Случай на Патриарших

На столе расстилалась изысканная симфония вкусов и ароматов: серебряный сервиз, хрустальные рюмки и фарфоровая посуда, словно воплощение утонченного вкуса и роскоши. Несколько минут спустя мы уже сидели за ним. Слабая надежда на присутствие кого-то из свиты во время ужина была как далекий отголосок недосягаемого желания, и она быстро растаяла, оставив нас наедине. Воланд, возвышаясь над столом, с изысканной грацией откупорил бутылку вина, щедро наливая его сначала мне, а затем себе. Рубиновая жидкость источала невероятный аромат, о котором только могли мечтать всякие винные сомелье, гурманы, знатоки и эстеты. Кусок нежнейшего красного мяса с розовыми прожилками лежал передо мной на серебряной посуде, словно произведение искусства, напомнил мне, что я ничего не ела за целый день. Жадно набросилась на самый изысканный стейк в моей жизни, который таял во рту, словно десерт, заставляя меня забыть обо всем, кроме этого мгновения блаженства. Воланд пренебрежительно оставил свою тарелку без внимания, его взгляд скользил по мне, словно он был хищным зверем, оценивающим свою добычу. Его неоспоримое обаяние, его власть надо мной оставались неизменными, и я часто находила себя углубленной против собственной воли в изучение его. Иногда мне казалось, что каждый его взгляд был исполнен значения, каждый его жест заключал в себе странный авторитет. Украдкой понаблюдав за ним несколько минут, я с ужасом осознала, что для него «мясом» сегодня была я. В его глазах я была лишь временным предметом его интереса, каким-то живым существом, приготовленным для его «ужина» этой ночью. Через распахнутую дверь в смежную комнату я могла наблюдать Бегемота и Коровьева, увлеченно поглощенных игрой в шахматы. Их присутствие даровало мне некоторое умиротворение, и я, в попытке отвлечься, снова принялась рассматривать комнату, но ничего необычного не заметила. Между тем, херувимы на настенных часах в стиле барокко замахали крылышками, поднесли дудочки к своим пухлым губкам и один за другим проиграли двенадцать тактов, Воланд, словно вышедший из тени, поднялся из-за стола и приблизился ко мне. Безмолвно стоя передо мной, он вглядывался в меня своими глазами, исполненными загадочной мистики, словно проникая сквозь мою плоть и душу. Плененная его властью, я чувствовала себя очарованной змеей, покорившейся заклинаниям флейтиста. Сознание медленно ускользало от меня, комната казалась кружащейся в вихре, а я не могла двинуться. Казалось, мое тело было прикреплено к стулу железными гирями, и несколько минут я была совершенно беспомощна и обездвижена. Затем вдруг мое зрение прояснилось (как я думала), а чувства сделались сильными и живыми… Звуки торжественного марша разрезали воздух, и вдалеке, на фоне яркого солнечного света, среди тысяч огней, мерцающих на башнях и куполах, величественно возвышалась советская Москва. Вокруг меня, очевидно, разворачивалась первомайская демонстрация на Тверской. По улице плыли толпы людей, несущих транспаранты с изображением красного вождя. Кто-то нес в руках цветы, кто-то флаги. На огромных подвижных платформах в форме звезд и серпов атлеты в белых купальниках одновременно скандировали в мегафон: «Пятилетку за четыре года!» Я стояла на трибуне, окруженная аплодирующими людьми, но никто не обращал на меня внимания. Среди шумной процессии мой взгляд привлекла фигура мужчины в солидном костюме и шляпе, который шагнул прямо под колеса мчащейся на него машины. Время замедлило свой бег, когда в последний момент, на грани опасности его руку схватила женщина в изысканном фиолетовом платье и дернула обратно в толпу, словно была его ангелом-хранителем. В руках у нее были желтые цветы. Неведомая сила несла меня за ними по пятам, но нагнать их и послушать о чем они говорят, я никак не могла. Вместе мы свернули с шумной Тверской в тихий безымянный переулок. Народу здесь почти не было, лишь несколько случайных прохожих спешили на