***
Хосок возвращался в царские конюшни вновь и вновь. На следующее утро он взял в комнате Намджуна короткий нож, которым тот разрезал фрукты, и, подойдя к конюшне, рассёк кожу на плече чуть ниже едва заметной нити шрама от когтей леопарда. Когда лошади чуяли его кровь, они успокаивались вернее, чем от песен. Он приходил каждое утро: поил, кормил, чистил и пел, не останавливаясь, так, что к закату едва мог хрипеть. Лошади успокаивались, когда он был рядом, и вновь начинали тревожно ржать, едва он уходил. Они не понимали, почему человек со священной кровью не уведёт их с чужой земли, почему оставляет их здесь, в этих стенах, почему он уходит, испытывая боль и тоску. Конец этому положил Сокджин. Он увидел Хосока, возвращавшегося во дворец с одним из стражников, скользнул равнодушным, безучастным взглядом, а потом остановился, словно от удара, распахнув глаза. Узнать в этом едва передвигающемся парне со спутанными, грязными волосами, прекрасного, гибкого, солнечного красавца, что когда-то пленил его взгляд танцем, было нелегко, и Сокджин едва удержал возглас протеста. — Отведи нас обоих к твоему командиру, — велел он стражнику, снимая с плеч белоснежную накидку и набрасывая её на плечи Хосока. Не стоило привлекать лишнее внимание во дворце. Намджун нашёлся в комнатах самого Сокджина: слуги подсказали, где его найти. Он снова принёс Сокджину цветы — белые розы, совсем нежные и трепетные, что расцвели вновь лишь недавно. Ему самому они точно нравились больше других цветов, а Сокджину очень подходил белый цвет. — Что-то случилось? — обернувшись, он застыл, разглядывая вошедших. Слуга, проводивший их, поспешно удалился прочь. — Намджун, что ты наделал? — Сокджин за плечи развернул к себе рыжеволосого парня и пристально его рассматривал. — Ты же сказал «если получится»… А на нём живого места нет! — А что, всё получилось? — недоумённо спросил мужчина. — Чем я провинился? Не я же его искалечил, Сокджин! Наоборот — выделил ему комнату, регулярно приглашаю лекаря… Он ведь сам уходит к лошадям, хотя ему стоило бы восстановиться хотя бы день-два! — Ты же сказал, у вас нет времени, каждый день на счету! — не сдержался Хосок. — Чтобы получилось, я должен вообще от них не отходить. — Царь сможет добраться на лошадях в Пасаргады? — прямо спросил Сокджин, подав ему воды и обтирая своим платком свежий сочащийся разрез на плече. — Только если я буду ими править, — тихо, но прямо ответил Хосок. Принимать чужую заботу было непривычно и очень смущающе. — Это невозможно, Намджун. Мы не можем забрать Хосока из дома без ведома и согласия Чонгука. Так не делается, — Сокджин хмурился. — Ты должен сегодня же отвести юношу домой. — И что будет с царём, если завтра он решит поехать, а лошади в пути заупрямятся? — Намджун звучал сурово. — Сокджин, поверь, я бы с радостью спросил согласия генерала, но его здесь нет! А эти кони утихомирились только с его помощью! Он резко мотнул головой в сторону Хосока, не спеша хвалить его заслуги, но и не отрицая их. — Если завтра царь решит ехать, полетят чьи-то головы, — кивнул Сокджин. — Юнги сказал, что воды в небе над Персеполем больше нет. Но это не выход. Ты не царь, Намджун, чтобы требовать этого от юноши. Только тот мог бы отозвать обратно свой подарок. Все мы — его слуги, но Хосоком распоряжаемся не мы с тобой. — Я не распоряжался, я просил, — огрызнулся глава стражи. — Не требовал и не решал его судьбу. Но если тебе очень хотелось поставить меня на место, тебе это удалось, Сокджин! Их перепалка, возможно, не совсем была понятна Хосоку, но Намджуна не это сейчас волновало. Что делать с Сокджином, который обвинял его? Не схватить же его в объятия при Хосоке и не требовать понимания! — Решайте сами, что дальше делать, я умываю руки, — закончил он с явной обидой в голосе и развернулся к свежим цветам, которые красиво поставил в вазу. — Я пойду. У меня есть и свои дела. Совсем не царские. Намджун никогда ещё так не уходил из покоев Сокджина — хлопнув дверью и ругаясь на себя за