Мы лежим на холодном полу. Мы не помним ни дат, ни имен. Мы с тобой никому не нужны. Нам с тобой и так хорошо. Ни подарков, ни звона стекла. За окном наступил Новый год. К нам с тобой никто не придет. Это я объявил карантин.
За окном воет ветер. Гонит колючие снежинки, громко бьющиеся о грязное стекло, с трудом различимые сквозь подтеки; садит из щелей, стелется по полу; уносит снег в алое от городских огней небо. Боль. Почти физическая. Ползёт по изнеможённому телу. Бугрящийся ламинат больно впивается в кости, и лежать твёрдо. Но сил даже сесть нет. Глаза, давно привыкшие к темноте, панически бегают по потолку от трещинки к трещинке, мозг, заплутавший в лабиринте мыслей, алкоголя, наркоты и чего там еще, безрезультатно ищет выход, снова и снова врезаясь в тупики. На лице застыла маска безразличия, а внутри бушует страх. И хочется утонуть, провалиться сквозь доски пола, исчезнуть. Желательно навсегда. Слава поворачивает голову, впиваясь глазами в такого же замёрзше-застывшего Валю. Тот тоже пялится в пустоту. Но по-другому. Почти с удовольствием. Яр смотрит на него не отрываясь, стараясь рассмотреть каждую морщинку на сером в темноте лице. Пытается отвлечься, прийти в себя, осознать. Получается плохо. — Не пялься, — тихий шелест усмешки тонет в грохоте ветра и снега. Яр молча отворачивается. И резким движением схватив стоящую рядом бутылку водки с жадностью впивается губами в холодное горлышко. Алкоголь жжет, но на этот раз кажется, холодом, а не жаром. И тягуче, будто прилипая к пищеводу, проваливается внутрь. Яр снова откидывает голову, больно стукаясь об пол. Мир делает мёртвую петлю, и Славе кажется, что он наконец-то отключился. Сладкое чувство длится всего миг — плывущая картинка встаёт на место. Из горла почти вырывается слабый стон, но Яр крепко сжимает губы, глуша его. Невыносимо медленное тиканье часов кажется пыткой. Секунды капля за каплей стукаются об макушку потихоньку сводя с ума. Зачем-то думается о празднике. В этой пыли и мерзости, которая скрывается за привычно идеальным фасадом улыбки и высокомерия; в этой треклятой хате, с рваными обоями и осколками бутылок, где грязно, стыло и одиноко, сколько народа не запусти. Думается о звоне стекла, смехе, подарках. Но ничего этого нет. Да и не было никогда. И кажется, что вот-вот кто-то позвонит в дверь, принеся с собой уличный холод, и произойдёт то самое сраное «чудо». Но никто не придёт. Некому прийти… Дошедшая наконец волна опьянения внезапно накрывает с головой, превращая мерзкую, в общем-то комнатушку в бензиновый водоворот. Яр стискивает зубы — к горлу тут же подступает тошнота. Утонуть. Провалиться. Провалиться… Теперь ему и действительно кажется, что ламинат обнимает его за плечи, утягивая куда-то в глубь промороженного бетонного перекрытия. И зажмуриваются глаза — видеть больше не хочется. Ничего и никого. Даже Валю, в сладостном приходе раскинувшего руки. Яр признается себе в этом с трудом, как обухом себя этим оглушая. Потому что имеет ли оно вообще смысл, раз так? А если нет, то… Где-то на улице раздается грохот, тут же перекрываемый воем сигнализации, и крик. Сами собой начинают представляться кровавые сугробы, оторванные пальцы… За окном вспыхивает разорвавшаяся петарда, вперемешку с воем и визгом сигнализации эхом отражаясь от соседних зданий. Яр гонит от себя эти мысли. Не за чем. Не за чем… Рядом смеется Валя, все так же беззаботно распластавшийся на полу. Взгляд едва осознанно снова переползает на него. Счастливого, беззаботного. Обдолбанного. Он смеется с каждой секундой все громче и заливистее, и бархатный хохот гремит в пустоте и холоде стен. Яру хочется заткнуть уши, но он слушает и смотрит. Почти с отвращением, почти с желанием придушить. Почти… Валя поворачивает голову, тоже уставляясь на него. И смеется, смеется, смеется… Истерика стихает и теперь они просто лежат и пялятся друг на друга. Молча и холодно. Валя поднимает руку, вдруг ухмыляясь. Не двигаясь Яр переводит взгляд вверх — в крепких пальцах зажата хлопушка. Нехотя