«Я ради тебя лягу под трамвай, Чтобы никогда не забывать маршрут. Это наша остановка, вставай, Я надеюсь, мы навсегда останемся тут».
хмыров — Тренер_23
— Это не вопрос, а скорее утверждение, так что комментировать не буду, — в смысле «не буду»? Попов там развлекается что ли? — И, пожалуйста, постарайся не злиться. Мы вроде как создали все условия для твоего спокойствия. — Спокойствия?! Моего?! — Антон кричит, хотя на самом-то деле охота выть от несправедливости: щеки горят огнём концентрированного гнева. Ну с чего бы психотерапевту отыгрывать тотального идиота? Великого слепого, глухого и несведущего? Даже младенец разберётся, что: — Это, сука, для сохранения тебя, драгоценный Арсений, в добром здравии. Хотя я уже понимаю, что ненадолго. Будешь продолжать в таком духе — даже если мы заключим самый единогласный сраный акт перемирия, я выйду и сломаю тебе руку. Отвечай на ебаный вопрос! — Который ты не задал? У Шастуна дыхание сбивается от оскорбленности. У Шастуна всё социально приемлемое отходит на второй план. У Шастуна моторика развита лучше, чем речевой аппарат и только поэтому ( а вовсе не из-за искрящейся фейерверками злобы) он пинает дверной косяк и слышит нечто сдавленное, внезапное, среднее между всхлипом и тишиной. Попов испугался? Вполне вероятно и… обоснованно. В случае какого-никакого кровопролития, много ли он сможет противопоставить? Такие, как Арсений, в детстве ходят на фортепиано и бальные танцы, даже одним глазом не заглядывая в секции бокса или легкой атлетики. Щемящая душу нежная жалость сильно мешает и дальше давить на несчастного психотерапевта, склоняя к стабилизирующему: — Хорошо. Пожалуйста, постараюсь, — Антон отходит от двери, выдыхает, трясёт головой и поднимает завалившийся стул, треснув его ножками об пол ради минимальной компенсации. Следующий шаг к внутреннему равновесию — попытаться воскресить в голове вчерашнюю медитативную практику. Как там было? Горы и ручьи приносят безмятежность, утренний прохладный воздух насыщает балансом? Окей, горы и ручьи приносят безмятежность, даже неплохо визуализируются, но вот сухо-кондейная жара запертой спальни не позволяет дотянуться до последнего пункта спасительной мантры. Все наперекосяк. Одежда резко становится какой-то неудобной, затылок чешется, стены будто сжимаются. Еще и Арсений подозрительно копошится по ту сторону самовозведенной баррикады. Наверняка уже через минуту он начнёт заваливать вопросами, из категории: «Ты там живой?», «Тебе совсем плохо?», «Чем я могу помочь?»… — Как в этой квартире добыть кофе? — неожиданно. С другой стороны, Шастун сам виноват, что вообразил психотерапевта заботливым и эмпатичным. — Прям приспичило? — А почему нет? Продолжать обсуждение ты не торопишься, и кроме того, занимаешься внутренней борьбой. Я пока что здесь не нужен, разве что для контроля, но тут тоже есть несостыковка… — Не душни. Мой вопрос, — Антон сжимает в кулаках ткань собственной оверсайз футболки, собираясь с остатками духа и ошметками благоразумности, — какого черта ты не отрицаешь свои слова про влюбленность? Откуда ей вообще взяться? Это же пиздец, как нелогично. — Иногда люди поступают нелогично. — Но не ты. — Но не я, — Арсений что-то роняет на пол и тихо ворчит. Ему там совсем неймется? Очень интересно. — Первые два вопроса по фану проигнорировал или ответы все-таки подъедут? — Хорошо, смотри. Достаточно глупо отрицать свои слова, не кажется? — этот лекторский тон буквально вышибает любую уверенность. Наверняка психотерапевт ещё и очки свои ебучие сейчас поправляет для пущей убедительности. — Кажется. — Кроме того, я говорил, что я «смог бы». Это было всего лишь