это. Но ничего поделать с собой не мог. Обидно было до безобразия. Сокджин проводил его недоумённым взглядом и вернул внимание Хосоку. — Сегодня ты вернёшься домой, — пообещал он. — Мне жаль, что я не справился, — виновато прошептал тот. — Лошади волнуются, стоит мне уйти. — Мне тоже очень жаль, — вздохнул Сокджин. — Но я не хочу, чтобы ты умер под копытами. Как тебе живётся в доме генерала, Хосок? В нежных руках служанок, что выкупали его самого и расчесали огненные волосы, под внимательными вопросами Сокджина, Хосок чувствовал, как внутренне оттаивает. Человеческое «я», загнанное глубоко внутрь под безразличием порученного задания, возвращалось. Он был готов все силы отдать золотым лошадям: петь каждой из них, заботиться, холить и лелеять. Их боль и тревога отзывались в нём самом. Но дома его ждало огневолосое дитя, и там он был нужнее. Он действительно оказался дома ещё до наступления темноты. Изрядно помятый, разочарованный в неудаче, но живой. И улыбнулся сияющей, яркой улыбкой, глядя на свою семью. На Дару, что тут же протянула к нему ручки. На Сахи, что сбросила с колен шитье и захлопотала на кухне, чтобы покормить его. На Чимина, чьи глаза заблестели от радости и волнения разом. Тот потянул Хосока вместе с Дарой к себе, расспрашивая что случилось, усадив и тут же доставая гребень — дворцовые служанки совсем не умели заплетать эту роскошь…***
Смирения царских лошадей хватило ненадолго. Царь не интересовался подробностями их укрощения — главное, что всё-таки выехал в Пасаргады, как только закончились дожди. С ним ехали и преданные слуги, и маленький царевич под надзором кормилиц, и несколько наложниц, и Сокджин. Охраны было больше, чем прислуги — куда же без войска, даже если ехать всего несколько дней. Но Намджуна царь оставил во дворце, велел следить за порядком, министрами и прорицателем — за последним так хорошо получилось в прошлый раз, что хоть что-то радовало царскую душу в эту тяжёлую для него пору. Юнги оправился от своей болезни и не было нужды искать нового талантливого пророка. Одной проблемой меньше. Почившая царица любила Пасаргады больше Персеполя. Там было больше зелени и воды. Пока она была жива, то часто говорила, что стоило бы вернуть столицу в этот город, но царь на это так и не решился, лишь отвозя первую жену туда на несколько месяцев в году, а то и чуть больше. Всё шло неплохо, но на третий день пути золотой табун вновь разошёлся, пугая слуг и — самое ужасное! — царское дитя, что голосило так, как будто его режут. Но поворачивать назад и возвращаться царь не стал. Распорядился запрячь в колесницу лошадей, на которых ехала часть стражников, а самих их — разбираться с табуном. До прекрасного города-сада он обязан был довезти сына, показать его царевичу во всей летней красе. Сокджин, разумеется, остался с ним, как и многие слуги, а пока лошадей перепрягали, подвёл к владыке своего тонконогого вороного жеребца. — Он послушен и прекрасно идёт под седлом, — ласково сказал советник, поглаживая длинную шею животного. — Может быть, мой царь, тебя развлечёт верховая езда? А я побуду рядом с царевичем. Здесь так шумно, а ты не любишь суету. — Давно я не сидел в седле, — задумчиво заметил правитель, но от предложения верного вельможи отказываться не стал. В его жизни случались и военные походы, и знаменательные победы, когда он сам вёл Персидское войско за собой, но однажды получил предостережение от прорицателя — и ныне его передвижения по землям Персии ограничивались лишь несколькими городами, а всё право вести войска досталось генералам. Царь только отдавал приказы и назначал тех генералов. Империей он правил мудро, но давно не покидал дворцов. — Когда прибудем и отдохнём, зайди ко мне, — велел он, глядя на Сокджина уже с высоты осёдланного жеребца. А потом вспомнил, как стоит управляться с лошадью: что-то оставалось в памяти тела, невзирая на долгий перерыв. Намджун, стоявший на площадке башни, с печалью на душе и жалостью о том, что до объяснений с Сокджином до его отъезда