По твоей дороге

      Серый кирпичный дом выглядел печально. Намного печальнее всех собравшихся людей возле него. Не спасали постройку ни снег, прибившийся к некоторым кирпичикам, ни всевозможные пёстрые украшения, замерзшие в совершенно одинаковых окнах. Даже разноцветные балконы выглядели на всей этой серости глупо и до ужаса неуместно. Ветер неожиданно грубо залетал в старенький двор, кружил где-то возле крыш домов, также грубо раскачивал ржавые пустующие качели и исчезал в невероятном танго с верхним снежным слоем, сорвавшимся с земли. Гроб был тяжёлым, поэтому он так громко приземлился в открытый кузов автомобиля. Люди принялись прижиматься к дверям подъезда, освобождая дорогу транспорту. Вера шмыгнула носом то ли от холода, то ли от внезапного прикосновения матери, которая сжала её предплечье. Ноги, околевшие от долгой обездвиженности, неприятно закололи. Но чувствовать «иголочки» на кончиках пальцев было приятнее, чем стоять под тихие всхлипы. Идти всегда приятнее, чем стоять. Даже если двигаться приходится под тихие всхлипы. Гроб и его сопровождение вышли «за дом», – достаточно узкая улица, с одной стороны заставленная выстроенными в один чёткий ряд домами, с покосившимися от старости заборами, а с другой – всё та же кирпичная пятиэтажка, с неуместно пёстрыми балконами. «Вера! Ты где?» – бывало кричала мама в трубку мобильного телефона, и Вера срывалась со всех ног во двор. И не дай бог мама узнает, что она была «за домом», там машины. Там опасно. Прибитый снег, раскатанный мимо проезжающими машинами, несколько раз поставил ту самую маму в неловкое поскользнувшееся положение. От этого она ещё сильнее сжала предплечье Веры. За домом росли деревья. Они были тут задолго до рождения Веры. Наверное, их посадили, ещё когда в этот дом заселялись первые жильцы, в том числе бабушка Веры. И если рождение застать Вере не удалось, она смогла лицезреть смерть. И деревьев, и, к слову, бабушки.       Два некрасивых пенька расположились прямо на краю правой обочины. Вера помнила, как эти грубо срезанные пеньки были двумя дубами. Не такими большими, как представляется, а такими, какие они могли бы быть, выживая на краю обочины. Вера помнила их цветущими, а ещё она точно помнила, что какое-то из деревьев ей нравилось больше, но какое именно, она так и не поняла. Сирень или черёмуха – без листьев дерево было невозможно отличить от собратьев – расположившаяся прямо под балконами. Безымянное дерево часто переносило всевозможные пытки в виде закрученных сучков или допустим «переломов» в местах, где эти сучки, по мнению детей, быть не должны. Безымянное дерево, при должных махинациях, превращалось в шалаш. Вера часто засиживалась в данном укрытии допоздна вместе с друзьями. Потом Вера, как и друзья, выросла, а вот безымянное дерево, кажется, напротив, уменьшилось. Уменьшилось и перестало терпеть пытки «закручиванием». Вера и её друзья больше сюда не приходили, а ребята помладше, кажется, и вовсе здесь никогда не гуляли.       Безымянное дерево выглядело как-то иначе, а два пенька в тот день как никогда нагоняли тоску. А может печаль была связана не с потерей двух дубов, а с утратой чего-то более важного и неосязаемого? Но довести эту мысль до ума Вера не успела: кирпичный дом закончился. Они вышли на другую территорию, усеянную частными домами теперь по обе стороны. Там пахло навозом и лаяли собаки.       –Господи! – тихо проговорила мама. – Музыка не играет. Почему они не включили музыку? – в голосе начало преобладать возмущение. – Что ж люди скажут… Скажут: пожалела денег. Ужас… – в голос вернулась положенная скорбь.       Вера обернулась. Никто бы не стал возмущаться, за их спинами было не больше четырех человек. Тем временем дорога становилась шире, – гроб и его сопровождающие приближались к перекрёстку центральной улицы города. Показалось невысокое светлое здание – детский сад «Теремок».       Мама тоже заметила «Теремок» и проговорила каким-то неопределённым тоном:       – А как бабушка бежала тебя в садик отводить, помнишь? А потом сразу на работу… – мама перевела свой взгляд на кого-то другого и принялась рассказывать, вещая уже на левую сторону. – И с работы бежала, чтобы скорее Верочку забрать.       А Вера посмотрела на обочину, засыпанную снегом. Она помнила. Помнила санки, которые за собой тащит бабушка. Помнила, как специально падала с них в сугроб и лежала там до тех пор, пока бабушка, сломя голову, не возвращалась за ней обратно. И так раз за разом. Раз за разом крупные снежинки засыпали глаза, нос, розоватые от мороза щеки и высунутый язык. Раз за разом бабушка, приятно хохоча, укладывала Веру обратно в санки и принималась бежать, чтобы Вера точно так же приятно хохотала. «А где мои санки?» – спросила саму себя девушка, мысленно вспоминая, где именно на балконе их могли оставить.       