***
- Ты своё лицо видел? Иди приглядись, кажется тебя солнце испачкало, - это были первые слова, которые Хёнджин сказал Феликсу. Его не волновало, какой это произведёт эффект на одноклассников, тем более на самого парнишку: кто-то посмеётся, кто-то назовёт придурком. Плевать на них со школьной крыши – главное, самому как-то легче стало. Доказал сам себе, что не зря сменил персиковый свитер на потёртую отцовскую кожанку. - Чего-то ты переборщил, - сказал этот хитрый Минхо, который вечно таскает пластыри, чтобы заклеить разбитый нос Хёнджина и курит едва ли не больше самого Хвана, но отчего-то берёт на себя роль наставника. - Отъебись, серьёзно, ты когда таким правильным стал? Бесит он меня и всё, - у Хёнджина в голове тысяча грубых слов и ни одного объяснения своей ненависти, потому что раньше…Ну даже вот эти слащавые барманы в клубах, которые берутся наставлять ни с того ни с сего, раздражали гораздо меньше. - Мне кажется, ты его сильно расстроил. У него на перемене были глаза красные, - зачем-то добавляет масла в огонь Минхо, а Хёнджин только довольно смеётся и сворачивает из листа тетрадного самолётик, запуская тот в спину своей одноклассницы.***
- Прекрати смеяться, раздражаешь, - говорит он на следующий день прямо перед первым уроком, когда этот Феликс с самого утра приходит отвратительно счастливым и улыбается всем вокруг, даже ворчливому охраннику. Хёнджину непонятно, как можно быть таким довольным с самого утра. Почему кого-то могут радовать солнце, воздух и поющие на кустах птички – ерунда из дешёвых романов. А сам он… С этим дерзким саморазрушением разве не из такого же романа вышел? Бесит. Улыбаться старому охраннику кощунственно – он вечно злой, воняет дешёвым пойлом и засыпает на переменах. Феликс просто хочет заставить людей любить себя этими замашками на солнечного мальчика? Ничего не выйдет. Счастливых не любят, их жалеют. Смеяться от шутки этого пухлощёкого Джисона с первой парты так вообще за гранью реального! Только Минхо позволительно иногда незаметно усмехнуться выходкам этого «странного», и то потому что Минхо псих с самого рождения, Хёнджин это на собственном опыте доказал. - А тебе то что? – парирует Феликс, показывая свои белые клычки, и от его глубокого голоса внизу живота так сильно сводит, что волком скулить хочется. Отвратительно. Трижды отвратительно. - Голос подаёшь? Не дерзи, у тебя кулак меньше моего мизинца, не дай бог сломается, ты же не переживёшь, - у Хвана в голове тысяча способов того, как можно посильнее поддеть этого мальчишку, потому что в глазах того так много наивных звёздочек, которые погаснут от лёгкого дуновения ветерка. Феликс ничего не отвечает, он отворачивается, словно Хёнджина и нет вовсе. И это…Удар под дых. Такой мощный, что пальцы рук сводит. И раздайся сейчас гром за окном, молния бы точно ударила прямиком в грудь, в то место, где расположено сердце, чтобы наградить его электрическим разрядом необузданной злости. Кулаки чешутся, и... Иголки от маминых завядших роз, которые так и не успели стать нарисованными, застревают где-то в горле. Будто тоскливо. Отчего может быть так…Обычным школьным днём, когда даже двойку получить не успел? Невыносимый мальчишка. Смеет не реагировать. Смеет игнорировать. Смеет существовать. Хёнджин весь оставшийся урок после смотрит в его спину и думает: маленький, худощавый, хрупкий с виду, словно стебель гиацинта, мальчишки такими быть не должны. У мальчиков большие крепкие руки, широкие плечи, испачканные из-за очередной потасовки рубашки и агрессивный оскал, а этот ненормальный пахнет полевыми цветами, укладывает свои светлые волосы словно на модном показе и через чур много улыбается. Как девчонка. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно. Не поворачивайся к окну, линия аккуратного носика слишком красивая. Отвратительно. Отвратительно.***
