В порох сотру

Больше всего в этой жизни он ценил Микото. Даже не потому, что они делили одно тело и один разум, — но хотя бы потому, что тот не получал должной любви от окружающих. Никто не мог оценить его старания по достоинству, лишь Джон видел, как много усилий его хост прикладывал к работе и терпел нападки от начальника, возвращался домой поздно и сразу валился на постель. Иногда так хотелось его обнять и утешить, сказать, какой он молодец, что он заслужил полноценный отдых. Но это несбыточная мечта, к сожалению, может быть, и к счастью. На подсознательном уровне Микото чувствовал поддержку, однако со временем она отошла на второй план. Он перестал прислушиваться к Джону, перестал каждый день просыпаться и задумчиво, не ожидая ответа, желать доброго утра в пустоту, краситься перед зеркалом и спрашивать у своего альтера: «Как я сегодня выгляжу»? Перестал, потому что появился кто-то другой. — Как я сегодня выгляжу? — спрашивал Микото и отворачивался от зеркала, в котором будто застывало недоумевающее лицо Джона, — в целом такое же, как и у хоста. «Пожалуйста, взгляни на меня», — хотел чуть ли не вылезти из дрянного зеркала, разбить его вдребезги, только бы прикоснуться к самому Микото. — Ну норм. Слышал сухой ответ от человека, которому он бы с удовольствием переломал все кости. Но не мог. Не имел права. — Доброе утро. — Снова адресованное ему, но такое приятное и тёплое, что Джона изнутри разъедала чёрная зависть. С какой улыбкой Микото произносил это, сонливо переворачивался на другой бок и загребал в объятия ненавистного альтеру человека. — На работу опаздываешь. Будь Джон здесь, будь он хоть раз услышанным, Микото бы встал вовремя. Но из-за этого ублюдка дорогой хост терпел неудачи за неудачей. — Тебе так удобно? Господи, нет. Ещё один такой раз, и Джон сойдёт с ума. Вырвет себе сердце и выплюнет лёгкие, лишь бы больше никогда не видеть под собой рыжего уродца. «Почему ты надо мной издеваешься, Микото»? — Да, хорошо. «Пожалуйста, не заставляй меня смотреть». Наверное, он должен радоваться, что Микото в порядке? Что он счастлив, когда просыпается утром и тискает свою ненаглядную гусеницу: когда ему говорят, что стрелки получились кривые, стоит их перерисовать; когда он переплетает пальцы с тем, кого хотя бы может потрогать. Наверное, Джон должен радоваться вместе с ним. Опять проснулся посреди ночи, опять желание покурить. Каждый раз Джон переносил тяжело, — нет, речь не про курение, ибо сигареты спасали его от пережитого кошмара. Знал ли Фута об этом? Конечно, знал. Джон видел его ухмылку, понимал, что тот скрыто издевался над чувствами помешанного альтера. «Не обижайся, что твой хост трахается со мной». Он и не обижался, чёрт возьми. Просто... Микото совершенно недостоин такого скотского отношения. И раньше бы Джон сказал, что его не ценили только коллеги и начальник, ведь они постоянно скидывали на Микото всю работу (а тот в силу вежливости не мог, блять, отказать), а теперь он прекрасно видел и отношение рыжего ублюдка к нему. «Почему бы вам не расстаться уже»? — задавался вопросом больше, чем сам Микото, что отчаянно ждал звонка и списывал на переменчивое настроение возлюбленного; неужели один лишь Джон был заинтересован в разрыве, не понимая, отчего двое других в этом треугольнике вечно терпят? Может, Джон только и мечтал, когда же они разбегутся, и он уютно займёт место единственного и неповторимого. Сидел бы тихо и ждал, однако первая ссора, не особо критичная, — небольшой игнор, а затем трогательное воссоединение. Вторая ссора, критичная, — воссоединение поострее. Третья ссора, и Фута наконец ушёл, хлопнув дверью. ...И так из раза в раз. И почему-то первое слово всегда за Джоном, удивительно, не правда ли? Он всего-то не хотел видеть этого ублюдка в квартире, собрал бы ему вещи и отправил в свободное плавание, но постоянно принимал обратно и закатывал глаза, когда слышал претензии. Ровно до того дня, в который Фута подцепил Джона на крючок. Помнил, как вчера: мрачный коридор, куда не доходил свет от настольной лампы, брошенная на комод чёрная куртка и оставленные там же ключи. Дверь, благо, закрыта. Он вообще не желал этого. Не желал, чтоб ненависть внезапно перетекла в объятия и поцелуи. Такие же омерзительные, как Фута. Горячие, как Фута. Он не появлялся дома несколько дней, не отвечал на звонки и уж тем более не отвечал на угрозы Джона стереть ему кости в порошок, а потом вдруг объявился и с порога полез к нему. Почему? Да потому что пьян в стельку; на губах ощущался привкус гари, и от самого Футы несло за версту чем-то явно хмельным и терпким. Страдал ли он всё это время и заглушал боль алкоголем — чёрт знает, но сейчас он как никогда наслаждался поцелуями. Дай ему волю, он прямо здесь Джона и завалит. Нравилась ли такая перспектива Джону? Да хрена с два. — Немного личный вопрос, конечно... — «Личный вопрос», хотя куда уж личнее? — Ты вообще когда-нибудь ебался? Будет неправильно соврать и ответить «да», потому что как такового опыта у него не было. Он просто наблюдал за Микото и его развлечениями, сам в это не совался, даже если бывшие к нему приставали, тянули за собой в постель; он всегда отказывался, потому что, наверное, будет неловко. Да и разве это правильно? — Ебался, да ещё как. «Но тебе не светит», — как и никому другому. «Не светит». Но всё это непотребство тихими шагами перетекло в гостиную, затем в спальню, оставляя за собой след из мятой одежды. «Не светит»; клялся себе Джон, но и не заметил, как уже оказался на постели в самом своём откровенном виде. «Не светит». Потому что Фута вдребезги, потому что от него воняло перегаром, который Джон не выносил. А всё равно разрешил сесть сверху и хотя бы попытаться. «Я тебя ненавижу», — сколько раз он сказал это за несколько минут? Может, пять раз, десять, сто, — он не вёл счёт, был слишком занят. «Я тебя тоже», — получал в ответ и злился только больше. Злился, потому что его недостаточно хвалили; пускай Джон и ничего толком не умел, даже не справился с пряжкой чужого ремня, он ведь старался, разве нет? Микото бы точно приласкал его и подсказал, как сделать лучше; Фута же отправил в свободное плавание, разрешил делать с собой всё, что вздумается, а дальше уже «не его забота».

