Последний раз он волновался так только когда играл в ковбойский покер.
И волноваться было за что — один на один он и дружок Такера из полицейской части, вроде как Бэрри. Рассевшись посреди песка на радость зрителям, они тасовали карты, ругались, хохотали, а сердце колотилось как бешеное — на арене же бык. Его тогда на рог насадили, но карты он сдал последним, и это были лучшие сто басков в его жизни. — Хей, хей, держись. Понял меня, идиот? Ты мне ещё бабки должен, окей?! Ты… 2 секунды. В ушах зазвенело, он и не понял, откуда доносятся эти слова, знал только, что это голос Такера, который ждала та же участь, что и поднявшийся звоном грохот толпы — стать частью омута, частью белого шума в голове. Время тянется чертовски долго, когда ждёшь восьмого свистка. Никогда не знаешь цену времени, пока не выйдешь на арену. Все говорят новичкам, что восемь секунд — самое долгое, что есть в жизни ковбоя, но он мог с этим поспорить. Для него каждая секунда была абсолютной вечностью. С того дня, когда он посмотрел на результаты своих анализов.CD4
А сколько же таких вечностей он насобирал в свою нескромную коллекцию? Уж точно не меньше 220924800 секунд, не меньше сотни листов с медицинскими штампами, не меньше миллиона долларов. Взятки, билеты на самолёт, аренда комнаты в мотеле, чашка дешевого кофе, бензин. От Мексики в Даллас, из Далласа в Мексику — этот путь он знал наизусть, каждую выбоину в асфальте, каждую яму, каждую трещину. Сколько из них он подарил тридцать пятому маршруту сам, пока старый Линкольн кряхтел и изнывал под тяжестью коробок, проседал и вёз своим железом по раскаленному асфальту?! Он возил то кларитромицин, то DDC, то интерферон. У детей в Мексике вспышка? Руль назад, ночью из мотеля в одних шортах и вперёд через границу — добром за добро. — Я связалась с твоей дочерью, она скоро приедет. Всё в порядке, сейчас морфин подействует и тебе будет хорошо. 3 секунды. Ещё один гром где-то в голове. Он пытается поднять голову, но не выходит — уж очень нужно сдержать огонь под собой, огонь в себе, веки не поднимаются, шея застыла как каменная. Мимолётом он бросает взгляд на первые ряды, там, где-то рядом с любителями делать ставки — толпа женщин, и у всех нет лица. Первая жена, вторая жена, третья жена… проститутки, подруги, она. И… и ребенок. Призрак прошлого. Муж три раза, отец всего лишь один. Хороший или плохой — судить не ему и не зрителю на родео. Не богу, который оставил его умирать, не чёрту, который соблазнил его жить. Плёнка перед глазами исчезает и, сделав глубокий вдох, вновь закашлявшись, он чуть не отпускает верёвку, потому что образ перед ним трезвит до невозможности, пугает даже в зной далласского сентября. — Рэйон? Ты… ты же…Мертва.
Она стояла перед ним, невероятно и жутко живая. Далеко не худая, не в жалком парике, скорее напоминающем грязную сальную мочалку, а со своими волосами, длинными тёмными кудрями, спускающимися на пышную грудь. Такую настоящую, такую женственную. В роскошном алом платье с зелёным поясом да белой отделкой воздушных юбок, она напоминала ему тот единственный раз, когда она утащила его в невероятно мутный клуб под предлогом распространения препаратов мигрантам, а по итогу он надрался текилы и согласился с ней станцевать. Звенела гитара, пухлые мексиканки хлопали в ладоши, смеялись о чём-то так невероятно озорно и бойко, никто не стремился испепелить их надменным взглядом, никто снисходительно не жалел. Он разговорился с каким-то поддатым усачом, и беседа задалась на славу, пусть один запинался на английском, а другой на испанском. Стопка за стопкой, оказалось, что усач тот работал в больничке, снабжавшей его нелегальными препаратами. Надо же, Земля всё же квадратная. Рэйон помахала ему рукой, и он ухмыльнулся, выпрямив спину и стараясь не свалиться на землю, ведь ему ещё не дали заветный восьмой свисток. Стараясь повыделываться то на потеху Рэйон, то из желания потешить себя и заставить Ив лишний раз взволнованно ахнуть, он поднял свободную руку над головой и снял шляпу. Тут же она быстро упала на испещренную проплешинами голову, раздался очередной свист. 