После урока он вместе со знакомым из параллельного класса выхватывает из рук Феликса школьные тетради и в процессе игры в перебрасывания разрывает их, наслаждаясь взглядом зашуганного котёнка. Как ни старайся, этот хрупкий комок несовершенства не сможет противостоять сильному человеку. Так Хёнджин думал…Нет, так он хотел думать. Потом был случайно пролитый на голову апельсиновый сок. Испачканная синей краской спортивная форма. Протухший пудинг в школьном рюкзаке. Множество, бесконечное множество оскорблений, таких холодных и чёрствых, совершенно злых, пропитанных непонятым горем, от которых даже Минхо брезгливо морщился и взгляд отводил, мол: «не в деле я больше». Хёнджин зарывал себя каждый день на протяжении трёх месяцев – с головой закапывался в яму безысходности и сумасшествия, из которой после без чужой помощи не выберется, как не скреби продрогшими пальцами липкую землю. Идефикс. Смысл каждого утра и вечера. Как впервые влюбившаяся школьница пишет на каждой странице тетради имя своего принца, так и он составлял план бессмысленной мести, наслаждаясь своей изощренностью. - Чувак, это правда слишком, - сказал однажды Минхо, когда они прогуливались по ночному городу, распивая на пару украденную из магазинчика бутылку пива, - если ты так продолжишь, я точно решу, что ты влюбился. - Фу, я что, на пидора похож? – давится напитком Хёнджин и сплёвывает все содержимое, морщась от паршивой горечи. Словно наружу вышла правда, от которой тошно. Затоптать. Вот так, как эту лужу на земле, носком новенького кроссовка. - А что в этом плохого? – только лишь плечами пожимает Минхо, спокойно себе наслаждаясь алкоголем, словно не замечает никаких изменений. Он или друг плохой, или претворяется умело – позволяет зачерствевшим мозгам начать наконец-то шевелиться самостоятельно, пока оголодавшие тараканы не вывели сей орган из строя окончательно. Хёнджин снова хочет прокашляться – так, чтобы вытащить из желудка всё вместе с сомнениями. Он смотрит почти затравленно, как никогда не умел прежде: глаза большие, глубокие, словно бездна морская, губы искусанные дрожат, как на морозе. Минхо достаточно понимающий для того, чтобы отвести взгляд и сделать вид, что друг его не сломался только что, как раздавленная в кулаке спичечная коробка. - Ты сам из этих, что ли? – в голосе Хёнджина надежда на то, что вот сейчас Минхо посмеётся и они вдвоем примутся вспоминать, как слизывали с ключиц пьяных незнакомок в баре текилу, танцуя под пресную бессмысленную музыку. Потому что так правильно, Хёнджин это точно знает: целовать девочек, влюбляться в их стройные ножки, лапать их при первой же возможности и проникать под юбку пальцами, вслушиваясь в томные вздохи. Он смотрит на Минхо внимательно, будто от ответа зависит его жизнь, а алкоголь на языке давно превратился в пустышку, и лёгкое опьянение как ветром сдуло. - А если даже так? – этот лисий придурок только лишь усмехается и взгляд отводить не думает. Такой непреклонный и уверенный, что душно. Хочется сказать: «и где наша философия, друг». Но никогда никакой философии не было, они следовали заветам свободы. Вот только по настоящему свободным, оказывается, Хёнджин никогда не был. - Что, конец нашей дружбе? – в голосе Минхо впервые слышится что-то, похожее на тоску. И Хёнджина это во второй раз за день ломает: он та самая сигарета, выпавшая в карман из пачки, что при любом неаккуратном движении рассыпается, пачкая ткань и оставляя после себя запах трагедии. Хёнджин не понимает, как так получается. Как о таком можно нормально говорить. И почему он не уследил – не заметил, не предотвратил. Потому что…Нельзя. Неправильно. - Пидор… - только и может выдохнуть Хван, а после горько так, но громко до чёртиков смеётся, привлекая к себе внимание прогуливающийся с собакой на поводке парочки. Он думает, что Минхо это обидит, заставит задуматься, но он только улыбается и всё так же пристально смотрит. - И в кого? – не выдерживает Хёнджин, не зная, интерес ли это, или прощание с тем, кого считал братом. Ведь Минхо ему пластыри на пальцы клеил ещё в детском саду…С динозаврами. - Так важно? Ты в себе сперва разберись… А разве нужно? Хёнджин не понимает – в чём разбираться, какие сомнения? Всё ведь нормально. В его то жизни как раз нет помех, только идеально выверенная прямая. Да?***