предположение на случай, если мы найдём точки соприкосновения. К сожалению, реальность более неудобна, и не всему желаемому суждено сбыться, — необъяснимая дрожь в каждом звуке. Хотя нет. Необъяснимая? А если: — За всем этим блядским уклоном в философию ты скрываешь обиду? — Шастун усмехается и снова слышит возню. Он попал? Ну попал же! — С чего бы? — сквозит откровенным и более подходящим: «С хуёв ли?», но Попов держит себя в жестких рукавицах приличия, не срываясь на обсценную лексику и позволяя Антону лыбиться ещё шире. — Не имею и малейшего представления. Просто знай, что обижать тебя я не хотел. — Наш конфликт буквально разрастается вокруг инициативы загнать мне нож в горло, — обиду как рукой снимает, и она переходит в паскудную, свойственную Арсению язвительность, заставляющую Шастуна зажмуриться от желания свернуть в сторону с запланированного: — В целом да, но уже не совсем. — Как это понимать? — Оказалось, что человек в моих снах и порнушных видениях — это фикция. Типа, кто-то другой. Тот, кто способен вести себя совершенно… — Антон тревожно бегает глазами по комнате, пытаясь вычислить, насколько сильно его откровения требуют красочных подробностей. Отмахнувшись от последней фантазии об абсолютном послушании, он больше склоняется в сторону короткого: — Не, нахуй, давай проще: это вообще не ты. — Сам дошел или помогли разобраться? — прилетает вместо десятка примитивных «почему». Оно и ясно. Попов ведь у нас не примитивный. Попов у нас выпускник лучшего хуй пойми чего, кандидат чего-то там, плюс доцент ещё чего-то. Золотой мальчик. И ответов он требует научных. Например: — Мы проработали с Оксаной мыслеобразы. Прописали свойства… Персонажа? — Похвально, — его самого от такой жеманности ещё не корёжит? — Я хотел предложить подобный метод работы, но передумал в один момент. — В какой же? — Когда поделился страхом за сохранность своей жизни возле парка и прочитал реакцию — снова чем-то шуршит, — Поверь мне, даже на брошенных котят смотреть проще, чем на твоё лицо в тот момент. — Очень благородная причина, сэр. — А ещё я был уверен, что не смог бы избежать претензий на тему: «Арсений-садист не хочет ничего решать, отстраняется и придумывает уловки, а я страдаю». Ты бы точно разорался при самом неудобном случае, — как Попову удаётся скрипеть нескрипящим креслом — загадка на миллион. Наверняка вертится там, позерствует. — Прямо разорался? — Даю шанс в восемьдесят пять процентов. Хочешь поспорить? Если честно, Антон не хочет. Ни спорить, ни продолжать диалог в направлении: «Профессор, а расскажите побольше про мою убогость». Единственное, к чему у него сейчас лежит душа — снова послать психотерапевта, если он не перестанет издеваться. И если перестанет — тоже можно. Для профилактики, чтобы не расслаблялся. Повисает подавляющая тишина, на перекрытие которой Шастуну внезапно не хватает словарного запаса. Он пытается начать предложение с чего-то кроме: «Ты уже заебал», но в итоге забивает на эту идею, откидывается на спинку стула и ждёт неясно чего. У моря погоды, наверное. Кстати, сейчас бы на море загорать и пить Лонг Айленды, а не вот это вот всё. Сейчас бы… Сейчас бы Арсению не строить из себя профессионального профессионала и не пускаться в пространно-чистосердечное: — Знаешь, я рад, что лечение имеет прогресс, надеюсь в скором времени… — Мой прогресс не отвечает на вопрос: что тебе от меня нужно? — сейчас бы Антону не беситься и не скатываться в «гори всё синим пламенем». Но не судьба. — Я хочу помочь? В том, что происходит, есть и моя вина. Частично, — кажется, психотерапевту очень заходят игры на определение. — Стопроцентный пиздеж. — Я хочу узнать