так и не дошёл, заметил стражников, каким-то чудом заставляющих весь золотой табун вернуться в конюшни. Совсем забыв о неизменной хромоте, мужчина бросился вниз, чтобы расспросить прибывших, как только те опомнятся от потрясений, ведь дело было крайне сложное, и можно было распрощаться с жизнью под этими копытами. «Юнги сказал бы, если бы Сокджину что-то угрожало. Он точно бы сказал!» — прокручивал Намджун у себя в голове раз за разом, пока дожидался своих людей из конюшен. О, как он ругал себя за то, что так и не решился поговорить с самым красивым человеком Персеполя! Это стоило сделать сразу, как только пламя обиды слегка утихло. Но теперь уже никуда не деться. Оставалось только ждать, переживать и ненавидеть весь этот золотой табун, что мог навредить Сокджину. И Хосока вместе с табуном, за компанию. За то, что не остался. Облегчение омыло Намджуна с головы до пят, стоило, наконец, выслушать обессиленных стражников. Подробностей Намджун не спрашивал, главное, что Сокджин был жив (хотя мужчины больше говорили о здравии царя). Намджун услышал, что тот едет в Пасаргады на спокойных лошадях, да, скорее всего, уже доехал. Намджун не был царём, но за своих людей он отвечал и видел, как те измучены долгой дорогой и златогривыми чудовищами. Он отпустил их отдыхать, а сам медленными, неторопливыми шагами отправился к себе, чтобы вновь заняться делом. И мысли о Сокджине, конечно, не способствовали делам, но избавиться от них глава стражи не мог, даже, когда знал, что тот в безопасности. Проблемы в царских конюшнях вновь достались ему. Но если он снова приведёт сюда Хосока и оставит его во дворце на ближайшие месяцы (вдруг это поможет?), Сокджин точно не заговорит с ним больше никогда. Намджун долго думал, перебирая в голове варианты, но все они ещё на стадии размышлений казались ему неудачными и заведомо провальными. Не убивать же этих безумных лошадей. Оставалось надеяться, что те в порыве не разрушат все конюшни и не умчатся прочь, на свои земли. Хотя, возможно, всем бы стало легче, если бы так произошло. К несчастью, крепкие стены конюшен пробить было сложнее, чем человеческие головы, поэтому лошади продолжали наводить ужас на ближайшие к ним дворцовые постройки. А через несколько недель, в самый разгар лета в Персеполь вернулось войско молодого генерала. Первой в город вошла конница, как и планировалось. Все драгоценности и трофеи везли тяжёлыми караванами. Чонгук оставил войско у парадных лестниц вместе с лошадьми, а сам пошёл наверх в сопровождении Тэхёна. Хотя, кто кого сопровождал — это ещё вопрос. Дельфийский пророк с космическим блеском в глазах рассматривал великолепие персидского дворца, но держался чинно, вышагивая так, будто на нём и не потрёпанные дорогой алые одежды, а самое достойное правителя одеяние. Чонгук косился на него, молча, а перед входом в главное здание заметил: — Я передам тебя слугам. Здесь наши пути расходятся. — А я думал, ты лично проводишь меня к царю, — хмыкнул Тэхён. — Тебе следует привести себя в достойный вид, — парировал Чонгук. — Тут уж я не помощник. Я лишь скажу владыке о тебе. Он сам распорядится, когда захочет тебя видеть. — Ты тоже выглядишь не очень, — заявил Тэхён, но больше спорить не стал. И лишь когда его увели, Чонгук узнал, что царя во дворце сейчас нет. Отчитываться самому было не перед кем. Это почему-то его разозлило — он мог отправить сюда воинов, уж они бы разобрались с тем, кому передавать Тэхёна… А сам уже был бы дома, наконец, открывая для себя правду, которая его там ждала. — Кого я вижу! — Намджун запнулся во время традиционного обхода — чуть-чуть не успел, упустил из виду создание в красном. А вот Чонгука, понуро выходящего к выходу, заметил. И обрадовался. — С возвращением, генерал! — Даже поклонился. — Намджун? — обомлел тот, и не догадываясь, что их первая встреча после стольких месяцев случится во дворце, а не на кухне в его доме. — Ты что здесь делаешь? — Служу, — коротко ответил мужчина. — Слежу за порядком и царской охраной. Решаю