А потом мокрый сон – такие всегда снятся, когда ласка нужна непомерно. Один из тех, что кажется реалистичнее, чем пьяные лобызания в баре. Один из тех, что хочется стереть из памяти, сжечь в костре, развеять пепел по ветру и плюнуть в его след парочку раз. Пухлые губы, сладкие, как лепесток полевых цветов – Хёнджин точно знает, пробовал в детстве, когда мама впервые отвела его в лес перед первым занятием в художественной школе, он тогда и попробовал, потому что любопытно ведь, какое оно всё на вкус. И невинные, точно невинные, потому что неумело так неуверенно, но искренне. Их не хочется прикусить в порыве бушующей страсти, потому что привкус крови самого солнца на языке кажется беззаконным. Маленькие, нежные пальчики, касающиеся плеч – они такие аккуратные, как ни у одной девочки, что Хван знал, но удивительно сильные. Цепляются, словно боятся потерять, и задевают как на зло самые чувствительные, самые трогательные точки. И голос глубокий, томный – такие звуки издаёт, что хочется заткнуть уши от смущения, потому что в штанах тесно лишь от него одного. Россыпь веснушек, искренняя улыбка, блеск в шоколадных глазах – так много всего, и так чётко, будто вот оно…В реальности происходит. Хёнджин как пёс, с цепи сорвавшийся, целует, лижет, ласкает. Голодный…Сумасшедший...Потерянный. А потом будильник и мокрое нижнее бельё. - Ненавижу! – срывается с уст вместе с хриплым стоном. И благо родители уже на работе, потому что по кровати Хёнджин кулаками бьёт так отчаянно, что та чудом не ломается. А потом разбиваются флакончики с кремом в ванной, костяшки разбиваются от удара в стену. Всё по сценарию – больно, грубо, грязно и страшно. Хёнджин ведь с детства храбрый был – пока дети плакали, прячась от уличных собак, он смело шел вперёд. Почему же сейчас он так сильно напуган, что в зеркало на себя смотреть тошно. В школу идти никакого желания нет. На сообщение Минхо: «ты где пропал» отвечать тоже не хочется – потому что этот придурок во всём виноват не меньше проклятого Феликса. Он, не выходя из дома, курит сигарету за сигаретой, устроившись на подоконнике в комнате, и перебирает в руках сухие лепестки розы. Те, что мама отчего-то оставила в его комнате, словно надеялась, что сын вновь вернётся к своему хобби и подарит её новую картину. Родители будут злиться. Отец хорошенько отчитает и, возможно, нехило даст по лицу, потому что запах не выветрить. Хёнджин этого и добивается. Пусть ему мозги на место вставят, пусть проучат, пусть будет больно по-другому. Не так, как сейчас. Это… Незнакомо.***
Пару дней проходят, как в пьяном угаре. Кажется, в какой-то момент и Минхо начинает волноваться, и Феликс дивится тому, что его больше никто не терроризирует. Хёнджин притих. На уроках глаз не поднимает, на переменах тусуется как можно дальше от своего класса. Ему уже не хочется доказывать что-то себе и людям вокруг. И ему уж точно не хочется смотреть на Феликса, потому что внутри, там, где сердце и лёгкие, от боли уже образовались глубокие дыры, и их пластырем с динозавриками не заклеить. И понять бы, почему так больно, когда всё пошло по наклонной…Но правда убегает, оставляя после себя аромат полевых цветов. - Ты кислый. Противно смотреть. Я могу помочь? – Минхо на самом деле хороший, лучше чем мама даже, Хёнджин в этом убеждается, когда тот ночью заваливается в его дом через окно на втором этаже и бросает на кровать пару бутылок крепкого. - Не знаю…С чем помогать то? И они оба смеются – так, как у них принято, до хрипа в голосе. А после молча пьют и смотрят какой-то второсортный сериал. Главное, чтобы без слова «одиночество». Хёнджин на самом деле всегда хранил в ящике вместе с кисточками пластырь с динозаврами. А на утро, отрезвев, он достаёт мольберт. Закрывает дверь в комнату, чтобы родители не догадались о детском порыве, и старается вспомнить, как это – рисовать. Оказывается, очень сложно. Оказывается…Став старше, он упустил нечто очень-очень важное. Как это вернуть? Кажется, смогут помочь веснушки и улыбка до ушей. Хёнджину и думать страшно. Но почему-то обязательно нужно изобразить подсолнухи. Только их и ничто больше. Только цвет солнца… И много тепла. Он рисует до самого вечера – и все выбрасывает, потому что не умеет быть тем ребёнком, который спрашивал у мамы, почему роза красивая, а шипы острые. Тем, кто не стеснялся сказать при всех в классе, что вчера победил в