тебя лучше? — коне-е-ечно. — Ближе к реальности, но не то. — Я хочу простого человеческого счастья рядом со своим соулмейтом? Готов идти напролом, но не знаю, с чего начать? Даже отдавая себе полный отчет об опасности, не желаю слышать и слова против, ведь вместе мы со всем справимся? — ого, сколько понабрал. Шастуну даже запомнить все сложновато, не то что отрицать. Значит: — Вот так нормально, — хотя приходится постараться, дабы не захлебнуться в собственной иронии, закатывая глаза от метафорической асфиксии. К великому несчастью у Попова не рентгеновское зрение, и он останавливает театр одного актера, вбросив: — Окей, оставим. Но забавно, что это решаешь ты. Не забавно. Вот Антону прям совсем. Он представляет себя ребенком, который упрямо проталкивает неподходящие фигуры в неподходящие отверстия сортера и постоянно сокрушается от бесчестности действий, ведь стоит ему только изъебнуться и попасть — перед ним ставят игрушку в двадцать раз сложнее, мучиться с которой, если честно, уже нет сил. — Да заткнись, Арсений! — дверная ручка, обдаёт ладонь заполярным холодом. — Не вкатывают мои решения — скажи прямо. Не можешь? Окей, тогда не выделывайся. Я всего лишь ищу подтверждение своих догадок. — Хорошо получается? — Более-менее. Единственное, что прям вообще не вяжется: почему ты ещё не свалил? Нравится смотреть, как я тут перед тобой выплясываю весь такой охуевше честный? — «Смотреть»? Может, ты имел в виду «слушать»? — Попов буквально плюётся ядом. Если вдруг после него останется разъеденная лужа на паркете, Шастун поведет себя очень гостеприимно: пилить не станет, за ремонт не спросит, но… Это же будет потом. Именно потом он накинет себе в копилочку паттернов взрослого поведения и какой-никакой морали, а вот прямо сейчас вполне разумным кажется начать вести себя из рук вон отвратительно, например: переоценить свою способность к контролю. Например, замахнуться и впечатать кулак в дверь, оставив пару вмятин от перстней на память. Например, вытащить из Арсения примирительное и слегка обеспокоенное: — Мне жаль, что мы бегаем по кругу. — По ходу, в этом и смысл. Я сейчас резко смирился, что мне не хватает мозгов для таких интеллектуальных гонок. Не рассекречу твоих «чувств», — жест кавычек в воздухе проскальзывает у Антона чисто машинально. — да и принципе-то похуй, Оксана же приказала в любом случае их разрешить. Но если в тебе осталось хоть что-то человеческое и тебе не тотально поебать, можешь хотя бы намек вкинуть. Хочу знать, на какую херню подписываюсь. — А если намек снова будет слишком интеллектуальным? — Как с букетами? — Нет, с букетами было легчайше. Негатив нашего последнего разговора требовалось как-то свести к нулю, — наверняка это объяснение Попов соорудил за секунду, ведь оно звучит пиздец нелепо. — Поэтому ты послал меня в ответ? — Как-то свести к нулю без травматических последствий для моего эго. В общем, цветы… — Небанально, да. — И красиво. — И раздражающе, — образ Матвиенко с его: «Попов любит цветы» навязывается сам, заставляя Шастуна прикусить язык. — Не могу согласиться, — ну ясен красен. Антон отходит от двери и падает на кровать. Наверное, отсюда тоже нормально можно было бы общаться, стены же почти картонные, но даже элементарная проверка слышимости вызывает затруднения. В голове сплошная разнобуквица — приятная, как егоза и скользкая, как слизень. За неё не ухватиться. Ещё пара минут и становится понятно, что если он все же не начнет, дело не сдвинется с мертвой точки: Арсений нем, как рыба, ведь наверняка залип в Инстаграмную ленту и лайкает сальные комментарии про себя же. Почему-то такой поворот истории раздражает, и