демонстрацию. Они проходили мимо меня, словно я была невидимкой, не обращая на меня всякого внимания. Внезапно пара остановилась, и женщина медленно повернулась к мужчине, ее лицо озарила искренняя улыбка. Я же обомлела. Не узнать эту женщину было невозможно — бабушка почти не изменилась к старости, разве что ее походка сейчас была более бодрой. — Вам нравятся мои цветы? — спросила она вдруг у мужчины. Ее голос эхом отразился от стен узкого переулка. Казалось в этот момент где-то со стороны Тверской стрельнула пушка. До меня дошло. Это был мой дедушка. Это был Мастер. Я смотрела на мужчину и впитывала все его черты лица. В эту же секунду асфальт подо мной начал трескаться, и я провалилась в душную прокуренную квартиру, где витал дух прошлых времен. Тут собрался советский бомонд, и я с любопытством наблюдала за здешними гостями. Великосветский разговор так и лился потоками на меня со всех сторон, я лишь хваталась за обрывки фраз. Некоторые гости (судя по их виду — очень высокопоставленные) играли в покер, кто-то наблюдал рядом, молча покуривая. Кто-то притащил маленькую ручную обезьянку, которая то и дело пищала и больше была похожа на игрушечную нежели на настоящую. В углу одна из дам смело взобралась на стол, чтобы показать стриптиз удивленной публике. Лица людей, когда им показывали обезьянку, и когда они смотрели на женщину, выражали почти одну и ту же эмоцию. Я поморщилась от неприязни к этому зрелищу. Из коридора донеслась трель дверного звонка, и в девушке в красном платье, что услужливо пошла приветствовать новопожаловших, я узнала Геллу. На пороге стояли мой дедушка и… Воланд. Странно было то, что он проявлялся только тогда, когда Мастер обращался к нему, и я задумалась, видели ли его остальные присутствующие или только мы с дедушкой. Ну и Гелла, разумеется, которая, как всегда, загадочно улыбалась и слегка покачивалась в такт джазовой музыке, доносившейся из патефона. Воланд и Мастер время от времени заговорщически перешептывались, смеялись и пили, почти не закусывая. Одним словом — вели себя, как закадычные друзья. Хозяин вечера, Степан Лиходеев, который весь вечер неустанно бродил по квартире в своем парчовом барском халате (обязательно зацепив под руку двух красавиц), внезапно забрался на импровизированную сцену и представил некую «Любовь Бенгальскую». Из соседней комнаты выпорхнул переодетый в платье и парик мужчина, театрально изображая кокетливую актрису Мэри, «верящую в чудеса» (если верить песне, конечно). Публика, хоть и выражала восторг, но этот энтузиазм казался неискренним, словно собравшиеся были мертвы внутри, подобно массовке или радиоуправляемым куклам, пульт от которых был в руках совершенно других людей. К Мастеру и Воланду подошел седой мужчина в идеальном костюме и маленьких очках, всем своим видом показывая свою принадлежность к интеллигенции (но, разумеется, не к той, что сейчас безбожно нюхрюкалась). Наконец-то я смогла протиснуться ближе, чтобы расслышать их разговор, и встала рядом с Воландом. Вдруг, он резко перевел свой взгляд на меня, приподнимая уголки губ — движение настолько эфемерное, что мгновенно было бы утеряно, если бы я моргнула. Я оглянулась на зеркало, стоявшее аккурат за нами на камине. Оно показалось мне чуть искривленным и слишком серебристым. С ужасом заметила, что в его отражении, походившем больше на отражение в старой мельхиоровой чайной ложке, был виден только Мастер и неизвестный мне интеллигент. Мы же с Воландом не отражались. Мастер представил мужчину Воланду, называя его бароном Майгелем, и я вновь взглянула на мужчину, который предназначался в качестве жертвы на балу Сатаны. Майгель, казалось, совершенно не замечал Воланда (ни, тем более, меня), а лишь презренно смотрел на дедушку. Меня охватило странное желание совершить нечто опрометчивое, неразумное и пакостное, воспользовавшись своим невидимым положением, но ковер под моими ногами заходил зигзагами, а потолок, казалось, смыкался, чтобы