конкурсе с самой красивой открыткой, потому что птички на ней были нарисованы так красиво, что работу даже на какой-то там особенный конкурс отправили. Ничего. Внутри, снаружи. Совсем ничего. Так пусто, что хоть руками в глотку лезь и старайся достать из тела нечто полезное, в любом случае получишь одно большое «зеро». И остаётся только жевать в зубах фильтр давно выкуренных сигарет. «У Феликса веснушки напоминают поле с подсолнухами… - вдруг проносится в голове вредоносная, ядовитая мысль, и вслед за ней непозволительное, - если их все соединить кисточкой, то непременно откроешь тайну вселенной». И это думает какой-то неправильный, подставной Хёнджин. Тот, который никогда бы не сказал: «твоё лицо отвратительное и смех твой похож на лай собаки». Тот, что смог бы каждую веснушку сделать своей. - Я так устал, - думает медленно взрослеющий ребёнок и, забыв о кожаной куртке, что лежит слишком далеко в шкафу, кутается в персиковый свитер и тихо выходит из дома, направляясь в никуда. На самом деле у правильного Хёнджина есть цель. И у этой цели есть самый настоящий адрес, который он узнал ещё месяц назад, чтобы бросить в почтовый ящик оскорбительное письмо. Он идёт туда сам не зная, зачем. Возможно, воздух в лёгких давно закончился и восполнить его сможет только светловолосая макушка и улыбка, цена которой вся планета Земля. У Хёнджина нога заплетаются и пальцы мёрзнут так сильно, что их сводит – он на себя не похож совсем. В этом ярком свитере и с растрепанными черными волосами, в осенних кедах и тонких джинсах – на улице зима во всю свои законы прописывает, а он будто живёт где-то вне системы. Он настоящий. Тот, что сказал однажды Минхо писклявым детским голосом: «мирись-мирись и больше не дерись». В окне Феликса всё ещё горит свет. Такой тусклый, жёлтоватый – от него глаза режет и хочется плакать. Хёнджин плакать не умеет и не собирается. Ему правильнее камень в окно бросить и, когда этот солнечный выглянет, сказать что-то обидной. Вот только рука больше не поднимется. И тут Феликс мелькает за приоткрытой шторкой – проходит мимо со стаканом чего-то явно горячего в руках и садится за компьютерный стол. Настолько…обыденно. И настолько естественно. Хёнджину кажется, что он сам сейчас находится в этой комнате – сидит где-нибудь в углу на кровати и рассказывает глупые истории о школьных подвигах и дворовых драках. Ему необходимо быть там, чтобы жить. Чтобы иметь смысл. Чтобы назвать себя «человеком». Чтобы найти треклятое счастье, о котором все так часто говорят, но никто не объясняет, что это такое. Понять, что это болтовня с Феликсом, оказывается совсем не страшно. Почему-то на мгновение становится даже легко. Тонул, тонул, тонул…А тут тебя вытащили и ты наконец-то вдохнул свежий воздух. Хёнджин вспомнил, как рисовать подсолнухи. Возможно, это воспоминание останется с ним только до завтрашней ночи.***
Именно так Хван оказался с сигаретой перед домом, который отныне с закрытыми глазами без труда описать сможет. Уже не в первый раз и, кажется, не в последний. Здесь, рядом с испачканной кошачьими лапами скамейкой, он словно вновь обрел смысл. Каждый день – тягучие, как карамель, уроки, завтраки и обеды – всё стало машинной жизнью. Будни робота. И здесь, в тонкой обуви, продрогший, успевший немного простыть и обзавестись мешками под глазами, Хёнджин чувствовал себя переполненным жизнью. Это всё ещё его злило. Это всё ещё было ему совсем непонятно. И он никогда не сказал бы даже Минхо, почему не высыпается и приходит с испачканными в жёлтой краске руками. Ложь окутала всю его жизнь – он обманывал сам себя большую часть времени, упиваясь ночами редкими хлебными крошками правды. Всё это превратилось в кошмарный сон – блуждание в лабиринте Минотавра, попытки убежать от чудовища, пробивая головой стены. Бежишь, задыхаешься, падаешь, разбиваешь колени, встаёшь и снова бежишь. У Хёнджина беды с головой и с телом, потому что каждый участок кожи бессовестно просит тепла – и будь оно проклято, потому что руки случайных клубных тусовщиц гроша ломаного не стоят. Пришлось вытащить из шкафа второе одеяло, чтобы под утро немного согреться – как в гнезде, только одиноко и солнце не