***

Оба терпели друг друга только из-за Микото, единственного лучика света в их уёбищных отношениях. Любили, наверное, тоже лишь его; у Джона — задача оберегать и защищать, а у Футы задач нет, он просто намертво привязался к этому придурку и не уходил, на очевидные психические порушения. Ну, подумаешь, диссоциация... С кем не бывает, верно? И всё было вполне гладко, Джон даже видел в нём некого «приятеля» в том плане, что Микото сам его выбрал на роль своей пассии и в ближайшее время не собирался бросать. Откуда Фута узнал об этом? Напрямую от Джона, логично. Почему-то именно тогда, когда тот был на грани набить Футе ебало. «Приятель», как же. «Я тебя ненавижу», — каждую ссору выкрикивал Фута и театрально кидался к двери, намекая, что сейчас он точно уйдёт. «Значит, ты ненавидишь и его тоже», — отвечал Джон, смотря на этот идиотский концерт с сигаретой между пальцев. Ему ведь будет лучше, если он избавится от «соперника», разве нет? Может, глядел с безразличием, а в голове одни мысли: «Когда же эта тварь исчезнет»? Фута никогда не ссорился с Микото. Никогда при нём не разбивал о стену посуду, никогда не называл паршивой мразью, никогда не критиковал, навешивая ярлыки «абьюзер и газлайтер», и закономерно не слышал от него в ответ «газголдер, блять». Микото вряд ли помнил об этом, вёл себя, как ни в чём не бывало, пока не сталкивался со стрессом и не менялся с Джоном. Но отчасти так и было. Отчасти Джон оказывался прав, говоря, что яд Футы попадал на обоих, а не только на одну личность. Отчасти оказывался прав, когда монотонным голосом повторял, что Фута перебесится и вернётся к нему, что у него не хватит смелости и наглости просто уйти. Иначе он расстроит Микото. Да, правда, он возвращался. Игнорировал Джона, закатывал глаза на упрёки. Кусал его губы, когда тот лез и насмехался, потому что «он же говорил», нарочно царапал спину до крови и слышал закономерное замечание, что на утро Микото проснётся с болью по всему телу. «Я тебя ненавижу», — каждый раз шипел Фута и сразу замолкал, когда его хватали за волосы, напоминали, что он закапывает сам себя. «Значит, ты ненавидишь и его тоже». Нет, всё-таки Фута ненавидел лишь эту поганую мразь. Ненавидел, но вставал перед ним на колени, терпел, хоть и знал, что завтра будет болеть горло. Терпел чувство перенасыщения, мертвецкой усталости, когда становилось невыносимо жарко, когда он уже не пытался шевельнуться, — знал, что Джон вернёт его на место. Напомнит Футе, что он грязный. Напомнит, что он жалкий изменщик и лжец. Но всё равно позволит устроиться у себя на груди, погладит по голове за хорошо проделанную работу и, если повезёт, разделит сигарету на двоих.

