Зима по звёздам на стенах

— Мы смогли пережить зиму… — звук в пустой комнате разносится эхом, тишина крошится. Ответа не последовало. Пол ледяной, даже если сидеть на махровом пледе. Хёнджин трёт полинявший узор. Феликс рядом разглядывает побелку на потолке и тянет руку к звёздам. Они прямо над его головой. До идеального неровные, нарисованные жёлтой гуашью. Повсюду. За каждый момент. Одна звезда — одно воспоминание. Та, что у дверного косяка — первая. Самое начало зимы. Они только заехали в эту квартиру и хозяйка что-то рассказывала о правилах, без соблюдения которых, проживание станет невозможным. Хёнджин с достоинством вслушивался, усердно запоминал и многочисленно кивал. Чем-то напоминая статуэтку в такси. Та что на панели и вечно мотыляет головой в такт то ли движению, то ли музыке. Скорее всего второе. Феликс, первые восемь минут неотрывно следил за стрелкой часов, старательно пропускал мимо ушей информацию и делал вид, что ему интересно. Потом, по нелепой случайности, расковырял царапину лакированного стола и ушёл, игнорируя укоризненные взгляды. Квартирка небольшая, с голыми стенами, светлая и недорогая. На это был основной акцент при поиске жилья. Перемещаться приходилось аккуратно, избегая строительной пыли, не без восторга, курить — с крохотным уколом совести, изредка вслушиваясь в разговор на кухне о запрете на курение, мысленно себя ругать и строить планы на вечность. К вечеру замок щёлкнул с внутренней стороны. Добродушный оскал сполз с лица обоих. На синий коврик у порога с надписью «добро пожаловать» приземлились две вымученные фигуры. Совсем близко. Плечами касаясь друг друга. Не потому, что страшно, скорее холодно. Это был обман, но им очень хотелось в него верить. Так началась их зима. Хёнджин прослеживает за взглядом Феликса. Тот в упор не замечает, засматривается, думает. Старший устало выдыхает. Снова пробует начать говорить. — Теперь их так много. Я уже и не помню, как стены выглядели изначально. — Ага, — Феликс кивает в знак согласия и продолжает разглядывать помещение. — моя любимая. — Говорит и тычет в узорчатую звезду над двуспальной кроватью. Их лучшее декабрьское свидание. Фильм был скучным, а Хёнджин красивым и с вишнёвым бальзамом для губ. Двадцать минут сеанса в уборной: пятнадцать из них в поцелуях, ещё четыре в объятьях и одна на признания. В автобусе много людей, много лиц, тихий гогот и шум двигателя. Феликс рядом. Голова укладывается на его плечё, а рука находит колено. Домой возвращаются в двенадцать, оставляют купленный в переходе метро кактус на тумбочке в прихожей, вместе пьют имбирный чай с печеньем, вместе идут в душ и спать ложатся тоже вместе. — А вот ту, — Он поднимает руку, лениво тыча в самую маленькую и кривую звёздочку. — помнишь? — Да. Было кошмарно, думал ты больше не вернёшься. — Не глядя в указанное направление отвечает парень. Он знает, на что указывают. Хуже страшилок, для Феликса, были только ссоры с Хёнджином. Случались они редко, но метко. Истерика в ночь с тридцать первого на первое запомнилась особенно хорошо. Посуда не билась, не было криков, ударов. Только тихое презрение, колкие взгляды и фразы. Фразы. Редкие, выкинутые на ощупь, с прямым поражением сердца. Оба больше трёх не выдерживали, смотрели только измученно, разочарованно и расходились. По разным углам, комнатам, улицам. Хёнджин тогда тяжело дышал, схватил куртку и выбежал из квартиры. До нового года оставалось четыре часа. И Феликс позволил себе заплакать, разбить кружку, скинуть всё со стола, в том числе и миску с недорезанным салатом. Он кричал, задыхался, действительно старался успокоиться. Но получалось только упасть на колени, заползти в уголок и свернуться калачиком на полу. Хёнджин нашёл его среди осколков, раскиданных повсюду овощей и столовых приборов. А сам парень тревожно спал в уголке, крепко прижав к себе ноги. Сквозь дрёму услышав шаги, проснулся. Открыл глаза, увидел старшего. Вскочил, заобнимал, посыпались извинения. Говорили на перебой, без передышки, плакали и снова обнимались. Ровно в двенадцать замолчали. На улице кто-то закричал. Окно зажгло огнями. Это салют. Хёнджин бежит в коридор и возвращается с праздничным пакетиком, вручает в руки. Смотрит на реакцию. Потом целует, заглядывает в глаза, ведёт кончиками пальцев по щекам, шее, ключицам, целует руки и рёбра. Уводит в комнату. Потрясающая новогодняя ночь. — Хочу повторить конец того дня. — Феликс смущённо улыбается. — Та, что под самым потолком. Было здорово. Воскресенье, четыре утра, пустой трамвай и морозные узоры на окнах. Феликс проснулся посреди ночи с острым желание очутиться на лавочке в парке. В другом конце города. Хёнджину затея не сильно понравилась, но кто он такой, чтобы отказываться. Через пятнадцать минут они уже скользили к остановке. Заспанные, с шапками набекрень и чуть кривой улыбкой. Около двух часов они бродили по обледеневшему тротуару, пили чай из термоса, разглядывали деревья в инее, мёрзли на старых лавочках. В восемь вернулись. Загремели ключами, зашуршали куртками, оставляя их на крючках, натянули растянутые футболки и в обнимку, ютясь под одеялом, уснули. День начался с улыбки. Сейчас в комнате ровно девяносто звёзд. Разных форм и размеров, нарисованные кистями и пальцами. Каждая хранит в себе воспоминание. Один день их совместной зимы. — Через три минуты первое марта. — Феликс с усердием поднимается и разминает затёкшие мышцы. — У нас есть вино. — Рисуй последнюю, завтра поклеим обои. — Хёнджин замолкает, — Мы смогли пережить зиму… — пробует ещё раз, перед тем как пойти на кухню. Надеется. Тишина. Он разворачивается и собирается уходить. Слышит. — …но нам её не хватило. — совсем тихо, сквозь улыбку, с любовью наконец-то отвечает Феликс.