светит. Там, за плотным стеклом и тонкой голубой шторкой, изредка мелькает светловолосая макушка. Домашняя синяя пижама даже с такого расстояния кажется слишком большой для худощавого тела, но в ней он словно совершенный комок уюта. Не нужно прикасаться и разговаривать, чтобы понять эту, как оказалось, простую истину. «Если вдохновение такое, то я не хочу больше рисовать, - думает Хёнджин, не в силах сдержать дрожь в посиневших от холода губах, - не хочу быть таким». Думает, а надышаться приливом «смысла» не может. Отказаться от ощущения твёрдой почвы под ногами равно распрощаться с «самосозданием». И прошлые дни, кажущиеся насыщенными на события, теперь просто кадры развлекательного телешоу о том, как жить не надо. - Молодой человек, вы кого-то ждёте? – спрашивает старушка, проходящая мимо. Одна из тех, кто коротает одиночество на улице города, не желая возвращаться в пустую холодную постель. У потерянности нет возраста, Хёнджин это понимает прямо сейчас, когда видит перед собой безразличный взгляд. Механический вопрос, интерес без интереса, жизнь в круговороте бытовых проблем и выдуманных радостей – то, что ощущает человек, обманывающий ночью пустоту в своём сердце. Он не хочет быть таким. Он не хочет вечность простоять под окном человека, некогда задавленного его беспочвенной ненавистью. - Нет, к сожалению… - и эта жалость к самому себе кажется двигателем, заветной красной кнопкой. Быть перед кем-то свободным или быть свободным перед самим собой. Ответ всегда был на поверхности, так же, как и лежащие на верхней полке старинные пластыри с динозаврами.***
И на следующее утро он приходит в школу по прежнему сонным и помятым, удивляя всех своим вязаным синим свитером. Наконец-то подарок бабушки пригодился – холодным зимним утром, после бессонной ночи и бросившейся дикой лисицей в глаза правдой это было то, что нужно. - Ты хоть спал? – спрашивает Минхо, благородно умалчивая сменившийся стиль. Ему, кажется, правда была известна давным-давно, в тот день, когда он в аптеке выпрашивал у мамы пластыри. - Не помню…Нет, кажется, - говорит Хёнджин совершенно серьёзно, роясь в своей бездонной кожаной сумке. - Ручку потерял? Я одолжу, - как-то уж слишком заботливо говорит этот хитрый лис, а Хёнджин только отмахивается. И смотрит так укоризненно, забавно даже. А после, выудив что-то непременно особенное из центрального кармана, идёт к первой парте. И сейчас, конечно же, последует очередная доза насмешек. Это понятно Джисону, что предупреждающе толкает своего соседа по парте в плечо, мол: «готовься, брат!»; и самому Феликсу, что оборачивается уж через чур затравленно. И Хёнджин в его глазах видит страх почти удушающий – как кожаный ремень, что стягивается на шее, переламывая все кости. Молочный шоколад будто замерзает, превращаясь в замерзший выброшенный кусочек надоевшей сладости. И губы бледные сжимаются в тонкую полоску. Феликсу не идёт такой взгляд. Он есть улыбка до ушей, звонкий смех сравнимый с перезвоном колокольчиков, россыпь ярких веснушек, нежный взгляд и трогательный вид, забавно сочетающийся с крепкими сильными руками. Как давно...Феликс смотрит на Хёнджина с таким отчаянием? Когда шутки переросли в травлю? Почему за собственными попытками понять себя Хёнджин не заметил, как едва ли не сломал солнечные лучи. Он хочет развернуться и уйти – чтобы не становиться ещё большим садистом. Но безучастный взгляд старости напоминает ему о том, что завтра может стать нефтяной жижей, утаскивающей тело в бесконечную череду несбывшихся желаний и брошенных целей. - Возьми, - голос у Хвана за эти холодные ночи охрип немного, он сам себя пугается. Вздрагивает, будто кто-то чужой говорит за его спиной, и оборачивается даже, чтобы убедиться, что стоит здесь совершенно один. А после, хмурясь и переступая с ноги на ногу, словно ребёнок, которого заставили выступить на школьном утреннике, кладёт перед Феликсом небольшой лист с нарисованными на нём яркими подсолнухами. И тут же уходит. Потому что стыдно, страшно, непонятно. И сердце ещё это в самом горле бьётся, так сильно, что все вокруг явно могут заметить, как орган из под кожи вырваться пытается. Он садится на своё место и молится, чтобы Минхо ничего не сказал. А тот дураком не был. Молчит и смотрит…Понимающе даже. А после ставит перед Хёнджином бутылку с прохладной водой и тихо-тихо, чтобы никто кроме них не услышал, говорит: - Так что…Тоже пидор?***