***

«Мне не хватает остроты». С этой мыслью Фута снова заявлялся на порог, виновато глядя на Джона и умоляя пустить обратно. Потому что, наверное, он любил унижаться. Фута без каких-либо препятствий мог поехать домой и забыть про этих двоих, как про страшный сон, однако всё равно возвращался и попадал в замкнутый круг. Джон простил, Микото приласкал, Микото разнежил, Фута закатил скандал с поножовщиной. «Мне будет больно, но я не прекращу». С этой мыслью Фута снова прижимался к нему, как будто обнимался с возлюбленным, снова давал отвести себя в спальню, оставляя след из брошенной на пол одежды, случайно упавшей вазы и свежих ран на губах. От Джона — едкое сигаретное амбре, от Футы — прожигающие до костей царапины на руках. «Это похоть или что-то большее»? С этой мыслью Фута уже ждал на постели, ждал долго и томно, стоя на коленях и впиваясь ногтями в подушку. Унизительно. Но ему всё же нравилось унижаться перед Джоном. Похоть, потому что любая ссора не заканчивалась перемирием, а секс не сглаживал углы в отношениях, — они всего лишь развлекались в отсутствие Микото. Порой жёстко, порой грязно, но иначе мириться не получалось. После пережитого волнения Фута просто бросался в чужие объятия, тонул в буйственной страсти и на утро просыпался с одними сожалениями. Но пока находился в моменте, не жалел ни о чём. Выслушивал, какой он отвратительный и гадкий, — почему-то от Джона, что минут пять назад облизывал его губы и бесстыдно лапал. Почему-то от Джона, что с таким удовольствием смотрел на него снизу вверх, прикуривая сигарету, придерживая за бёдра Футу, чтоб не отпускать того в «свободное плавание». Почему-то от Джона, что, наверное, его всё-таки любил.

***

Несправедливо. Почему Фута постоянно проигрывал? Почему всё никак не мог собраться и уйти, каждый раз возвращался, хотя уже был научен горьким опытом? Каждый раз выслушивал оскорбления, тяжёлый вздох «как же ты меня заебал», усмехался, потому что «да, заебал». Сегодня он повременил с «извинениями», желая всё обдумать и не прыгать обратно в яму с ядовитыми змеями, но в итоге он здесь, в этой самой яме, поверженный и отравленный. Такая цепочка бесконечных «примирений» рано или поздно сведёт его в могилу; когда эти двое уже не смогут выносить друг друга даже под предлогом вреда Микото, когда Джон сорвётся и придушит своего «соперника», или когда Фута вонзит ему нож в спину. «Извини, давай помиримся», — сказал бы Микото после ещё одного концерта, после того как Фута ушёл из квартиры и не появился до следующего утра. «Раздевайся, трахаться будем», — вернул того в действительность Джон и затушил сигарету об истёртую пепельницу. Змея продолжала кусать себя за хвост, а Фута продолжал поддаваться саморазрушению. Когда он стал зависеть от бессонных ночей и туманного запаха дыма? Ему не надо было слов любви, — он упивался горячими следами на теле и дыханием над ухом, угрозами, что в следующий раз Джон точно размажет его по стене. Хотел бы, наверное, уже размазал. — Где ты был всю ночь? — Тебя ебёт? Всего лишь неудачная шутка. Настолько неудачная, что его укусили за губу, потому что нехрен выёбываться. Сотню раз Фута просил так не делать, и сотню раз покрывался мурашками от укусов и попыток зализать след. —...Дома. — Почему так неуверенно? «Потому что ты, тварь, никак не остановишься». Джон сам не особо заинтересован в своём же «допросе», куда больше его интересовало разгорячённое тело под ним. Пользовался тем, что Фута терял голову в постели, пользовался его уставшим сознанием, которое — сейчас — хотело только одного. Он уже не мог думать, не желал думать, тяжело дышал и находился на пределе. Джон знал об этом, как никто другой. Единственный «партнёр», что доводил Футу до пика, выжимал из него все соки, в прямом и переносном смысле, оставлял его совершенно измученным и опустошённым, — и не сказать, что Фута не любил это чувство. Горьковато-приторное чувство проигрыша. Снова не справился. Снова переоценил свои силы. — Я не ебался на стороне. К этому всё и склонялось. Джону ведь так нравилось называть его «изменщиком», хотя он спал с одним и тем же человеком. Просто какая-то его сторона была отвратительной, гадкой и склизкой, прямо как интимная смазка, что Джон так «заботливо» использовал всю до последней капли. Ничего страшного. Завтра купит ещё. Футе бы в голову не пришло ходить налево. Это не тот случай, когда изменять вообще безопасно в принципе, потому что Джон — непредсказуем. Если разбить сердце Микото, то Футе следом разобьют ебало, потому он даже не смотрел в сторону других людей. Да и сам не видел смысла в измене; всего лишь дразнил Джона и заставлял ревновать. Чтоб он старался лучше. Чтоб у Футы и мысли не было об измене. Чтоб он спустя стольких долгих ночей кончил первым.