очень-то хочется раскрывать богу войны свою мерзкую подноготную, коль её можно оставлять невидимой для чужого глаза, хотелось бы ещё хоть ненадолго сохранить “приукрашенный” образ, пусть даже он и не столь хорош, как хотелось бы. – Так мы пожарим свинину? – да что ты к этой свинине пристал?! – Мы не можем снова ударить в грязь лицом перед Нин Инъин. – Как хочешь… – уже смирившись, почти соглашается Шень Цинцю.       Он и сам не заметил, как потерял возможность сказать “нет” богу войны. И тут бы впору почувствовать себя побеждённым и ужаснуться, но с другой стороны, раз уже начал потакать чужим капризам, так потакай до конца, да? Тем более, что Лю Цингэ совершенно не пользуется предоставленной на блюдечке с лазурной каёмочкой безотказностью учёного, то ли не замечая её, то ли просто не желая использовать (и Шень Цинцю всеми силами гнал мысль, что им уже вертят как хотят, а он попросту не замечает, ведь Цингэ со-овесть не позволит, да и мозгов не хватит).       Вот только всплыла одна проблема при возне с конкретно этим капризом. Единственная доступная им сейчас кухня находится в бамбуковой хижине, ибо сливовое поместье всё ещё реставрируют.       Они могли бы спуститься с горы, но если Шан Цинхуа придётся рассчитывать возмещение ущерба горожанам (ибо сам учёный возиться с этим точно не намерен), то не нужно будет удивляться, если все поставки чая в ближайший месяц окажутся отравлены. Желания пить ядовитый чай или не пить его вовсе Шень Цинцю в себе никак не находит.       И он либо мирится с уничтоженной кухней хижины, либо находит способ временно отвертеться, пока дом лорда Байджань не починят.       Поистине тяжёлый выбор.       Напрямую просить подождать, само собой, не вариант – а вдруг расстроится?       А может, пронесёт?       Впрочем, надежда умирала медленно и мучительно, содрогаясь в конвульсиях предсмертной агонии, всё стремительнее приближаясь к берегам жёлтого источника в Диюе. Кто бы мог подумать, что великий и ужасный бог войны будет совершенно не справляться с какой-то жалкой свининой? Правда, проблема в том, что про прославленный меч Сюя можно сказать ровно то же самое…       Шень Цинцю с лёгкой паникой в сердце наблюдал за Лю Цингэ, вперившегося взглядом в книгу рецептов и отчаянно пытающегося понять, как избежать трагедии. Шень понимал – никак. Плакала его хижина, и плакал он сам горькими-горькими слезами по своему домишке, просто потому что варвар слишком упёрт, чтобы признать бытовое поражение. Если разделать тушу они и смогут, то всё остальное под больши-и-им таким вопросом. Пылающим синим пламенем вопросом.       У Цинцю, в общем-то, есть решение проблемы. Но моральная дилемма с применением. Но хижину жалко. И себя, честно говоря, тоже. И если Цингэ так хочет поесть жареной свинины, то почему бы просто не дать ему чего он хочет, пусть и немного в другой форме?.. Как раз детей рядом нет.       Шень ещё какое-то время потупил, временами чувствуя, как краснеет лицо. Обычно он не то чтобы обдумывает акты совместного совершенствования, просто ловит момент, когда чувствует себя более предрасположенным к физическому контакту. По настроению, то бишь. С Цингэ особо задумываться попросту не приходиться, синхронизировать нечего, бессмысленно это, у бога войны либидо достаточно высокое, чтобы ответить практически в любой момент и действовать можно чисто по наитию. Так что стоит Цинцю проявить инициативу, и всё пойдёт само собой, но сама мысль жутко смущает и нервирует (ровно как и факт полностью отсутствующего отвращения к влечению - всё это стало ощущаться слишком комфортным и это почти пугает, так что проще избегать мыслей вовсе и закопать их в глубинах сознания), ну не привык он долго размышлять, учитывая, что сам учёный в основном доходит до нужной кондиции только уж после начала.       