Феликс ловит Хёнджина на выходе из школы. И, если честно, второй такого поворота событий совсем не ожидал, поэтому теряется, словно котёнок на безлюдной улице, и оглядывается по сторонам, надеясь сейчас же сбежать куда подальше. И прежнему ему было бы смешно до коликов в животе от этой непотребщены: он и выше, и старше немного, и с виду покрепче будет, а парнишку испугался, как слон мышку. Вот только сила воли и гордость в нём остались неизменными. Стоит на месте, глядя своими глубокими глазами на Феликса, и тот явно тушуется. Сжимается, моргает часто, неуверенно, как самый настоящий мышонок. Рот открывает, старается что-то сказать…Снова закрывает. Милый до дрожи в дыхании. Когда вдох и выдох напоминают катание с санок по ухабистой горке. Хёнджин бы прямо сейчас волос коснулся, растрепал их, а после за щечки ущипнул: «хороший»! У Феликса глаза напоминают крашеные коричневые ирисы, которые мама Хёнджина частенько покупала в цветочном у дома, чтобы приукрасить кухонный стол. Такие яркие, сияющие, бессмертные – даже если завянут со временем, всё равно останутся величайшим творением природы. Он весь какой-то летний, как букет – прижать бы и согреться. - Сам…Нарисовал? – спрашивает неуверенно, но голос его глубокий и бархатный, такой мощный, что мурашки по коже, кажется чудом. Хёнджин хочет перед ним приклониться, но такой слабости он себе уж точно не позволит…не позволит же? Цепляется пальцами за свою пушистую розовую куртку, оттягивает немного ткань, сжимает её так сильно, что заметно, как белеют ноготки. И губы кусает непозволительно сильно – ещё немного и точно кожица лопнет. - Ага…Неплохо вышло? – Хёнджин в привычной манере усмехается, старается смотреть внимательнее, чтобы не упустить ни одной детали. И... Может быть сосчитать веснушки? - Красиво очень, - говорит уже более уверенно, носиком чуть дёргает, словно пытается быстро вдохнуть как можно больше воздуха, а после наконец-то взгляд поднимает и будто смелеет, - правда…для меня старался? - Ага, - всё так же беспечно говорит Хван, будто на самом деле не тонет в этом взгляде, намеренно оставляя позади спасательный круг. - Почему? – Феликс голову на бок склоняет, смотрит по-кошачьи внимательно, заинтересованно. И пальцы его наконец-то расслабляются, перестав терзать несчастную куртку. - Извиниться хотел… - Вот как…А за что? - Феликс невинный, словно ангел. Он задаёт этот вопрос так искренне, что у Хёнджина сердце сжимается. И он хочет сам его вырвать, растоптать, дождаться пока из кровавой земли вырастут цветы и отдать их этому парнишке. - За всё… - это у Хёнджина ломается голос, это он сейчас выглядит затравленным ребёнком, он кажется центром всех школьных насмешек и издёвок. - Я…Я не обижался на тебя, правда – Феликс наконец-то улыбается. Словно солнце взошло спустя тысячи лет мрака. Осветило всё вокруг и даровало шанс на зарождение новой, более совершенной жизни. Ямочки на его щеках манят к себе, и Хёнджину приходится руки в карманах кофты сжать так сильно, что костяшки трещат, лишь бы только не сделать что-то смешное и неловкое. - Но мне очень понравилось, можешь нарисовать для меня что-то ещё? И Хёнджин клянётся не только самому себе, но и всему миру. Богу, в которого поверит, если нужно. Родителями, Минхо, мировым правителям и цветам, растущим на городских клумбах, что подарит Феликсу ещё сотни прекрасных картин. Но вслух такое сказать…Язык не повернётся, потому что за спиной дымные кабинки и болезненное похмелье. Где-то там ещё остался мальчик, ненавидящий розовое и презирающий собственную тягу к сотворению. То, как солнечные лучи падаю на миловидное личико, кажется отталкивающей святостью – будто чертёнок, узревший лик святого, впопыхах убегает от своего прозрения, но то и дело оборачивается, не в силах удержать природную тягу к чистому. - Я подумаю, - говорит как бы безразлично. Так это должно звучать, и выглядеть – Хёндджин точно уверен, что смог сохранить в своих глазах те