множество вопросов… Он хотел бы тяжело вздохнуть, но натянул улыбку. Должно быть, Чонгук страшно устал с дороги, а у Намджуна сейчас была возможность пригласить его к себе и накормить. Не всё ж ему самому питаться у родственников. И вид Чонгука, действительно, был не очень. Поэтому Намджун не спрашивал, он обхватил генерала за плечо, уводя за собой и рассказывая по пути, что попал во дворец ещё прошлой осенью… Чонгук слушал его и покорно шёл рядом, но у самых дверей вдруг вывернулся и уставился тяжело и испытующе. — Ты давно был у меня дома? Что там? Как… там? Прошлые разногласия отошли на второй план, да даже на десятый, став лишними декорациями. Намджун служил во дворце, но он точно знал, как живёт его любимая племянница. И Чонгук, который не смог попасть домой сейчас же, ждал ответа, едва ли дыша. — О-о, об этом нам стоит поговорить после чарки, — протянул Намджун, открыв перед ним двери. — Заходи. Снимай доспехи. Сейчас позову слуг. — Ты издеваешься? — вырвалось у Чонгука отчаянно и зло. — Что там случилось?! Какая ещё чарка?.. — Сядь, — строго велел Намджун, надавив на его плечи. Чонгук был генералом. Взрослым мужчиной, не раз смотревшим смерти в лицо. За его спиной были ужасы войны и сражений. Но для Намджуна он в каком-то смысле всегда оставался юным, таким, как тот его увидел в первую их встречу. И сейчас вовсе не стоило оглушать его шокирующими новостями. Нужно было дать хоть телу отдохнуть. — Я вовсе не имею привычки издеваться над людьми. Возможно, мой характер не самый лёгкий и приятный в этом мире, но сейчас, пожалуйста, послушай меня, Чонгук, — не убирая руки, проговорил Намджун, не прекращая их схватки взглядами. И если Чонгук смотрел тяжело и зло, со всем возмущением, то Намджун смотрел в ответ устало. Но пристально и твёрдо. И это побеждало, подпитанное нужными словами. — Я всё тебе расскажу. Твой дом в порядке. Все живы. Но сначала тебе нужно переодеться, поесть и выдохнуть. Понимаешь? — Ладно, — нехотя сдался Чонгук, отводя глаза. — Ладно, всё, отпусти. Я просто… переживаю, — выдавил с той же неохотой. — Есть повод? — уточнил Намджун, отходя от него. — Прости, это всё мои глупые шутки. Я сейчас вернусь, попрошу подать нам ужин. — Иди уже, — отмахнулся Чонгук, расстегивая сдавливающую грудную клетку кожаную броню. Обувь полетела следом, как и вся одежда, что пропахла последним марш-броском до столицы. В углу комнаты стояла бочка с прохладной водой. Чонгук без раздумий окунул в неё всю голову, гудящую от напряжения. А выпрямившись, отряхнулся, резво замотав ей, словно зверь. Нашлась и вода для питья. Смочив горло, Чонгук огляделся. Намджун действительно жил здесь уже не первый месяц, Чонгук узнавал его в мелочах убранства. Постепенно становилось легче. Жаль, ненадолго. За ужином глава стражи поведал все последние новости, начав с главной — со смерти царицы. Про покушение тоже пришлось рассказать. Кому, как не царскому генералу следует знать о подобном. Чонгук слушал его, едва ли ощущая вкус еды, а Намджун всё говорил и говорил, не замолкая. — …а у Сахи теперь есть дочь. Когда Чонгук услышал эти слова, то выронил из руки чарку, пролив на стол вино. — Что?.. И всё прочее застряло в горле, а всё съеденное резко запросилось наружу. — Вот поэтому я и просил тебя сначала отдохнуть немного, — тихо отозвался Намджун, но не утешил Чонгука заявлением, что это очередная ужасно глупая шутка. — У неё есть дочь, Чонгук. От Хосока. Она чудовищно на него похожа. Хотя родители пытались это скрыть, но не получилось. Я сам оторопел, когда узнал. Ты тоже можешь мне сказать, что это не моя ответственность, но прости меня… Я не уследил. Чонгук не мог ничего сказать. Ни слова. Ни звука не издал, пока услышанное эхом билось о стены комнат, повторяясь десятки раз и оглушая этой какофонией. Намджун меж тем дотянулся до его чарки и вновь наполнил вином. Но Чонгук не пригубил, не сделал больше ни глотка. Всё снова вылилось — уже в полёте, в стену. — Надо же… — прохрипел генерал, кажется, целую