Шастун не находит ничего лучше, чем выдать всю агрессию с налета: — Так и будем сидеть? — получилось громко и страшно. Непривычно. — Я не могу действовать необдуманно, — интонация Попова намекает, что всё он может. — Господи, на кой хуй ты тянешь время? — Чтобы не оправдывать ожидания? Антон пару раз моргает, пытаясь прогнать фразу повторно, дабы снизить уровень её ущерба, но она обрабатывается медленнее, чем хотелось бы. Медленнее, чем можно представить. Медленнее, чем требуется для предотвращения взрыва, ибо он происходит через три-два-: — Да еб твою мать! Что с тобой не так? Ты же психолог. Причём не обычный, а со всех сторон облизанный. Почему нельзя просто объясниться? Слишком долго слушал других и разучился говорить сам? Я же, блять, старался, как не в себя, создать возможность ебаную! Нас тут двое, ФСБ за мной не следит, камер по углам не напихано. Даже Позова на хуй выставили! Кого ты боишься? — Поверь, дело вообще не в страхе. И никогда не было с ним связано, — мимолетная открытость, которой буквально сочится эта краткая исповедь психотеперапета, к несчастью не охлаждает Шастуна ни на секунду: — А в чём же тогда дело, сука? — Может, как раз-таки в неспособности отдалиться и твоём желании периодически организовывать вечера встреч, после которых всем… — Моём желании? Я тебя уже отправлял куда подальше, но ты вернулся и устроил мне букетно-ебический период без моего согласия, — Антон даже не думает снижать громкость своей речи, подкидывая градусов в раскаленный воздух. — Объяснял же… — Ничего бы не делал, нечего было бы объяснять! Розами, он, блять, разбрасывается, нарциссами! Ой, в пизду. — Тебе признаться, что я жалею о содеянном? — А нахуя мне твои признания, Арсений? Лучше бы что-нибудь дельное сказал, — Шастун почти впечатывается носом в дверь, подлетая к ней на обмороженных ненавистью ногах, и впивается пальцами в ладони до мышечной судороги. — Да почему я вообще ещё надеюсь на что-то? Пора бы уже зафиксировать, что отбор в соулмейты проходит по совсем конченной системе. Оба ебнутые — отлично, подходит! — Прости, я тут… — Попов обрывает себя сам. Неясно зачем, конечно. Раз уж несется у него какая-то ахинея, то надо с честью её нести, а не отгораживаться вежливыми извинениями. Кстати, насчёт отгораживания. Ключ с мерзким лязгом поворачивается два раза, дверь с напором толкают, и Антон отшатывается, как от огня, не успевая даже оценить, сирену, сигналящую в висках. Код красный! Ахтунг! Алёрт! Бог, если ты есть, блять, помоги! Помоги развидеть Арсения в полный рост, слегка всполошенного, но все ещё выдерживающего горделивую осанку. Помоги отвязаться от ярко-алых бликов, утягивающих за собой в непроглядную ярость. Помоги застыть на месте и хотя бы выслушать психотерапевта. Он ведь что-то говорит? Конечно, говорит. Но вот только стоило ему зайти, как сердце Шастуна пустилось разгонять норадреналин во все тяжкие и перекрыло своим стуком любой внешний шум. Наверняка Попов декларирует длинный монолог главного героя о неправильности таких взаимоотношений. Затирает что-то типа: —… злишься. Вот теперь поговорим, — дверь аккуратно прикрывается, ограничивая территорию ловушки. — Понимаешь ли, в предыдущих условиях даже такому «облизанному» специалисту, как я, было трудно применять знания психологии. Повторишь вопросик? — Охуел что ли? — грубость просится естественной реакцией на снисходительное поведение психотерапевта, и Антон не чувствует за неё и малейшей ответственности. — Ты серьезно это спрашивал? — Блять, уйди. — Блять, нет. Ты же хотел какой-то искренности? Вот, смотри, — Арсений обводит ладонью собственное лицо, на котором действительно сейчас