отрешённость и хладность, что не первый год разбивали сердца романтиков. Как тот самый герой, что смотрит с безразличием на мир, но в карманах куртки прячет конфеты для бездомных детишек. У Хёнджина нет конфет, нет тяги к сердечным поступкам и помощи нуждающимся, только сухой лист маминой розы и засохшая на подушечке указательного пальца желтая краска. - Он нарисует, - слышится позади хитрый голос Минхо. Как шёпот чего-то внеземного, не то чистого, не то низменного. И Хёнджин прямо сейчас хочет нарушить их детскую клятву «не бей того, кто строит с тобой замки в песочнице» - развернуться, хорошенечко подпортить журнальное личико, а после игриво щелкнуть по носу, мол: «больше не ешь крем с торта, пока свечи не задуты». А Феликс улыбается. Эта его улыбка…Прежде казалась театром одного актёра, надёжной кирпичной стеной, защищающей от правды, сахарной ложью, созданной для наивных детских мультиков. Вот только все драки, выигранные Хёнджином, все споры и «геройские» выходки оказались ничем перед искренностью. Феликс был сильнее и умнее его – он не выбросил в урну рисунок со словами «так тебе и надо», не принялся рассказывать о том, как грустно и больно ему было терпеть сотни грязных выходок, только лишь сказал совершенно искренне «спасибо» и прижал к груди треклятые подсолнухи, ставшие личным проклятием Хёнджина. - Только если погуляешь со мной! У Хёнджина в глазах уверенность, он всем видом показывает, что отказа не боится, словно ему это на самом деле не особо важно, просто захотелось немного развлечься, вот и всё. Минхо за спиной хмыкает и точно закатывает глаза, как делает это каждый раз, когда беззвучно говорит: «придурок». Феликс от них отличается. Он от всех здесь отличается. Таких людей не бывает и это точно сбой системы, не иначе. Потому что так звонко смеяться нельзя – нужно смутиться, подвергнуть предложение сомнению, потому что оно прозвучало из уст обидчика, отвернуться и махнуть рукой. Почему он такой счастливый? Почему веснушки на его лице становятся ярче, будто тысячи одуванчиков на летнем поле? Почему эта наивность не вызывает желания сломать, доказать грубость и никчёмность реального мира, а лишь жажду сомкнуть в своих объятиях и не позволить истине просочится в крепкий кокон чистоты. - Хорошо…Ты не против завтра после уроков? - Он не против! – Минхо за спиной с силой тянет Хёнджина за локоть, уволакивает как можно дальше, пока тот не совершил очередную ошибку, испугавшись собственной искренности. - Я правда…Пидор? – подаёт голос Хван только после того, как они заказывают себе холодный кофе и сэндвичи в школьной столовой. - Ну, видимо, в тебе осталось хоть что-то человеческое.***
Мир на самом деле переворачивается с ног на голову, потому что, когда они на самом деле идут гулять после уроков, Хёнджин не чувствует себя смущенным или загнанным в угол. У него не остаётся никаких сомнений – будто тот человек, что бросал в затылок Феликса кожуру апельсина, растворился в воздухе подобно сигаретному дыму. Старый новый Хёнджин, оказывается, умеет звонко смеяться и необидно шутить. У него есть много смешных историй, не связанных с клубами и выпивками, есть небольшой опыт в отношениях с людьми и много-много нереализованных идей. Феликс слушает его так внимательно – и в его глазах интерес настолько глубинный, что ощущается непомерная важность каждой собственной мысли, каждой задумки. С ним рядом рисовать цветы не глупо, как и рассказывать о своей тайной, недавно открытой зависимости от маминых букетов и модной одежды. Хёнджин думает: «нормальный». А потом слышит от Феликса случайно брошенное: «особенный». И земля под ногами становится крепкой – упасть больше не страшно. У самого Феликса тысячи забавных хобби – он играет, танцует, любит петь и готовить с мамой пирожные. Он словно сладкая вата – весь такой приторный, тающий в руках, оставляющий после себя клубничное послевкусие. И в этом нет ничего плохого – разве есть в мире человек, не жаждущий коснуться облаков? Он много говорит, постоянно смеётся, то и дело касается руки, выпрашивает объятия на прощание: он хочет, чтобы его любили, чтобы его понимали, чтобы с ним были нежны, а Хёнджин, оказывается, умеет всё это делать. Едва ли, правда, обнимет когда-то Минхо или кого-то из старых знакомых, даже мама под сомнением. Но Феликс другой. Он больше, чем важный. Нужный, необходимый, надёжный…Может быть, даже любимый. Об этом думать очень-очень сложно.***