Лорд Цинцзин не без лёгкой дрожи в пальцах обнял Цингэ со спины, чувствуя пальцами тонкий шёлк домашнего халата, под которым можно почувствовать каждый изгиб точёного тела, уткнулся носом в полураспущенные волосы, и заглянул в мучаемую им книгу рецептов. Ничего, честно говоря, не понял. Вот вроде простым языком объясняется как следует нарезать мясо, какие приправы добавлять, сколько готовить и даже вес всего указали! А как избежать казусов – не объяснили, сами думайте. Вот только в голове Шень Цинцю и без того считай куча хлама, и готовке там особо места нет, а в голове Лю Цингэ просто большую часть времени пусто. Ну и кому думать остаётся? Вот именно, некому.       Воин почти рефлекторно, совершенно доверчиво прижался широкой спиной к учёному, лишь после вопросительно глянув через плечо. Цинцю прижался губами к утончённой линии челюсти. Из-под ресниц наблюдал за искренними метаниями в посеребрённых очах. Это была война между желанием одолеть готовку и попросту сдаться. Лю Цингэ безбожно проигрывает, всё сильнее склоняясь в сторону второго варианта, под лёгким давлением Шень Цинцю, жмущего пальцами на изгиб почти порочно чётко выраженной талии.       Ну же, Цингэ, как говорит военный трактат о тридцати шести стратагемах, “Бегство – лучшая стратагема”.       Шень не уверен, вспомнил ли бог войны древнюю мудрость, но книжицу медленно закрыл, полуобернулся, чтобы коснуться пухлыми губами чужих уст и произнёс, обжигая шёпотом: – Это просто “жертва сливой ради спасения персика”...       Учёный не сдерживал усмешку. Ага, конечно, жертва малым ради большего, кто тебе поверит? Как же глупо, нелогично и бессмысленно это звучит, в их-то контексте! “Пожертвовать” на сей раз заведомо провальными попытками научиться готовить (чтобы не опозориться перед “приёмышем” шисюна, которой, будем откровенны, плевать), чтобы – простите – потрахаться, пусть и с пользой для совершенствования. Звучит почти как бессовестная попытка опорочить мудрость предков!       Но лорда Байджань это всё вовсе не волновало, тот уж позабыл о книжонке, бросив эту бессмыслицу на пол. Он полноценно развернулся и широкие ладони легли на щёки, втягивая в глубокий, жаркий поцелуй, беззастенчиво крадя дыхание, заставляя почти теряться в горячести чужого рта и податливых губах.       Шень Цинцю толкнул Цингэ к стене, уперев колено меж чужих ног. Яшмовые пальцы вплелись в волосы, растрепав и без того незамысловатую причёску, влажное и теплое дыхание, шорох тонких тканей домашних одежд, под которыми можно без труда почувствовать перекатывающиеся под кожей мышцы.       Учёный легко подцепил шёлковый пояс, открывая себе доступ к тонкой как дорогой фарфор коже, столь легко краснеющей и рвущейся, позволяющей скапливаться на царапинах багровому бисеру, стоит слишком передавить ногтем.       Разворачивал белый ворот, словно тот – бамбуковая обёртка на рисовом пирожном. И чужое мощное, сильное тело, закалённое более чем сотней битв, таяло и мялось в руках Шень Цинцю, будто то пирожное, а кровь вместо липкой начинки, собирающейся под ногтями. Позвонок изгибается красивой дугой, бог войны жмётся широкой грудью, откидывает голову, подставляя белую шею, чью плоть учёный не преминул укусить. Звучный стон срывается с уст, вырисовываются длинные красные полосы от крестца до рёбер и художник почти в ужасе от того, как Лю Цингэ льнёт к любому контакту.       