вот-вот задавить меня в лепешку. Перед глазами замелькали языки пламени, в которых горела рукопись; мастер в том самом психдиспансере, в котором приходилось бывать и мне. Когда головокружение прекратилось, я обнаружила себя сидящей за столом в той же комнате, где мы ужинали с Воландом, но на этот раз помимо нас за столом сидели вся его свита…и моя бабушка. Спотыкаясь на словах, она нерешительно заговорила: — Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи? — Потребовать, — отвечал Воланд, его взгляд испепелял женщину напротив. Меня снова никто не замечал, и я, признаться честно, была этому несказанно рада. Маргарита побледнела, раскрыла рот и вытаращила глаза. Всем своим видом она напоминала мне напуганную лань, услышавшую вдалеке выстрел охотника из ружья. — Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок, которым она удушила своего ребенка. Кот возвел глаза к небу и шумно вздохнул, Коровьев покачал головой, а угрюмый мужчина, в котором я узнала Азазелло, взглянул на женщину сурово и потер переносицу. Неудовлетворение было заметно и на лице Воланда, он явно ожидал более существенного и менее жертвенного ответа. Пока они беседовали о Фриде, которая сама через несколько минут вбежала в распахнутую дверь с исступленными глазами, нагая и совершенно растрепанная, одна из свечей, стоявших рядом со мной потухла, словно ее задул некто невидимый. Я бы не обратила на это внимания, списав все на сквозняк, если бы свеча рядом со мной не была единственной потухшей. Внимательно всматриваясь в темные углы гостиной, я заметила странную светящуюся тень, медленно скользившую по лакированному паркету от Маргариты ко мне, словно неведомая сущность, изгнанная из мрака, пронизывающего эту зловещую атмосферу. Фрида внезапно завопила и бухнулась в колени перед Маргаритой, и я на секунду отвлеклась, лишь чтобы почувствовать на своих плечах тяжесть чужих рук. От ужаса мое тело сковало, а горло сжалось, не давая вырваться крику. В отражении того самого зеркала, величаво стоящего на камине, я заметила свою бабушку. От Маргариты Николаевны, сидящей рядом за столом, ее отличали лишь залегшие морщины и едва приметная седина. Бабушка поднесла указательный палец к губам с призывом молчать. Что-то в ней было странное. Тем временем, Фрида испарилась, а Воланд недовольно покачал головой. — Итак, Марго, — вкрадчиво продолжал он, — за роль моей королевы чего вы желаете? Повисла удушающая тишина, в которой был слышен лишь тик часов с треклятыми херувимчиками, и мне казалось, что от перенапряжения у меня лопнут барабанные перепонки. Маргарита медлила, словно борясь с ангелами и демонами своего внутреннего мира, не в силах принять решение. — Ну же, говорите, — Воланд подался вперед и мне показалось, что стол затрясся под одним его взглядом, а бокалы и рюмки на нем задрожали, будто они испугались внезапного гнева хозяина. — Я хочу, чтобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, мастера, — сказала Маргарита, и лицо ее исказилось судорогой. — Я прошу вернуть нас в подвал на Арбате. И чтобы все стало, как было, за тем самым исключением, что с нами будет жить наш маленький ребенок. Мои плечи снова сжали цепкие пальцы явно не женской руки, и я перевела взгляд в зеркало, отмечая, что вместо зеленых глаз у бабушки глаза были какими-то фиолетовыми и светились. Она отрицательно мотала головой в стороны и руками показывала крест. Я с недоумением переводила взгляд то на сидящую передо мной Маргариту, то на Маргариту, стоящую позади меня. — Не бывает, чтобы все стало так, как было и даже лучше, — наконец ответил Воланд, в его взгляде бушевала буря, но тут он почему-то перешел на шепот. — Мастер обязан дописать роман, а сделать он это сможет только в покое. Я могу даровать вашему союзу рождение ребенка, но за это заберу Мастера. Не пугайтесь так, Маргарита Николаевна, не в ад, а в покой. Таковы мои условия. Внезапно комнату наполнил ветер, который с такой