вечность спустя. — Действительно… ребёнок… — Ты знал об этом? — уточнил Намджун, не торопясь доставать новую чарку или поднимать прежнюю. — Меня предупреждали, — сжав зубы процедил Чонгук. И руки тоже сжались, в кулаки. — Ты только не смей его убивать, — попросил Намджун. — Я понимаю твою ярость, но сейчас я никуда тебя не отпущу. Проспишься, отдохнёшь, подумаешь… А потом посмотрим. — Ты говорил, что забирал Хосока во дворец? — вскинулся генерал, будто собирался выйти прочь и не откладывать своё возвращение домой до завтра. — Да, — кивнул Намджун. — На время, но ему удалось успокоить царский табун. Видел бы ты этих тварей… Даже я к ним заходить боюсь. — Вот и… пускай он впредь за ними смотрит, — глаза Чонгука словно остекленели, а каждое слово звучало, как проклятье. — Я продаю его тебе, как водится. Как новому господину, что вправе впредь решать его судьбу. Смерть — это слишком… щедро. Сейчас в Чонгуке было больше злости, чем на самого лютого врага. И жалости, конечно, не было. Открывшееся выжгло его изнутри, оставляя лишь горстку пепла. — Нет, ну… — начал было Намджун, но оказался перебит громким ударом генеральской ладони о столешницу. — Не хочешь покупать — дарю! — выплюнул тот, сверля его взглядом. И, кажется, убил бы на месте, если бы Намджун отказался. — Вот это поворот, конечно, — покачал головой глава стражи и сам опустошил свою чарку до дна. — Мне тоже наливай, — потребовал Чонгук. Напиться вусмерть было самым верным способом забыться, иначе Чонгук не смог бы заснуть той ночью, не смог бы дать себе время на осознание, не смог бы не наворотить ещё больше дел, чем уже наворотил. Но как бы там ни было, Хосока в своём доме он больше видеть не желал. Хотя и пришлось увидеть уже на следующий день, когда они с Намджуном прибыли домой. Тот выскочил из дома им навстречу первым, босой, с простой лентой в волосах, ошеломлённый и счастливый. Словно огненный вихрь пролетел — бросился к Чонгуку, обхватил его за шею, причитая едва слышно: — Ты вернулся! Вернулся ко мне! Он должен был рядом с Чимином стоять за плечом Сахи — законной супруги Чонгука и хозяйки дома. Должен был, но не мог удержать вспыхнувшего горячечного счастья, что переливалось в нём, влажно сверкая в глазах. Чонгук не шелохнулся, но слова звучали громко: — Не прикасайся ко мне. Мне неприятно. Намджун остался чуть поодаль, но, кажется, был готов их разнимать, если потребуется. Хосок отшатнулся, словно от удара, разжал руки, задрожал длинными ресницами и губами, но всё равно продолжал улыбаться. — Прости, прости. Я почти забыл, что тебе не нравятся прикосновения. Я больше не трону. О, Чонгук! Так, наверное, на генерала никто никогда не смотрел: сияюще, доверчиво, счастливо, влюблённо. Даже Сахи в день свадьбы смотрела не так ярко. И этот взгляд бесил Чонгука, выжигая даже пепел, заставляя его каменеть. — Не тронешь, — голос звучал ровно. — Соберёшь вещи и уедешь со своим новым господином. Чонгук кивнул в сторону Намджуна, что не сводил с них взгляда. — На этом всё, — добавил он и шагнул в дом, отрезая дальнейшие разговоры. Сахи бросилась к нему следующей, но её он успел остановить ладонью. — Есть не буду. Разговаривать с собой запрещаю. Уйди. Чимин таращился на это во все глаза, а как только за господином захлопнулась дверь его комнаты, прижал перепуганную девушку к себе и скорее бездумно, чем осознанно зашептал ей, что всё будет хорошо. Он просто ещё не знал, что Хосок больше не живёт здесь. Хосок не спорил с богами, но, преодолев минутное оцепенение, метнулся следом в дом, врезался плечом в крепкую дверь и громко, едва удерживая слёзы, взмолился: — Поговори со мной! Я уйду, если таково твоё желание, я всё выполню, что ты скажешь, Чонгук, господин мой, но поговори со мной! Я не понимаю… — Убирайся вон! — Чонгук позволил себе лишь эту вспышку гнева. В нём не осталось уже ничего живого, что могло бы сгорать. Казалось, что он сам сейчас вспыхнет — и сгорит как царица Азария в восточной башне. Лишь бы больше не слышать этой мольбы. — Не