Затуманенные возбуждением влажные глаза почти неотрывно наблюдали из-под подрагивающих ресниц и – о небеса – Шень Цинцю вовсе не хотелось от этого взгляда спрятаться и отмыться как можно скорее, сдирая верхние слои кожи до покраснения. Наоборот, он почти льстил. Нет в варваре чего-то сально-мерзкого и блевотно-маслянистого, что нет-нет да мелькает в большинстве мужчин, встречаемых учёным. Цинцю не уверен что с этим делать. Проще вообще ничего не делать и стараться не думать, не осмысливать собственное восхищение чужой красотой и мощью, не думать о дрожащих ногах, неизменно теряющих свою устойчивость. Просто не мыслить. – Цинцю… – на выдохе звал влюблённый воитель, прервавшись на стон, когда учёный плотнее зажал его меж телом и стеной.       Шень слушал звук собственного имени и даже не раздражался. Как бы он ни ненавидел оба своих имени и предпочитал, но из уст Лю Цингэ даже ненавистная осень звучала столь благозвучно, что учёного не выворачивало наизнанку от отвращения. А это о многом говорит. Достаточно, чтобы Цинцю не продолжал мысль и забыл её к чёрту.       Художник окончательно спускает с бога войны одежды, обнажая чистую, словно лист бумаги кожу. В голове мелькает шальная мысль – на этом теле прекрасно смотрелись бы сутры, выведенные каллиграфическим почерком учёного. А ещё лучше – все тридцать шесть стратагем и семь классических военных трактатов, так даже органичнее выйдет. Вот только Шень Цинцю вряд-ли решится на такое предложение, оно кажется каким-то скабрёзным, не тем, что придётся по вкусу богу войны, сколько бы ценности художник ни придал этой картине – воину искусство может оказаться совершенно безынтересно, тем более в такой форме. (Будто то, что он делает с чужим телом уже не обсценно, но варвару ведь нравится, но что если нет и то попросту потакание странностям Шеня, а он просто, сам того не понимая, пользуется чужой любовью и дарованной ею властью, а на деле всё то совершенно омерзительно и он постепенно превращается в то, что так ненавидит и Цинцю, нет, Цзю уж должно разрывать от вины, но вместо неё лишь пустота и собственное неприятное нутро-!..)       Вдох…       Сильные руки обхватывают за плечи, мнут одежду, тянут ближе к горячему телу, почти обжигающему на контрасте с обычно холодной бамбуковой хижиной, дарят странный покой воспалённому разуму. Шень Цинцю кусается, царапает, жмёт на самые чувственные точки чужого тела и массажным движением сминает бока, почти торопливо льётся масло (слива; Цинцю, пожалуй, начинает любить этот запах), Лю Цингэ ахает.       Кажется, будто чужая температура распространяется на собственное тело, согревая где-то внутри (возможно, сердце, думает Шень, что сомнительно, при его-то каменной заскорузлости или вовсе, ха, отсутствии), как какие-то шёлковые простыни своим теплом.       Голова – наконец – приятно пустеет.        Воин закинул ногу на пояс Цинцю для пущей устойчивости, да и в целом перенёс вес на учёного, уткнувшись носом в стык шеи с плечом, выбирая, ну объективно, опору куда менее устойчивую и надёжную, чем стена за спиной. Не то чтобы лорд Цинцзин имеет что-то против.       Цинцю тягучим движением раздвигает пальцы, за предел медных врат скользит третий, Цингэ сжимается нутром, что словно в разы раскалённее поверхности покрытой поблёскивающей испариной кожи, трётся о бедро учёного и тихо стонет.       Варвар проводит дорожку влажных поцелуев вверх по шее и остановившись щипает участок нежной кожи устами. Шень Цинцю позволяет себе отвести голову, обнажая больше простора чужому порыву, чем шиди непременно воспользовался, оставляя полноценный засос, с размахом, так сказать. Пока что красное пятно, аккурат на месте, где его не выйдет до конца прикрыть воротом официальных одежд и даже волосы не помогут, не без удивления отметил Шень. Нет-нет, никаких претензий. Он просто находит это почти смешным.       