твоим морем

Нёвиллет говорил, что в этом нет необходимости. Его не надо защищать и опекать, не стоит выползать из своей крепости. Может быть, не мог в целом осознать серьезность проблемы. Или привязанность Ризли, которую он проявлял с ласковостью ручного пса. Который ластится к пальцам, просит, чтобы почесали. А когда появляется опасность — рычит и скалит клыки, готовый растерзать до выпущенных кишок. Недооценил опасность — точно. Сколько герцог получил корреспонденции в тот день, заливающий Фонтейн дождями. Паровая птица написала первая. Остальные газетенки подхватили новость голодными воронами, растерзав и выпив до дна. Сделав столько предположений, сколько не делали никогда. Обвиняя во всех грехах, которые только можно повесить. Ведь люди боятся бессмертных, вечных существ. Раболепщут им, сбивая колени в молитвах, которые никто не услышит. Бессмертие затерялось среди людской вечности, которую размоют волны, как следы на песке некогда ушедших в море. Проще винить во всем богов, и Фурину в частности. Дрожать от страха пред её силой, срываясь на недовольные отзвуки в зале суда. Где у неё чуть меньше силы, чем у верховного судьи. Или у машины, построенной ей же. Они винят Нёвиллета. В том, чего тот не совершал или совершил, соответствуя кодексу. Очертания театра Эпиклез размывает дымкой, из-за дождя туман плотный и едва не мешается под ногами. Капли стучат по разноцветным зонтикам громко, надрывно. Истерично. Это истерика, не слезы печали или горести. Ветер треплет мех на потяжелевшей куртке, намокает попадающим дождем. Ризли удерживает зонтик крепче, не давая ветру вырвать его из ладони и заслоняет от непогоды больше Нёвиллета, чем себя. Ботинки хлюпают по лужам, стучат каблуки по лестнице. Они спускаются после закрытого дела. Которое откопали, как мертвеца, не дав упокоиться с миром. Вынесли на первые страницы самых популярных изданий, взволновали и так неспокойный город. Чтобы что? Чтобы все закончилось стремительно быстро. Судить было уже некого и нечего. Но голодные журналисты все ещё ползут, скапливаясь стаями у их ног, у подножья обители справедливости, остановленные жандармами. Оттеснить толпу ещё дальше у них не получается, слишком много народа. Сквозь туман пробиваются ослепительные вспышки камер, наперебой гудят голоса и для Ризли они скорее лай беспризорных псов. Но он тоже по своей сути такой, поэтому не стесняется расталкивать их плечами. Журналисты в основном женщины, поэтому отодвинуть не составляет труда, разводя плечи и давая дорогу судье. «Дайте объяснение, месье Нёвиллет! Мы просим!» «Герцог Меропид, почему вы защищаете этого лгуна? Сколько невинных вы посадили по его воле!» «Как божок может судить людей! Вы нас не поймёте!» Нёвиллет оборачивается, замирая в толпе. Смотрит пронзительно, не меняя своего пустого выражения лица, напоминающего каменное изваяние. Ризли же дёргает бровями, рявкает на кого-то совсем рядом с собой. — Да, как вы все, — он едва не ломает ручку зонта в ладони, та надрывно и умоляюще скрипит. Нёвиллет хватает за ремень на брюках незаметно, вынуждая обратить внимание на себя. Герцог раздраженно закатывает глаза, пытаясь подавить злость от их неправильных, омерзительных суждений. Желая рассказать им всем то, что прячется за широкими дверьми, за всеми тоннами одежды. Под кожей, в самом сердце. Даже если сердце у Нёвиллета не человеческое. — Не надо. Они и о тебе найдут, что написать, — дождь не дает разобрать их разговор, люди вокруг слишком громко кричат и вряд ли кто-то сможет прочитать по губам. У Нёвиллета они совсем не двигаются. — Ты зол, но. Каждый раз эти «но». Собственная репутация — меньшее, чем можно пожертвовать. Ризли, вообще-то, готов отдать все. Бросить к ногам Нёвиллета бескрайние океаны, собственную честь и верность. Склониться самому, прижимаясь губами к ладоням. Удерживая зонтик, в защитном жесте от небрежной ненависти тех, кто должен быть благодарен. Но Ризли знает — избалованные благодарности быстро забывают. Не то, что в тюрьме. Здесь не тюрьма. Это все меняет. Желание утащить Нёвиллета под воду становится лишь ощутимей, разрастаясь болезненным нытьё в груди. — Конечно, я зол. Почему я не должен быть? Может быть, эта эмоция слишком человеческая для такого существа. — Это не твоя проблема, — Нёвиллет не понимает. Ризли не хочет загадывать, поймёт ли когда-то вообще. Хочет надеяться на это, поэтому поворачивается, прижимаясь ближе. — Не моя, — подтверждающе фыркает, но улыбается обезоруживающе. Нёвиллет почти сдается, сам не зная, чему. — Наша. Ризли проблемы привык решать радикально, тычась лбом в лоб и вытягивая из беснующихся толп. Жандармы позволяют им ускользнуть, сбежать по дороге вправо, усеянной деревьями и радужными розами. Сбежать, пытаясь удержать в руках зонт, при этом не промокнув до нитки. Ризли проблемы решает по мере их поступления и знает, что временно можно сделать с этой. Впрочем, его больше волнует настроение спутника, продолжающего сохранять молчание в обдумывании таких слов. Брошенных, как молитва для божественного существа. Поклонение вечной верности, готовность лежать в ногах послушным псом. Если бы у Ризли были проблемы, Нёвиллет бы тоже пытался помочь. И тоже злился бы. Не понимал, что это такое, откуда взялось. Но помог бы. Как делал всегда, поглаживая новые следы сражения и бинтуя сбитые в кровавую кашу костяшки. Помог бы, вставая на защиту герцога Меропид, редко выходящего из своего подземного царства. — Куда мы? — Нёвиллет жмурится, подставляясь под холодные капли дождя. Зонтик откланяется в сторону, пальцы вздрагивают от желания закрыть его и бежать так. Как раньше бегал ещё ребенком, поднимая лицо в небо и наслаждаясь свистящей свободой. Теперь лицо Ризли целуют бледные губы юдекса, так похожие на дождь и свободу. Туда, где под толщей воды не слышно журналистов и можно через иллюминаторы наблюдать, как плещутся рыбы. Где широкий диван, приткнутый совсем в угол, кофе вперемешку с виски, хотя Нёвиллет никогда не пьет. Там тихое гнездышко, позволяющее отринуть все, кроме играющего с пластинки Шуберта. — В крепость Меропид.