стоит, — негромко сказал Намджун, войдя в дом и приблизившись к Хосоку. — Не стоит сейчас пытаться. В его памяти, наверное, навсегда останется сегодняшняя ночь: как генерал, вернувшийся из долгого похода с победой и трофеями, опустошив все запасы вина в комнате родственника, рыдал, бессвязно и горько, уткнувшись ему в плечо. Никому об этом знать не стоило, равно как и пытаться сейчас разговаривать с ним. — Пойдём, пока не стало ещё хуже, — попросил он у Хосока. — Я найду тебе место во дворце. — В каком ещё дворце? — вскинулся Чимин, услышав это. — В царском дворце, откуда я уже не выйду, — потрясённым шепотом отозвался Хосок. — Прошу, Чимин, собери мне смену одежды. Большего не надо. Слёзы застилали его глаза, но он метнулся вновь — уже в комнаты женской половины дома, где сладко спала подросшая Дара. Схватил её на руки прямо из колыбели, вдыхая напоследок нежный молочный запах ребёнка, что стал ему родным. И здесь разрыдался, отчаянно, горько. Не защитить ему эту девочку, не беречь, не сажать на лошадь, не подбрасывать в воздух, не смеяться с ней вместе, не утешать её в детских горестях. Ничего этого не будет. Его господин велел ему оставить священное дитя и выполнять его волю. Он вышел, когда слёз не осталось, словно восковой, сломленный. Вышел сразу на задний двор, чтобы не утешать Сахи и Чимина. У него не было ни слова утешения — горе не помещалось в нём. — Я тоже думал, что из дворца не выйду, — заметил Намджун, слегка постукивая носком по полу. Он тоже нервничал, хоть и неплохо сдерживался. — Однако, всё же выхожу. — Но ты не можешь просто забрать его у нас! — вспыхнула Сахи, и Чимин посмотрел на неё с благодарностью. Она могла это озвучить, ту же мысль, что он лишь пытался произнести. — Здесь его дом, дядя! Здесь мы! И он не конюх, ты же понима… — Сахи, — Намджун перебил её, строго, но негромко, — я понимаю. И я могу забрать Хосока. Твой муж продал мне его. Ему не очень нравилось слово «подарил», так выходило, что Хосок совсем ничего не стоил. Тот был невольником. Его поступки и речи не всегда нравились Намджуну, не всегда были понятны, но перед ним была любимая племянница, которая всерьёз волновалась за судьбу этого мужчины. Мужчины, сделавшей её матерью. Счастье, что поселилось в этом доме, ускользнуло от хозяев, покинуло их, не попрощавшись. И Намджун не испытывал никакого злорадства по этому поводу, но предполагал, что так и будет, когда Чонгук вернётся. Не знал, насколько сильным будет удар для всех, но догадывался, что избежать его не удастся. В то время в Персии существовала всего одна модель семейных отношений: глава, хозяин дома и господин в одном лице. Одна жена, а лучше две, три или четыре (смотря, на скольких хватит средств), чтобы вернее обзавестись потомством, способным выжить в тех условиях. Наложницы, наложники, рабы и слуги — все подчинялись воле господина. И было всякое: измены на стороне, чужие дети, ревность, скандалы и убийства на этой почве… Но чтобы у жены в доме существовало два живых супруга (один из которых, к тому же, приходился наложником) — такого не было. Намджун уж точно о подобном не слыхал. А ведь раньше, до попадания во дворец, он много общался с простыми людьми и чего только не наслушался. И в то же время он и вчера, за распитием вина, и сегодня по пути к дому, едва ли не умолял Чонгука не разводиться с Сахи. Не отправлять её на казнь за прелюбодеяние. Не вышвыривать её с маленькой дочерью на улицу, где обеим просто не выжить, как только начнутся новые холода. Намджун, конечно, постарался бы что-нибудь придумать даже в таком случае. И каким бы ужасом не казалось её племяннице нынешнее положение вещей, с избавлением от Хосока в их доме она отделалась малой кровью. Намджун не мог всё это сказать девочке, что тоже в глубине души для него всегда останется юной. Но он знал — эмоции улягутся, всё уляжется со временем, а поскольку племянница совсем не глупа, она поймёт, что это было меньшее из зол. — Простите, пожалуйста, — подал голос Чимин, когда хоть