вырисовывается нечто между скорбью и радостью, но при этом понятное до колик. И Антон был бы счастлив это самое понятное прочитать, усвоить, осознать, но… Его руки потеют, пальцы дрожат, снова сжимаясь в кулаки. Дыхание становится сбивчивым, поверхностным, как после марафона. Зрение отказывается фокусироваться, застилая картинку то ли рябью, то ли предобморочным туманом. И да, происходящее называют «резкий эмоциональный скачок». И да, происходящее — образцовый пример нормы для такого состояния. И да, происходящее абсолютно не подходит к факту, что в глазах напротив нет ни единого признака испуга или паники. Нет страха. Возможно, десять минут назад психотерапевт говорил правду — не в нём было дело. — Не выйдешь — ударю, — это совсем некитайское предупреждение и любой здравомыслящий человек точно выполнил бы условие, глядя на закипающего от бешенства двухметрового амбала, но есть одна проблема: Попов либо не здравомыслящий, либо не человек, ведь он даже не тянется к двери. Он не шевелится, не отворачивается, не убегает. Он только улыбается как-то похуистично, пожимает плечами и произносит: — Ладно. — Я не смеюсь, — Шастуна откровенно трясёт. Даже не трясёт, а колдоёбит. На секунду он представляет себя канатоходцем, вышагивающим по веревке, натянутой между убийством и самоубийством. Канатоходцу хочется пить и удержаться. Канатоходцу не хочется слышать: — Так я тоже, вроде, не анекдоты рассказываю. — Арсений, пожалуйста, — и так это все жалко, как прыжок опоздавшего в последний вагон не своего поезда. — Антон, ну хватит. С левой, с правой? — и так это все равнодушно, что зубы скрипят, а по спине проходится нестройный холодок. Нельзя настолько нестабильному человеку поручать делать какие-то выводы или принимать решения. Что Шастун может вообще сказать? Только нечто вроде: — С правой, — и действительно выполнить сказанное. Рука проходит как-то по касательной, будто невидимый барьер успевает затормозить её за секунду до разрушения надежд на выздоровление и за миллиметр от лица Попова. С горем пополам распрямляется ладошку, и получается что-то больше похожее на пощечину — сильную, звонкую, не терпящую возражений. Такими пощечинами награждают изменщиков, лжецов и непутевых сыновей. Такими пощечинами отбиваются от маньяков. О таких пощечинах строчат в любовных романчиках, описывая ими самую пиковую точку эмоций какой-нибудь Джессики или Аманды, и… Ничего из этого, скорее всего, не имеет отношения к Арсению. Шастун не ведает, является ли он изменщиком, и уж тем более не шарит, какой он сын. Шастун уверен, что Попов — точно не маньяк, а если уж он даже в ком-то разочарован, то в себе. Целиком. Хотя в принципе не стоит сгущать краски — могло быть и хуже. Он умничка. Чуть снизил силу, чуть сбавил скорость, почти вовремя очнулся, почти перестал тянуться за назойливым и жадным внутренним голосом. Почти остановил себя. Но почти — не считается. Или в этот раз прокатит? Метания Антона от самоистязания до самозависти заметны невооруженным глазом и Арсений пресекает жалкие попытки фрустрации насмешливым: — Бьешь, как девчонка, — довольно нахально, в его-то позиции. Даже неприлично. И улыбаться, как он, открыто, хотя нижняя губа треснула, а прикушенная щека наполняет рот кровью — неприлично. И тупить, заглядываясь на эту картину, как на образ Мадонны — неприлично, но Шастун не может заставить себя отвернуться. Шастун не может заставить себя шевелиться. Шастун не может заставить себя проигнорировать вымораживающее: — И это всё? А разговоров-то было. Да, действительно, это всё. Антон даже не знает, куда прилетел его кулак, ясно только — во что-то жесткое. Пресс или