На обочине не было следов, которые остаются, когда ты внезапно падаешь в снег. Неужели так больше не делают? Вере захотелось вновь повалиться в сугроб, но мысль о том, что теперь её никто не поднимет, заставила отбросить задумку и посильнее втянуть голову в ворот куртки. Да и светлое здание заканчивалось. Вера хотела забежать вовнутрь, – ну, а вдруг у них во дворе стоят те самые зелёные санки с железными прутьями, покрашенными фиолетовой краской. Но всем было не до этого. Гроб и его сопровождающие свернули налево, в сторону местного автовокзала. Последняя точка, на которой Вера задержала своё внимание – пищекомбинат, на котором работала бабушка последние годы своей жизни. Вера вспомнила, как пахло в их небольшой квартире на третьем этаже колбасой после того, как бабушка возвращалась с работы. Вспомнились и смешные фотографии с этого самого пищекомбината, на них бабушка в забавной позе обнимает свою то ли подругу, то ли коллегу, то ли всё вместе. На бабушке длинный красный парик. Верин парик. Ей его купила очень давно на море, на каком-то местном рынке. К слову, где сейчас этот парик Вера не смогла вспомнить. Пищекомбинат посмотрел на гроб и сопровождающих своими длинными, высоко посаженными окнами, и остался позади. Показалась небольшая заправка, напротив – автовокзал.       Дорога в городе была завершена.       Гроб покрепче привязали какими-то грязными веревками, а затем двое рабочих захлопнули кузов. Сопровождающие принялись рассаживаться по автомобилям. Вера смотрела через окно на быстро сменяющиеся картинки, и ей казалось, что теперь дорога меняет всякий смысл, даже теряет его. Теперь она ничего не может вспомнить. Но, возможно, просто вспомнить было нечего.       Показалось поле. Показались многочисленные кресты. Вера отметила, что здесь больше людей, чем было с ними в дороге. «Идти значит не захотели… ну, и зря!» – подумала девушка, пробираясь по узкой тропинке.       Снег россыпью повалился в невысокий ботинок, Вера поморщилась от едва жгучего холода и поняла, что идти по широкой дороге среди воспоминаний ей понравилось больше, чем пробираться по узкой, среди… среди крестов.       Последние кучи заледеневшей земли уже без глухого стука упали на гроб. Люди принялись заниматься своими обыденными делами. Одни – топтаться, пытаясь согреть окоченевшие ноги. Другие – обсуждать стоит ли ехать на поминки.       –Она по этой дороге двадцать лет отходила, – говорила какой-то постаревшей женщине мама. – Двадцать лет… – мама под руку повела женщину от могилы. – И Веру из садика бежала забирать… Ну, вы представить можете. Двадцать лет…       Сопровождающие расселись по автомобилям. Вере показалось, что она кого-то не досчиталась. Бросив последний взгляд на кресты, она всё поняла.       Ноги всё ещё неприятно покалывали. Вера села в машину, ёрзая на сиденье, пытаясь устроиться поудобнее и потеплее. Она прикрыла глаза, ощущая всем телом заработавший прогрев автомобиля, и поняла, что ещё очень нескоро захочет вновь пройти её дорогой. Мы не готовили вдвоём на кухне, Не удалось послушать о былом. Я помню стих один и тот же — Маяковский, И ты читаешь его вновь и вновь. Ты шутишь, улыбаешься, смеёшься; Последние года… всё было не о том. Я думала, сейчас ты прикоснешься, И у меня застынет в горле ком. Родители вновь заняты, Я в слёзы, в злость, в обиду — обнимаешь. Открыв глаза, я понимаю, детство — это ты. И ты, как детство, слишком рано погибаешь. Я помню слёзы от ухода мамы, И ты одними лишь губами «спи». Ты рядом – жизнь лишается всей драмы. Ты голос – ты спасаешь от тоски. Целуешь, до порога провожаешь: «Ну, кисик, ну, ни пуха ни пера!» Я в гнева: «бабуш, да отстань же!» Теперь уже ни чёрта и ни пуха, ни пера. Болезненным ударом голос в голове, Он просит: «ну, послушай на прощанЬе…» Прощание? А это где? Куда запропастились санки? Где красный и волнистый наш парик? Куда пропала ты? И снова мимо, пропала я, а ты всё ждёшь не сбывшейся весны. Зигзагами обои, синий свитер… Я помню лишь по фото. В голове — Я тщательно отталкиваю руку, Что часто так спасала в темноте. Я думала, что обижаюсь. Мне виделось, что слабая тут ты. Но получается, я снова облажалась. «Любить до гроба» — сюжет, который понимаешь только ты. Кэс 2021 год.