4 секунды. На этот раз улыбка быстро растворилась — буря под ним брыкнулась слишком сильно, и как бы он ни пытался её пришпорить, тряхнуло его не слабо. Крохотной одноразовой бритвой туда-сюда по седалищному нерву, словно ножом по канату — в конечном счёте последнее волокно разрывается, и вслед за неимоверной болью наступает онемение. Зрачки шире, чем после порошка в баре, дикий страх, пробирающий всё тело. Он пытается ударить каблуком раз, ещё раз, но ничего не выходит, а толпа кричит ещё громче. Так и хочется заставить их всех замолчать, выключить по щелчку пальцев. Судорожно оглядываясь вокруг, он видит лишь очертания, смазанную реальность. Нет больше ни женщин, ни дружков в шляпах. Только он и оглушительное месиво, кольцом стянувшее арену. 5 секунд. Хочется всё бросить. Отпустить верёвку, сдаться, лечь и заснуть. Реальность вокруг принимает причудливые образы, настолько дикие и безобразные, что он пытается спастись от неё, сначала испуганно уставившись на буллфайтера, а затем попросту закрыв глаза. Ведь если закрыть глаза, то будет не так страшно, правда? Так говорила ему мать, тихо писавшая подсолнухи душным вечером, пока он засыпал, прильнув к ней — одному даже в уюте кровати становится жутко. Но это родео, он уже не мальчик, а мужчина, он держится изо всех сил, закашливается, старается стянуть лассо, узлом душащее глотку. — Тихо, тихо, не сопротивляйся, это просто капельница. Всё хорошо. Снова голос из пустоты, кажется, женский. Его так плохо слышно за гоготом толпы, и это так невероятно раздражает. Как раньше, в лихое прошлое лет пять назад. — Завалитесь все! Широко открытые глаза тут же привыкают к свету, озираются по сторонам и видят перед собой пустоту — на трибунах никого нет, но гром отчего-то продолжается. Топот ног сотрясает арену не хуже монстра под ним, и он начинает терять равновесие. 6 секунд. Подумать только, ему всего-то сорок один, а сколько за эти годы успело случиться? Всего-то… А быть может, и уже. Всегда найдутся ребята моложе, сильнее, успешнее. И в жизни, и на родео. Незаменимых не существует — солнце встаёт и заходит, греет пески техасских пустынь уже сотни лет. Сколько они успели повидать? Каждая крохотная частичка под ним наверняка имеет историю, наверняка видела и кровь, и пот, и слёзы. Видела колонизацию, видела рабство, видела и гражданскую войну. А потом её попросту нагрузили в телегу, подстегнули взмыленную лошадь, и теперь в центральном Далласе есть арена для родео. Но и тут не найдут пески желанного спокойствия — вечно вздымаются они то под копытом лошади, то под быком, то под неумелым ковбоем. Сколько раз он на него падал? И не счесть. А сейчас он вот-вот упадёт в него. — Ив, не заставляйте его мучиться ещё дольше. — Нет. Нет, вы не понимаете, я обещала ему, что он увидится с дочерью. Не смейте. — Но… — Вон из палаты. Вон! 7 секунд. Глубоко дыша ртом, в борьбе с собой и монстром под ним, он вновь посмотрел на буллфайтера, почти умоляя, взывая сам не зная к чему. Человечек в синей бочке с нарисованной слезой на щеке, уронишь ли ты её за него, когда неизбежное всё же произойдет? Чего-то хотелось. Чего-то чертовски хотелось. Он открыл рот в очередной раз, задыхаясь, противостоя судороге, сковавшей всё тело. — Пожалуйста… А буллфайтер так и продолжал сидеть в своей бочке, изредка выглядывая из неё своими стеклянными глазками. Жалость. Сострадание. — П-пожалуйста. На мгновение рука отпустила веревку, и он зажал хребет чудища под собой одними лишь костями. Кровь. Ладонь была стёрта напрочь. Он пошатнулся. Закричал. Крик эхом разошёлся по арене, сотрясая пустые ряды трибун. Он и буллфайтер, он и буллфайтер. Он и… ㅤ ㅤИ тут вдруг ему стало так невероятно хорошо.