А Лю Цингэ, право слово, выглядит до неприличия довольным, будто искренне сотворённым гордится. Шень Цинцю не сдерживает смешок, если вылетевший из горла звук можно назвать смехом. (Смеяться он не очень-то умеет, когда он вообще впервые искренне засмеялся на своей памяти? На второй год в секте Цанцюн? И то, это было скорее проявлением истерики. Он, вероятно, должен быть благодарен всей этой оказии в целом и Лю Цингэ в частности)       Учёный не удержался, укусил довольную рожу поганца за щёку. Не сильно, в основном в шутку, но чтобы не сильно расслаблялся. Ишь, окаянный, совершенную белизну кожи этого Шеня нарушает!       Тот деланно насупился, но общий флёр самодовольства это не стёрло.       Цинцю перенёс вес, заставляя-таки Цингэ опереться спиной о стену. Лорд Цинцзин подхватил освободившейся рукой чужую ногу под колено, подтянул повыше и прижался к южным вратам.       Входило плавно и почти постыдно приятно, ци переплеталась легко и знакомо, почти незаметно для заклинателей, что Шень Цинцю едва не растерялся. Он всё никак привыкнуть не может к простому человеческому удовольствию, плотскому и легкодоступному, притом не испытывая отвращения и тошноты. Так что он берёт, что дают и отдаёт, что может. И если у Цзю правда есть сердце, то он, возможно – только возможно – хотел бы открыть дверь к этому несчастному органу, как открыл дверь в бамбуковую хижину.       Где-то над ухом раздаётся протяжный стон и Цингэ, кажется, нашёл своё нынешнее положение категорически неудобным, а потому подтянулся чуть выше, скользя вверх по нефритовому шесту, да шаркнув спиной о стену, скрестил лодыжки у Цинцю на пояснице, резко опускаясь(сопровождаемый откровенно пошлым звуком) охватывая корень ян хризантемой до самого основания. Шень мысленно похлопал себя по плечу, в благодарность за физическую подготовку и опыт ношения поганца на руках, ибо лёгким воина точно не назовёшь. Тот, пусть и обладатель аристократичной и не лишённой элегантности формы, всё же, в силу специфики своего совершенствования и работы, увесист и мускулист. (слава небесам, что не настолько, как его лорд предшественник, уж очень тот двухметровый мужик у Цинцю ассоциировался с большим, пусть и ужасно добрым, нужно признать, медведем)       Лю Цингэ до треска сжал ткань оставшегося на плечах Шень Цинцю халата так, что бедный шёлк расходится даже не по швам.       Учёный прижался устами к яшмовому плечу и укусил напряжённую мышцу, безжалостно прокусывая плоть. Воин издаёт рваный вздох, перетекающий в стон, на языке оседает металлический привкус, почти сладостью разливающийся по полости рта. Ещё один, но уже под ключицей. У Цингэ руки потряхивает, он вплетает пальцы в волосы на затылке Цинцю, пытаясь ближе прижать, кусает пухлые губы, запрокидывает голову, жмурит слезящиеся глаза и издаёт почти скулёж.       Учёный толкается плавно, нежно почти, контрастно впивающимся в тонкую кожу ногтям. На жемчужных бёдрах скапливаются красные бусины с поверхностных ран. – “Красиво. – подумалось Цинцю – Как кровь на снегу…”       Вслух же он выпалил немного другое: – Цингэ… – учёный говорил на грани шёпота. – Позволишь мне написать тебя таким? – звучал то ли вопрос, то ли просьба. – Прямо так, раскрасневшимся, на грани слёз, возбуждённым… прорисовать каждую царапину, распахнутую хризантему и каждую вену на члене. – под конец речь стала более хриплой.       Цинцю передёрнуло, как ушат ледяной волны на голову вылили.       