ребра. Или грудь. Или подставленные в защитном блоке предплечья. Вообще много куда можно ударить человека, который не выказывает и малейшего сопротивления. И Шастун бьет. Много куда. Траекторию падения он также не выбирает — тупо сносит Арсения на пол, кажется, прикладывая головой о паркет, и садится сверху. Еще пара ударов точно приходится по лицу и оставляет кровоподтеки на каждой скуле. Ещё пара ударов точно приходится по корпусу — в область ключиц. Ещё пара ударов точно сведут всё к точке невозврата, ведь Шастун уже не простит себя до самого конца своей мрачной депрессивной жизни. Он замахивается, надеясь получить хотя бы легкий тычок в бочину, но Попов только раскидывает руки по сторонам, всем видом доказывая, что ему похуй, сколько еще продлится акт невзаимного насилия. И это сильнее любого пинка в солнечное сплетение. Больнее перелома позвоночника. Внезапнее разрыва аорты. У Антона дыхание перехватывает в момент. Он щурится, жмурится, пытается снова набрать кислорода, ощутить наполнение легких воздухом, но удаётся зацепиться только за невыносимое жжение в носу и воспалившиеся веки. Его обессиленное падение Арсению на грудь для избегания взгляда глаза в глаза — потрясающе бы подошло для кассовой драмы какого-нибудь Джо Райта , только вот они не в кино, и поэтому Попов от неожиданности охает, кряхтит, как дед, и подозрительно стонет. Неприятно, наверное. Или что-то болит. Или Шастун слишком тяжелый и нечего ему тут раскладываться, как на лежанке. Вопреки всем догадкам, руки Арсения собираются вокруг его корпуса, создавая кольцо, ограждающее от всего мира. Вечность бы ебаную так провести, но увы, получается урвать только пять-шесть минут, ибо Шастуна пропирает на бессмысленный и беспощадный пиздеж, будто где-то в накопившемся прорвало плотину: — Представь, существует человек, из-за одного присутствия которого, ты становишься пиздец больным? Представил? Адское удовольствие. Нахуя ты вообще тогда прицепился ко мне в баре? Не стыдно? — Лежачих не обвиняют. — Здесь ты прав, наверное, — Антон порывается было встать, слышит чуть хрипящее: «Не стоит», — и замирает, как под прицелом. — Я никогда не узнаю, почему не отбивался? — Скорее всего, — Попов улыбается? Неясно. Не видно. А чему он, собственно, улыбается? Ничего веселого не происходит. Только если… Случайное предположение можно было и не высказывать, но Антон все же считает своим долгом поинтересоваться: — Может, тебе в кайф по еблету получать? Если в кайф, нахуя нужно было мутить трагедию? Могли же сразу сойтись даже без нервотрепки. Клянусь — молчал бы в тряпочку о твоих фетишах. — Фетишах? — уже не улыбается, а смеется. Грудная клетка, содрогаясь, пропускает по рукам Шастуна легкие вибрации, что мурашками проявляются в районе загривка. — Даже не представлял… — А вот я представлял. Ебейшее количество раз представлял себя почти здоровым за последний месяц, а в итоге вот, — еще одна попытка Антона подняться обрывается сжатым выдохом, поэтому он продолжает из предыдущей позиции. — Трудно окончательно увериться в психопатии, знаешь ли. Хотя, я, наверное, и раньше таким был, просто удавалось скрывать. — Суть не в психопатии, а депрессивном аффекте. — Оправдал, молодец, но… Но что? Сказать-то нехуй. Да и это першение в горле — ему бы откашляться. Да и эта щекотка в носу — ему бы высморкаться или почесаться. Да и эта резь в глазах, как после лимонного сока или чистки репчатого лука. Добавим к этому набору судорожную дурацкую тряску и получим целого дурацкого Антона, который про себя уже проклинает ватные ноги, непослушное тело и солёно-мокрые губы. Блеск! Арсению бы закатить ответную истерику, чтобы баш