дотянувшись до болтающегося в воздухе хвоста, Валя дергает за него. С уже привычным в этом новогоднем гомоне хлопком, она взрывается, и в потолок ярким всполохом вырываются конфетти. Они падают и падают, с какой-то ненормальной медленностью оседая все ниже и ниже, тоже закручиваясь в бензиновых разводах глюков. Яру кажется, что это цветные снежинки. Он подставляет под них лицо, желая хоть немного сбить захлестнувший тело жар, почти не вдумываясь, в то, что делает, открывает рот и ловит их губами. А конфетти все падают и падают… Бумага прилипает к языку, к щекам изнутри. С холодной безразличностью Яр пережевывает ее, проглатывая. И снова Валя смеется. И снова его смех скрежещет по оглохшим ушам. Их снова хочется заткнуть, но Яр слушает. В какой-то момент этот болезненный ненормальный смех сливается с заоконным грохотом снега-сигнализации-петард-криков, почти бесследно растворяясь. Превращаясь во что-то родственное им, такое же бесполезное и далекое. А Яр захлебывается в потоке мыслей, все быстрее и быстрее мечущихся в лабиринтах мозга, все безнадежнее запутывается в них. Бесполезность. Одиночество. Одиночество даже рядом с тем, кто, казалось бы, дороже и роднее. Одиночество. Бесконечное и пустое. Опьяневшему сознанию кажется, что еще немного, еще чуть-чуть и наконец захлестнет голову священный экстаз. Но этого все не происходит. Яр уже даже не косится на Валю, и так понимая, что того вперло до звона в ушах… А вот его самого почему-то нет. На мыло такого дилера. На мыло такую жизнь. А потом тело действует уже само собой. Само собой кособоко садится на холодном полу, неловко стягивая белье, само собой забирается на Валины бедра, подрагивающими пальцами расстегивая ширинку, само собой проталкивает внутрь собственные холодные пальцы, предварительно облизав, само собой залезает ещё чуть выше и начинает с остервенением двигаться. Яр сразу срывается на резкость, почти до боли, хрипло стонет сквозь сомкнутые губы, чувствуя, как Валя лениво гладит его широкими ладонями по бедрам, как лишь изредка, будто бы нехотя, двигается, слепо глядя на него, как тяжело дышит, почти шепотом мыча что-то. Яр сделает все сам, хоть оно ему, кажется и не особо-то нужно… Или наоборот… Но разбираться в этом теперь хочется меньше всего. Теперь не хочется ничего. Он и сам не замечает, как закрываются ослепшие глаза, то ли, чтобы не видеть мерзости и грязи вокруг, то ли от безысходности и усталости. И становится вдруг почти спокойно. По едва возбужденному телу ползут, будто током, электрические разряды, внезапно сильнее заводя, ускоряя, заставляя двигаться еще резче. Больше не чувствуется твердого ламината под стертыми коленями, почти отступает тошнота, почти исчезают мысли. Почти. Яр и сам не замечает, в какой момент его перемыкает, и холодное телесное безразличие, сменяется оголтелым жаром, в какой момент открывается рот, и надломленный голос превращается в болезненный вой. В какой момент он замирает, делая два последних коротких движения, и прошибает тело с ног до головы дрожью, почти конвульсиями. В какой момент оно — обмякшее и изможденное обваливается обратно на пол. Он не смотрит, как Валя, все такой же мертво-холодный, уже сам делает несколько грубых движений, заканчивая, как натягивает брюки, и повернув голову, уставляется на него. Он сворачивается клубочком в объятиях вдруг растекшегося по телу кайфа, подтягивает колени к груди, окончательно зажмуривая глаза. Протянув руку Валя в забытьи гладит его по спутанным волосам, слепо, но любовно вглядываясь в серый силуэт. — С Новым годом. Яр находит в себе силы лишь кивнуть, подаваясь к прикосновениям. Ему хорошо. Наконец-то хорошо и спокойно. Болезненное опьянение уступает место сладкому приходу, заглушая гомон мыслей и сомнений. Больше не думается ему об одиночестве, об оторванных руках и бессмысленности. Они здесь. Рядом. Это не главное, нет. Но нужно ли что-то еще? Завтра вернуться мысли, сомнения. Завтра. А за окном воет ветер.…Никогда не увижу море. Я самая счастливая среди рыб.