И, святые небеса, что он, мать его, только что сказал!? Вашуж налево, вот почему, просто почему, каждый-каждый, гуй его подери, раз стоит ему слишком расслабиться, как происходить что-то, о чём он ещё долго будет вспоминать и жалеть о проявленной слабости. И вот, вроде, ничего такого, но стыдно-то как! Ей богу, он будто весенней литературы перечитал, там ой как любят своего рода “грязные разговоры”! И да, он правда читал, с целью разнообразить опыт перевёрнутые облака и опрокинутый дождь, учёный, всё-таки, вкладывается в любые деловые отношения и полумер не имеет, но! Рисунок? Серьёзно, Цинцю? В кого же ты таким гением уродился?! Ну кто так говорит, где все те годы образования? Где красота речи? Слова лучше подбирать надо! Ну не столь же откровенную пошлость! Почему ты звучишь как грёбанная смесь бедного художника, молящего кого-то позировать для обнажённой натуры весенних картин с южным мотивом, и уличной крысы (коей он, блять, и является, но очень старается скрыть, безуспешно, как видно), а?!       Вся атмосфера была просто уничтожена, его же собственными руками! Жестоко, безбожно, безвозвратно!       Покуда этот Шень пытался урезонить самобичевание в своей голове, пытаясь не выдать состояния происходящего в своей черепной коробке, краем глаза он наблюдал хлопающего глазами и стремительно багровеющего Лю Цингэ. От злости? Или со стыда? Ответ, вероятно, где-то посередине и Цинцю совершенно не знает, что с этим делать! Надо же было такое сказануть!       Цингэ попытался выдавить хоть какие-то слова. Шень против, так что что на подрагивающие губы быстро легла ладонь. – Забудь. – почти срывающимся на сипение голосом попросил учёный. – Забудь всё, что я сказал. Немедленно, слышишь? – художник чувствовал как лицо медленно краснеет.       Воин поворачивает голову в сторону, пытаясь вывернуться из-под ладони, не получается, но тот таки додумался использовать руки. У Шень Цинцю (очевидно не желающего слушать, что ему скажут), к его великому сожалению, вторая рука занята удержанием поганца от падения. Да даже если бы он попытался предотвратить свою личную трагедию, давайте будем откровенны, нихрена бы у него не вышло, ну не сравнить физическую силу учёного с богом войны.       Шень Цинцю с, возможно, чрезмерным трагизмом наблюдал, как Цингэ берет его запястье своей теплой ладонью и со странной неохотой отнимает её ото рта, лорд Цинцзин не видит смысла даже пытаться его остановить. Какой-то краткий миг серебрённые очи наблюдают за учёным из-под ресниц, воин сглатывает и уж собирается что-то сказать, но Цинцю мгновения задержки хватило с головой. Он практически впивается поцелуем в чужие приоткрытые уста – знает, Лю Цингэ не посмеет оттолкнуть. Тот, в самом деле, проглатывает так и не слетевшие с розовых губ слова, хоть и явно таким раскладом не шибко доволен и ему есть, что сказать.       Шень Цинцю не хочет слышать.       Точно не здесь и не сейчас, определённо не здесь и не сейчас, как бы Цзю ни любил звук чужой речи, он совершенно не готов услышать отказ, позже, когда он не будет чувствовать себя настолько эмоционально уязвимым – без проблем, пусть хоть костерит на все лады, но точно не в это мгновение. Художника, знаете ли, обидеть может каждый (пусть и не каждый выживет, но сейчас не об этом).       Цинцю обхватил талию варвара, шаг по наизусть выученной кухне – и Лю Цингэ лежит спиной на столе. И вид, словно вырезанного из белой яшмы, бога войны на тёмной древесине массивного стола, что даже по мнению воина не вписывается в интерьер, освещённого вечерним, блеклым солнечным светом, очерченного тенями, почти заставил художника засмотреться.       Воин ещё пытался что-то сказать, но очень быстро сдался, сорвавшись на вскрик перетекающий в стон, когда Шень грубовато пронзил хризантему, жалом ян попадая по потайной жемчужине. Учёный искренне надеется на плохую память байджановца и тот просто забудет и что хотел сказать, и что вообще сам лорд Цинцзин ранее ляпнул(ему определённо стоит запретить себе выключать активную работу мозга).       Шень Цинцю, возможно, позже извиниться за сказанное. Он, конечно, гордец тот ещё, но болезненная гордость не должна разрушать с таким трудом выстроенную дружбу. Не должна же, да?       