силой проник внутрь, что пламя свечей в канделябрах окончательно погасло, занавеска на окне откинулась в сторону, а окно распахнулось, впуская свежий ночной воздух. За его рамой, на фоне месяца, вспыхнула полночная луна, и перед моим взглядом промелькнула огромная взмывающая в небеса белоснежная птица, напоминающая мне человека с крыльями. «Бабушка», или кто бы это ни был, исчезла в мгновение ока. Впрочем, как и свита с Маргаритой Николаевной. Изображение то сжималось, то расширялось и куда-то плыло. Звуки превратились в сплошную какофонию и мне показалось, что меня сейчас стошнит. И тут я почувствовала, как кто-то трясет меня за плечи. — Кого вы видели? — буквально прорычал Воланд, его могучая фигура нависла надо мной, как непроглядная туча, и я поняла, что снова нахожусь в реальности. Никакого спокойствия, однако, мне это не дало, потому что глаза Воланда сияли огнем, словно раскаленные угли преисподней, и мое сердце замерло от страха перед этим взглядом. Я боялась, что нарвалась на гнев Сатаны. — Что вы видели? И не смейте лгать, Елизавета Викторовна, — Воланд находился на столь близком расстоянии, что я могла ощущать его горячее дыхание на моем лице. — Я…— мои мысли путались, и слова застревали в горле, — сначала я была на демонстрации, а потом оказалась на приеме у Лиходеева и…там я видела Мастера и Вас. И ужин потом был… — На ужине, — процедил Воланд, его терпение таяло, как воск свечи, тускло освещающей его лицо, это выдавали ходящие желваки, — кого вы видели на ужине? — Я видела бабушку, Маргариту Николаевну, — если подумать, мои слова были чистой правдой, но в их глубине скрывалась ложь, и я понимала, что играю с огнем. Бабушка действительно была там, но в какой-то прекрасный момент она раздвоилась, и ее клон вел себя уж слишком подозрительно, подавая мне непонятные знаки. Но это так, мелочи. Я ходила по тонкому льду, пытаясь обмануть духа зла и обмана, что даже по формулировке своей звучало как наиглупейшая идея. Загвоздка же заключалась в том, что в моих словах не было лжи и я попыталась убедить саму себя, что говорила правду, только не всю… Воланд недоверчиво вглядывался в мои глаза несколько секунд, показавшихся мне вечностью, все еще поддерживая меня за плечи, затем резко отпрянул, и вернулся за свое место. — И все? — его голос звучал холодно и отрешенно. — И все, — прошептала я. — Вы говорите правду, но не всю, — Воланд был раздражен. Я молчала, ощущая, как каждый его слово пронзает меня, словно ледяной осколок. Зачем он загипнотизировал меня? Его версия сильно отличалась от содержания рукописи, особенно тем, что в романе Мастер и Маргарита сразу обретают покой, а детей у Маргариты быть не может. Однако, в моем мире, ребенок был — это была моя мать. Может ли это означать, что она родилась лишь потому, что Воланд пообещал Маргарите? От своих рассуждений я только больше запуталась, а Воланд хранил молчание. Спрашивать у него что-то сейчас мне не хотелось. — Надеюсь, вы помните о нашем договоре? — Воланд, уловив мое недопонимание, уточнил. — Антихрист. Ну вот опять. — Вы должны будете… — начал Воланд, но прежде чем он смог закончить свою фразу, в комнату ворвался Коровьев. В дрожащих руках он держал какую-то ветхую бумажку, взгляд его был напряженным, словно он нес на себе тяжесть всего мира. Отвесив мне вежливый поклон, он подошел к мессиру и принялся шептать ему на ухо, то и дело поглядывая на меня. Постепенно взгляд Воланда становился все более строгим и жестким, а я терялась в догадках о том, что могло так встревожить его. — Вы можете быть свободны, Елизавета Викторовна, — его слова прозвучали как вольная рабу, мне даже показалось, что я слышала звук упавших на пол железных оков. Такое заявление ввело меня в ступор. Несколько мгновений я смотрела на Воланда, словно пытаясь запечатлеть его облик в своей памяти, затем медленно поднялась из-за стола и, без особого раздумья, направилась к двери. Почему на душе было тяжело?

