Instants

Он не знает, что заставило его отстраниться, но теперь разглядывает получившийся беспорядок, слушая, как грохочет собственное сердце. Ортега, с тяжело вздымающейся грудью, влажными и оттого слегка вьющимися волосами, с губами припухшими и потемневшими, в хаосе, в который они превратили дорогое постельное бельё был верхом эротизма, его Галатеей. Это такое ослепительное сильное чувство. Он хочет выжечь этот образ в своей памяти, отпечатать на обратной стороне век, сделать его бессмертным и бессменным. Но лучшее, что он может сделать — потянуться к телефону. — Хочу тебя сфотографировать. — Что? Сейчас? — смущается Ортега. Сейчас. В этот момент. Захватить в кадр бледнеющие синяки, исчезающие следы на влажной коже, отметины, кричащие о том, как сильно им хотелось — хочется! — отдавать и брать. Сантьяга делает несколько снимков и это, конечно, лучше, чем ничего, но камера не способна передать красоту чужого стеснения, притягательность теплоты в его глазах, бурю в воздухе, которая должна была утихнуть с финалом, но которая душит его своей силой прямо сейчас. Телефон остаётся на комоде. Это даже не страсть, которая, насытившись, дремлет под его кожей, это что-то в сто крат сильнее, чему названия нет в их языке и он не уверен, есть ли вообще хоть в одном. Он в восторге, в изумительном исступлении от возможности, права касаться Ортеги. От того, как в переплетении их пальцев рождается нечто всеобъемлющее, жгучее и мягкое одновременно. От того, что он может сцеловать с его шеи уникальное смешение их запахов, практически попробовать его на вкус. Сантьяга хорошо знаком с раскалённым, вплавленным в вены ритмом «моё-моё-мой-сейчас», но это чувство его антипод, оно похоже на песню, оно звучит всё громче и чаще, оно сжимает сердце какой-то нежной тоской, о существовании которой ему прежде не доводилось знать. Когда Ортега бездумно перебирает его волосы, приобнимая в ответ, оно звучит как «твой-пожалуйста-всегда». Впервые за сотни лет, за многие тысячелетия он не способен подобрать слова. Всё, что приходит в голову кажется неподходящим, глупым, вульгарным. Не тем, что заслуживает это трепещущее нечто у него в груди. — Будь со мной, — шепчет Сантьяга, прижимаясь губами к его виску. Это даже не просьба, это звучит как мольба. К счастью, порой Ортега понимает его лучше, чем он сам понимает себя. Стремление к единству заложено в их природе. Быть навом априори означает иметь эту тягу, быть частью большего, быть связанным с своими сородичами. Уберите это и получившееся существо навом уже не будет. Не избежал этого влияния и Сантьяга, даже будучи аватарой. Частью от части. Но единение с Ортегой, когда они оба чуть больше чем их физические формы, когда переплетены так тесно, что уже и не различишь, где заканчивается один и начинается второй, заставляет его чувствовать себя целым. Кажется от интенсивности передаваемых друг другу чувств он стонет. Чужие пальцы в его волосах подрагивают. Его любовь это благоговение и благодарность, (видит Спящий, быть с ним это нелёгкая работа), ослепительная вспышка и молнии под кожей, это желание подарить весь мир, сложить как подношение к его ногам, потому что всё мое — твоё. Любовь Ортеги это нечто мягкое и тёплое, похожее на совместные ночи у камина. Это безоговорочное принятие, желание заботиться от которых у него перехватывает дыхание. Забота это в целом то, в чём он хорош. Она распространяется куда больше, чем на него одного, (но он счастлив от того, что на него более, чем на остальных). Ортега, кажется, готов объять ей всю Цитадель, каждого их собрата, и в этом ключе то, как он видит Сантьягу и Князя — о, если бы он только знал! — это меч и щит, те, кто в этой заботе его превосходят. Он предпочтёт умереть, чем однажды его разочаровать. Они ленно целуются, перекатываясь по кровати в попытке найти больше контакта, больше прикосновений и нужные слова, наконец, находятся, до ужаса простые. — Я люблю тебя, — вздыхает Сантьяга и он никогда в жизни ещё не звучал так искренне.