Животное слегка расслабилось, словно соглашаясь на уступку, подчиняясь и смиряясь, и он вновь ухватился за веревку, натягивая её покрепче, позволяя её размохрившемуся волокну впиться меж мышц и сухожилий. Огонь гноя и крови на губах. Они стекали по жёлтым зубам, обнажая широкую и преисполненную эйфорией улыбку. Он, мать его, ковбой. Он чемпион на этом родео. Он машет рукой несуществующей публике, вызывая гром несуществующий оваций и снимает несуществующую шляпу. Вот-вот, прямо сейчас наступит то, ради чего он рисковал своей жизнью каждый выходной. 8 секунд. Этот свисток — песнь чемпиона, лавр, опускающийся на кровоточащий скальп. Он соскакивает с чудища, смеётся над булфайтером — теперь животное стало уже его заботой. А он сам — победитель. Герой. Ступить на песок и в нём раствориться… ноги подкашиваются, и он уже не сопротивляется. Не упал, нет, попросту устал. Этот песок видел рабство и гражданскую войну. Он снова ловит эту мысль, тихо улыбается и напряжённые плечи наконец-то расслабляются. Вдох… выдох… ни единой морщины на лице, лишь только спокойные, пусть и заострённые черты. Как же хочется отдаться этой пустыне, одарить её своими тяготами и тревогами — пусть кровь смоет их в недра земли, а для него припасёт лишь мягкость абсолютного блаженства. Песок — техасская вода. И он наконец-то в ней тонет, не противится, выдыхает и разрешает ей заполнить его лёгкие, каждый крохотный мешочек альвеол. Грудь больше не вздымается, песчинки не обжигают — шесть футов под землей, как-никак, там его встречает живительная прохлада и умиротворение темноты. Родная земля. Родной гроб. Буллфайтер выходит к нему со своей бочкой. Но лицо её почему-то не раскрашено в веселую клоунскую мордочку. Белый халат, легкое прикосновение, рисунок слезы на щеке. — Подожди… подожди, н-не надо, постой… Восемь секунд, ковбой. Ты выстоял своё последнее родео.***
Закончила играть музыка. Переборы озорной гитары — это всегда интересно, не так ли? Особенно в кинозале, когда можно утереть слёзы, зевнуть и выйти обратно в реальность. Актёры получат свой «Оскар», зрители ненадолго повосхищаются их талантом, жизнь продолжится. Красиво? Отвратительно? Два из десяти, пять из десяти, десять из десяти — всё это цифры, оценки. Ткнуть пальцем в картинку и вставить свои пять центов. Да и работа эта тоже лишь набор знаков, сравнений, метафор. Нарисовать картинку обрубками фраз. Много слов ни о чём. Фикция.А его жизнь фикцией не была.
Он жил до фильма, его дочь и сестра были живы и после. Разговоры утихают, а человек остаётся, настоящий, когда-то дышавший, когда-то боровшийся не для красивых слов в газете, не для интересной истории на экране, не для того, чтобы каждый таблоид говорил о том, как актёры худели, чтобы показать хоть долю от того, каким он был, что пережил и как выжил. Не настолько грубый, не настолько нетерпимый ко всем, но такой невероятно живой. «Меня не пристрелили. Пока» И пусть машина проседала от десятков тысяч таблеток, пусть на ходу приходилось переодеваться и в священника, и во врача, он как-то это делал. Разговаривал с репорёторм Dallas Life Magazine, ходил по комнате реального мотеля, отхлёбывал реальный кофе, рассказывал о своих преступлениях и слал к чертям государство. Вечная Даллаская борьба. Самый сумасшедший клуб покупателей во всех Штатах, символ ковбойского сопротивления, пиратство без моря. Они помогали, они же и вредили. Всё на свой страх и риск — от интерферона до перекиси в чашке и пустых обещаний — не всё из этого красиво и правильно, не всё подойдёт под сценарий. Но жизнь редко подходит под сценарий. Он был отцом, был мужем. Завалился к своему лечащему врачу с пистолетом, а потом прислал ему розы. Ездил в Мексику как к себе домой, напивался в японских барах, был вездесущ, стоек и невозмутим. И преступник, и активист. Его счастливое число — шестнадцать. Мотель, Нэнси и бургеры. Записки в дневниках, кассеты, протоколы судов. Всё это — Рон Вудруф. Ковбой, далёкий от идеалов кино, но восемь секунд он отстоял с честью. И пусть в реальности быков Рон никогда и не сделал, своё родео он точно выиграл. ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