***

— Мессир, что прикажете делать с посланием? — Уничтожьте его. — Будет всенепременно исполнено, Мессир. Каков теперь ваш план? — Мне надо подумать. — А она правда анг…? — Фагот, уйди. Воланд возвышался у окна, вглядываясь в заволоченное тучами небо. Луна, словно капризная дева, скрылась за пеленой облаков, не желая общаться с ним. Тишина, прерываемая завыванием разбушевавшейся вьюги, окутывала комнату, и Воланд погружался все глубже в свои раздумья, как в густой туман. Перед ним лежала бумага, которую принес Коровьев. Золотистые чернила, грациозно выведенные на бумаге, подобно звездам на прежде ясном небосводе, притягивали взгляд: Не отречется веры своей она, Представ пред судом Божиим. Чувство чистое ее угасит грех нечистому, твари падшей. А коли в сердце веру сохранит она крепко, Дитя дарует ей Бог, сияя светом. И вместе с ним весь свет Божий прекрасный Победит тьму — врага зловещего. И обретет вражий дух покой в нежелании зло творить. И будет он свободен, как был свободен когда-то. И познает он чувство высшее, что отрицал прежде. Воланд отбросил в сторону бумажку и грязно выругался впервые за двести четыре года. В прошлый раз это случилось, когда он явился на собрание сатанистов в Вальпургиеву ночь в какой-то захолустной деревушке в Северной Англии. Вместо того, чтобы прославлять его, сатанисты — недоучки стали спорить о личности Сатаны и о его роли в истории. Воланда настолько забавляли их суждения, что он не заметил, как один из слушателей этой «мессы» (яростный религиозный фанатик, провозгласивший себя никем иным, как последователем святой инквизиции) пронес на собрание святую воду. В самый торжественный момент собрания безумец яростно принялся обливать сатанистов святой водой и зачитывать молитвы. Сейчас Воланд ощущал, что где-то в его масштабном замысле произошла непредвиденная ошибка, а ошибок он никогда не допускал. В конце то концов он был Мефистофелем, Князем Тьмы, Владыкой Ада не для того, чтобы какая-то смертная нарушила весь его план. А план состоял в следующем: пять или десять лет тому назад, Коровьев доложил, что Мастер наконец-то завершил свой роман, и они с Маргаритой обрели долгожданный покой. Раз в сто лет Воланду присылали письма — пророчества «коллеги сверху» для согласования действий Рая и Ада и баланса сил во Вселенной. В бумаге, полученной им первого января второго тысячелетия, было на удивление лаконично сказано: «На этом веку родится человек от блудодеяния и примет на себя все действования сатаны, ибо Бог, предвидя будущее развращение его воли, попустит диаволу поселиться в нем. Матерью же станет смертная женщина, нареченная Елисаветой, но не искушением, а по воле собственной». Воланда раздражало то, что даже Армагеддон он не может устроить без вмешательства пернатых, но таково было положение дел. Поиски нужной Елизаветы обернулись для Воланда неожиданным открытием — девушка оказалась внучкой Маргариты Николаевны, что вызвало у Мессира немало сомнений на ее счет. Подозрительно гладко все складывалось. Сначала он попытался запугать Елизавету, но взгляд ее карих глаз каждую встречу горел решимостью и непоколебимостью, даже когда она предстала перед ним в синем окрасе. Спрятанная за красивым фасадом, в ней таилась какая-то вселенская грусть и одновременная благодать. А потом Воланд невольно вдохнул запах, исходивший от ее пальто и все встало на свои места. Это был запах Рая. Единственный запах, который Воланд не забыл за два тысячелетия. Словно нотки аромата, затерявшиеся во времени и пронесшиеся сквозь века, чтобы окутать эту женщину, и, как мелодия из давних времен, унесенная ветром вновь