Учёный прижался к яремной вене воина, чувствуя чужой частый пульс под губами, перехватил яшмовые запястья, скрестив их над головой. Цингэ выгибается почти до хруста в позвонке, двигается полной луной на встречу, всхлипывает и тяжело дышит. Цинцю прикусывает тонкую кожу под челюстью, опускается к впадинке меж ключиц, ведёт языком от неё до кадыка, что движется, когда воин гулко сглатывает, поверхность фарфоровой кожи покрывается мурашками.       Лорд Байджань стонет на высокой ноте, каждый издаваемый им звук словно складывается в странно мелодичную композицию, серебряными нитями плетёную, в шёлке своём путающую. Шорох враново-чёрных прядей волос, горячее дыхание, лёгкие всхлипы, тихие и громкие стоны, шлепки кожи о кожу, яркий и выразительный стук сердца за клеткой рёбер, слышимый, стоит лишь прижаться ухом к широкой груди. Шень Цинцю очень старается не потеряться в этой своеобразной “песне” и ему больно хочется назвать великого и неповторимого бога войны подлецом. Искуситель, чтоб его.       Бог войны поджимает пальцы ног, содрогается весь, пытается ближе прижаться, подмахивает бёдрами в такт толчкам, напрягает руки от плеча, судорожно сжимается на грани перед тем, как цветы опадают. Цинцю единовременно с Цингэ достигает сияющих пиков, изливаясь в плотно облегающее нутро и пытаясь отдышаться.       Воин, впрочем, отпускать его намерен не был, хотя сам всё прийти в себя пытался, дрожа бесконтрольно, бёдрами стискивая, сверля взглядом и смаргивая с блестящих глаз слёзы.       Хорошо, Цинцю почти смутился под чужим активным вниманием. Он не против, просто не понимает, чем конкретно оно вызвано. Порой, он совершенно не понимает, что у Лю Цингэ в голове и отчасти – отчасти – именно поэтому он обычно думает, что там весьма пусто. Однако, в остальном, Цингэ прост и прямолинеен, и это, пожалуй, любимая его черта для учёного, сразу после речи, конечно(ибо Шень был бы худшим лжецом, если бы сказал, якобы есть в человеке что-то, что его привлекает больше, чем речь, а она у бога войны великолепна, к тому же подчёркнута не менее выразительным голосом).       Прелестным в Лю Цингэ было ещё и то, что если он однажды решил для себя что-то, то отдаётся этому полностью, от начала и до конца, и нынешний его взгляд с прищуром, отчего-то, лишний раз о том напомнил объекту сего внимания.       Мгм, мысленно гудел Шень, отчасти, именно за это я его и люблю – откуда-то из гудящей бездны задворок сознания Цзю вылезла спонтанная мысль.       Всё ещё восстанавливающего дыхание Цинцю чуть ноги держать не перестали. – “Пиздец.” – единственной возможной в его положении реакцией активно пробудилась лексика, вынесенная с улиц.       Он влип, не так ли?       Цингэ решил добить Цинцю, которого и так чуть кондратий не хватил, ибо стоило тому рот открыть, как у Шеня чуть сердце не остановилось. – Ты можешь… – воин почти тараторил, пытаясь восстановить дыхание, активно глотая воздух, будто боится, что его перебьют. – То был глупый вопрос, ты можешь написать. Если всё ещё хочешь… – торопливо закончил он.       Не зря переживал, что его заткнуть попытаются! Кошмар какой, вспомнил же! Или просто не забывал?       Шень Цинцю упал лбом на мускулистую, липкую от пота и пропахшую смесью ароматов сливы, бамбука (которым здесь, будем честны, пропахло вообще всё, они в бамбуковом лесу живут) и мускуса грудь да поморщился рефлекторно.       И в сердцах укусил мышцу над сердцем, срывая удивлённый вскрик с цветочных уст!       Ни в одной вселенной, ни разу, нет, он совершенно не был тронут до слёз такой мелочью!       Даже себе не признается, что говорить про партнёра на тропе совершенствования.