Феликс первым берёт его за руку – это происходит, когда они идут после школы в кафе, поесть пирожных. Хёнджин всегда любил мучное, но к сладкому интереса не испытывал. До тех пор, пока не возжелал попробовать клубничной ваты. - Можно? – спрашивает уже после того, как совей маленькой теплой ручкой сжимает пальцы Хёнджина, несмотря на то, что его тяжелые кольца явно причиняют дискомфорт. «Нельзя, ты что, мы же парни! Нас увидят! – думает Хёнджин, и в его глазах, видимо, читается неподдельные страх, потому что Феликс уже готов высвободить руку. Он тоже смущен – покраснел так сильно, что кончики ушек напоминают лепестки кустовой розы, и эта его невинность разбивает сердце. Хван не может отказать, потому что осознает острую необходимость защищать, оберегать, словно зеницу ока. - Тебе можно. Как гром среди ясного неба. Одно разрешение и пути назад уже нет. Он сам подписал себе надгробие. Больше никогда и никуда. Феликс тут же сжимает пальцы крепче, словно нуждается в этом больше, чем младенец в материнском молоке. И не отпускает до самого дома. Хёнджин признаётся, что ему это нравится. И Феликс ему тоже очень сильно нравится. Особенно, когда на его губах крем от пирожного. Или когда язычок игриво слизывает с губ крошки. «Хочу сам,» - думает Хёнджин, а потом бессовестно тянется вперёд и большим пальцем стирает с нижней губы Феликса немного крема. Ох, это того стоило! Ли смущается, краснеет, отводит взгляд, теряется – так сильно, что случайно сжимает губами палец. И испуганно выдыхает… Смотрит затравленно, будто совершил самый ужасный поступок в своей жизни. А Хёнджина это до звездочек в глазах заводит – если бы это был кто-то другой, он бы давно проник пальцем в теплый рот и коснулся язычка. Но с Феликсом так быстро и грубо нельзя. Он – драгоценность. - Испачкался, - хрипло смеётся и убирает палец, поднося к своим губам и слизывая. Феликс широко свои шоколадные глаза раскрывает, смотрит так внимательно, трепетно – и видно, как в его голове двигаются шестеренки, стараясь найти правильный ответ. Он находит. Под столом коленом колена касается и улыбается. Ему нужны прикосновения, Хёнджину нужна улыбка. Они нашли друг друга.***
Они очень часто проводят вечера в комнате Хёнджина. Феликс сумасшедше любит смотреть, как тот рисует – устраивается на кровати с чем-то сладким в руках и просто…Наблюдает. Никогда не даёт советов, хотя сам неплох в подборе цветов, не отвлекает на лишние разговоры. Его словно нет, но на самом деле он везде. Его запахом давно пропиталась комната и простыни. Его смех заполнил дом как вода стакан. Хёнджин представить себе не может, что однажды его кофты снова пропитаются сигаретами. Это не то… Горько в прошлом. В один из таких дней, когда Хёнджин сам на себя злиться за то, что лепестки нарцисса получаются слишком тонкими, Феликс медленно подходит сзади и кладет подбородок на его плечо, прижимаясь виском к виску. До этого они уже сотню раз обнимались, могли часами сидеть на кровати, держась за руки и разговаривая обо всем и ни о чем. Но так…Было впервые. Хёнджин почувствовал себя беззащитным, потому что со спины… Это нагло! Правда, Феликсу всё равно – ему всегда были непонятны строгие запреты на физическую близость – он умел коснуться так, что все страхи и сомнения улетучивались. - У тебя получится, - говорит он очень тихо тем самым бархатным, обволакивающим голосом, и из рук Хёнджина выпадает кисть, звонко ударяясь о пол. Щёку обжигает солнечный жар. В груди сердце сжимается, сжимается, лопается вдруг. Горячо и ненормально. - Ты мне нравишься.***
Хёнджин говорит это шёпотом, но повисшая в комнате тишина громче клубной музыки. Его руки дрожат – тремор больного, разряд тока, предсмертная судорога. Феликс аккуратно обхватывает его руки, так и стоя сзади, и чуть приподнимает правую ладонь, поднося к губам и целуя каждый палец по очереди. Медленно, аккуратно, навсегда запечатлев на коже незримое цветочное тату.