на баш, раз на раз, хвост за хвост, но он упорно молчит, мелко дышит, руками своими по спине водит, как детсадовскому ребенку. Ему бы не быть таким достойным доверия, таким теплым, таким до исступления правильным. Ему бы не спрашивать: — Ты что там ноешь? — когда и так все ясно, дабы не действовать на расшатанные Шастуновские нервишки. — А что ещё мне остаётся делать? — Антон решительно садится, и насрать ему уже с высокой колокольни, встретится ли он с Поповым взглядом. Насрать в насколько неоднозначной, неловкой и стрёмной позе они окажутся. Насрать вообще на все — неуёмная слабость требует выплеснуть себя «прям вот щас», притупляя даже инстинкт самосохранения. Суматошно растирая ладошками по очень взрослому лицу мокрые признаки душевной незрелости, Шастун куксится, как шестилетка. У него настроение воинственное, бодрое, а вот у Арсения… Припадок, наверное. Ведь он уже, кажется, власти над собой никакой не имеет: то дергается, то расслабляется полностью, то опускает, то поднимает ноги. Ведь он смотрит ровно в потолок, пытаясь скрыть за этим то ли непонятно откуда взявшееся умиление, то ли вполне рациональную истерику. Ведь он хохочет, как двинутый, периодически шипит от подступающей боли и сбивается на что-то совершенно несвязное. Антон все больше закрепляется в теории, что соулмейтов подбирают по уровню странности и решает вести себя тоже странно. Ну или не решает, а просто по инерции тянется и проводит пальцами по уже опухающей надбровной дуге. Наверняка пиздец будет, лёд бы приложить. За размышлениями о первой помощи как-то пропускается мимо, что Попов уже успокоился и даже вернул себе преподскую манеру общения: — Кстати, плакать — полезно. Нужно периодически давать выход отрицательным… — Заткнись, — у Шастуна почему-то на этом приказе снова ломается голос, делая его больше похожим на просьбу или даже мольбу. — Если заткнусь, тебе сразу легче станет? — Не станет. Но и так продолжаться дальше не может, — что именно имеется в виду под «так» Антон не договаривает из-за нового потока беспричинных слез, искренне надеясь на телепатическую силу Арсения. Она, кстати, стопудово существует, так как он спрашивает: — Но ведь продолжится? — Ясен хуй, — Шастун шмыгает носом, совсем по-клоунски вытирая его запястьем — снизу вверх. — Я устал от тебя, Арсений Сергеевич. — В курсе, — Попов расплывается в улыбке, хотя это мешает ему ощупывать собственную скулу. Наверняка из-за её отека он не видит, куда пристраивает ладонь после самоинспекции, только поэтому оставляя её покоиться на острой Антоновой коленке. Бывает. Нормально. Действительно «нормально», а не отговорка, как всегда. Этот жест не вызывает у Шастуна и малейшей вспышки гнева — вся злость сейчас уходит на бесплодные потуги к прекращению рыданий. Этот жест достаточно странный, но в любых других обстоятельствах, а не в текущих. Давайте примем на заметку: Шастун сам расселся на Арсении, как на троне, даже не намереваясь постыдиться и слезть. Этот жест довольно безобидный и невинный. Даже выглядит безобидно и невинно… Для всех, кроме влетевшего в комнату Позова. Не понимая, с чего вообще стоит начать, Шастун подскакивает, рассчитывая на поддержку Попова, который должен был подскочить следом, но своим причинам тот этого не делает, предпочитая командовать парадом с пола. Антону до одури не хочется неловко топтаться на месте, но делать это обязательно, иначе, как Дима поймёт, что ему действительно неуютно и убежать хочется? Желательно в окно, чтобы голову и проветрить, и размозжить. Арсений открывает было рот, но не успевает. По квартире неоднородным воплем разносится классическое Позовское: — Ебучий случай!