немного осознал слова Намджуна и то, что тот не шутит. Никто сейчас не шутил. Случилось самое страшное — Хосок покидал этот дом с новым господином. А Чимину нельзя было поехать с ним. И даже если бы он в ногах Намджуна валялся, умоляя, плакал, ругался, истерил — ничего бы не добился. Куда ему во дворец? Что он там будет делать? Хосок хотя бы с лошадьми отлично обращается… Да и Чонгук Чимина не продавал. — Простите, — повторил он, наконец отпуская госпожу из рук, и та осела на пол, ровно там же, где стояла. Беззвучно плакала, закрыв лицо руками, пока Чимин вздыхая, с трудом удерживаясь от своих слёз, отправился собирать Хосоку вещи. Он не давал обещаний в тот день, когда они ездили за водой. Он хотел уйти вместе с Хосоком. Хотел с ним убежать, найдя его в комнатах, покидав в мешки лишь самое необходимое. Пусть скоро их найдут, пусть наказывают, пусть выжить будет очень трудно, если возможно, но Чимину очень хотелось сбежать от своей участи и увести Хосока от его судьбы. Только Чимин знал, что тот откажется. Что снова будет просить позаботиться о Даре и Сахи. Чимин хорошо успел узнать человека, живущего рядом, и был невольником не только господина, но и этих знаний, что мешали ему совершить безрассудство и глупость. Он вышел во двор, когда собрал вещи, знал и о том, что найдёт Хосока там. Возможно, у конюшен. И лицо Чимина было почти серым от тоски, а глаза — полны слёз. Но он старался говорить ровно. — Тут до дворца совсем недалеко. И если у меня получится, я буду передавать тебе новости, — сказал он, дрожащими руками протягивая мешок. — Я буду очень-очень сильно верить, что мы ещё увидимся. Что… Ты будешь там в порядке. Когда-нибудь точно будешь. Пожалуйста, береги себя, Хосок… Прошлым летом Сокджин привёл их в этот дом, чтобы они жили счастливо и безмятежно. Сейчас Намджун забирал Хосока во дворец, чтобы царские лошади убили его. Хосок не рассказывал ни Чимину, ни Сахи о днях, проведённых в конюшне, отшучивался, когда Чимин увидел первым же вечером его раны и синяки. Самое страшное удалось от него скрыть, спасибо лекарям и служанкам. Но сейчас он понимал, что его запрут там, с царским табуном, покуда в нем останется хоть капля крови и он сможет издать хоть звук, призывающий лошадей к смирению. Потом его вынесут, а лошади обезумеют вновь. — Береги себя и их, — горестно попросил он Чимина, заглядывая в глаза. — Дару, Сахи и… Чонгука. Береги его, Чимин, пожалуйста. — Хорошо, я буду, — пообещал тот вовсе не через силу. Искренне. Уверенно. Чимин был невольником, отправленным к генералу, но больше воли этого мужчины, чья доброта, наверное, надолго испарилась, если не исчезла окончательно, Чимин принимал волю человека, что сейчас стоял перед ним. Возможно, что в последний раз. И сердце Чимина разрывалось, выло диким зверем, но он принимал эту волю и исполнял её. Намджун пересадил племянницу с пола на диван, поставил рядом с ней кувшин с водой, а затем тихо вышел. Чонгук обещал, что не тронет её. Оставалось только верить на слово. Ну или в их семье всё-таки случится первое смертоубийство на памяти Намджуна. — Возьми коня, которого я оставлял здесь раньше, — сказал он Хосоку, подойдя. — Потом его вернут, как только я договорюсь об этом. Поехали, у меня не так уж много времени. Когда Хосок развернулся, чтобы пойти за лошадьми, Чимин внезапно и отчаянно вцепился в него, обнимая со спины и прижимаясь лбом между лопаток. Он не боялся, что новый господин Хосока отругает его. Он боялся, что больше у него не будет такой возможности — обнять, запомнить, пропитаться запахом. Смочить ткань рубахи новыми слезами. Чимин не знал, когда и почему он сможет так привязаться к кому-нибудь ещё. И как бы ему не хотелось отпускать Хосока — ему пришлось. — Ну что ты, маленький, — ласково даже в собственной боли прошептал тот, отводя руки Чимина. — Всё ещё будет хорошо. Намджун лишь головой качнул, но ничего не произнёс, отвязав свою лошадь и выводя её за ворота. Хосок следовал за ним — не солнечным вихрем, а тихой тенью.