возвратиться к нему. И Елизавета его носила с собой, словно подарок от высших сил, сама того не подозревая. Каждый раз, когда она оказывалась рядом, Воланд против воли чувствовал этот аромат, который представлялся ему пощечиной. Воланда это раздражало. Воланд не должен был чувствовать. Однако это открывало новые горизонты понимания — Елизавета таила в себе нечто большее, чем просто человеческую сущность. То, что она прошла испытание веры, оправдывая свое имя — «преданная Богу», стало лишь еще одним подтверждением. Как и ритуал с ножом, задуманный для подчинения девушки Воланду. На деле же, это лишь немного укрепило линии судьбы, связывающие их тонюсенькой нитью. Но эта нить оставалась недостаточно прочной для рождения Антихриста. Елизавета должна была стать одержимой им. Сегодняшней целью Воланда было далеко не просто соблазнить, а искусить девушку, и посмотреть укрепится ли нить таким способом. Елизавета бы стала зависимой от него, отдавая ему всю свою силу и энергию. Но все опять покатилась в тартарары, когда Коровьев принес срочную весть «сверху», отправившую тщательно выстроенный план Воланда Бегемоту под хвост. Нет, от «чистой любви» Антихрист родиться никак не мог, это просто было невозможно. Зверь — плод не любви, а ненависти. Любовь вечна, как и ненависть, и их непрерывная ссора создает общий беспорядок жизни. Обе препираются друг с другом, и только в День Суда будет доказано, какая из них сильнее, для чего ему и нужен был Антихрист. В воздухе повис вопрос: когда и как она могла влюбиться в него? От одного слова «влюбиться» Воланд поморщился. Он не видел в ее поведении никаких намеков на подобные чувства, а иногда замечал, что она вовсе сторонится и побаивается его. Да и нити судьбы оставались неизменными, особенно черная, олицетворяющая Воланда. — Как и должна, — усмехнулся Воланд своим мыслям и отвернулся от окна, направляя свой взор в искривленное зеркало. Сделав неопределенный жест рукой, в зеркале появилась девушка, сидящая на низком плетеном стуле с крошечным пуделем на коленях. Кнопка ревниво оберегала большой сухарь, почти такой же, как она сама, махая своим пушистым хвостом — кисточкой со всеми признаками удовольствия и хорошего расположения духа. Время от времени собака облизывала лицо хозяйки и та заливисто смеялась, стискивая собаку в крепких объятиях. Все лицо ее словно дышало весельем и светом в тот момент. Воланд следил за каждым ее движением, и, поймав себя на этом занятии, тут же прекратил. — Любовь, — Воланд принялся рассуждать вслух, придерживая на пальце жука скарабея, и, обращаясь к нему, — подразумевает взаимность чувств. А когда одна сторона неспособна к чувствам, то это уже не любовь, а лишь искаженное ее подобие, что-то сродни поклонению или одержимости. Однако в поведении Елизаветы Викторовны отсутствует подобное понятие. В неравном союзе нет места истинно возвышенному. А утверждения о том, будто они победят врага зловещего и освободят меня, духа зла? На что они опираются, дабы утверждать, что я ныне не свободен? — пророкотал Воланд, его голос звучал как громовой раскат, проникающий сквозь тьму ночи. Под громким эхом слов Воланда, скарабей в испуге взметнулся в воздух, вихрем пронесся по темной гостиной, быстро перебирая своими сияющими крылышками. Воланд устало опустился в кресло и покрутил в руках бокал вина. На лбу его залегла глубокая морщина. Он понимал, что для успешного завершения плана ему необходимо держаться как можно дальше от Елизаветы Викторовны и приложить все возможное, чтобы их пути никогда больше не пересеклись. Почему же осуществить это представлялось таким трудным?